Голяховский Владимир Юльевич.Путь хирурга. Полвека в СССР -3
В одной из групп врачей-курсантов был моложавый мужчина кавказской наружности...Оказалось, что работает он не на Кавказе, а в сибирском городе Кургане, в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Его звали Гавриил Абрамович Илизаров, ему было тридцать восемь лет.
После первой же лекции он, несколько стесняясь, подошел к профессору Языкову и стал горячо и сбивчиво рассказывать, что он изобрел аппарат для сопоставления смещенных костей при переломах. Он испытывал этот аппарат для лечения инвалидов в Кургане, и все переломы срослись хорошо. Он несколько раз повторил:— И не надо делать никакого разреза кожи, и больные совсем не теряют кровь. Я привез аппарат в Москву и хотел бы показать его вам. Он доброжелательно, хотя с некоторым недоверием, выслушал молодого изобретателя:— Что ж, приносите ваш аппарат, я с удовольствием посмотрю. Покажете его всем нам.
На следующий день Илизаров объяснял всем нам конструкцию и принцип своего аппарата. Это было сложное и малопонятное сооружение, а говорил он сбивчиво и еще менее понятно — русский язык не был его родным. Все столпились вокруг и задавали много вопросов. Языков сказал:— Хотите показать нам аппарат в действии? Я назначу операцию.
Оперировал Илизаров, ассистировали ему я и врач-курсантка из Краснодара. Он все делал сам, нервно, но старался работать очень тщательно, нас просил только удерживать детали аппарата. У больного был перелом голени ниже колена. Илизаров умело просверлил кости перекрестно насквозь двумя тонкими спицами выше и ниже перелома. Это было опасно — можно поранить сосуды и нервы. Но видно было, что он имел в этом опыт, ничего не повредил, кровотечения действительно не было. Потом он надел на те спицы два кольца. Закончив это, он начал поворачивать кольца с помощью аппарата и закрепил их нарезными штырями. Возился он долго, волновался, объяснял. Не сразу, но все-таки в конце получилось вполне хорошо. Больного отвезли в рентгеновский кабинет, рентгенотехник Женя сделала снимки — отломки кости стояли в правильном положении. Мы с Илизаровым понесли снимки в кабинет Языкова, где он отдыхал. Профессор с удивлением посмотрел на снимки, с еще большим удивлением — на Илизарова:— Действительно, хорошо получилось. Ваше изобретение очень интересное. Я напишу положительный отзыв на ваш аппарат.
Илизаров внимательно читал отзыв, он все делал внимательно — это я уже заметил. — Хорошо. Спасибо вашему профессору.— Что вы собираетесь теперь делать?
— Я приехал в Москву только для того, чтобы предложить здесь мой аппарат и мой метод. Теперь покажу этот отзыв в научном отделе Министерства здравоохранения. Он еще обращался к нескольким профессорам, но услышав, что он, провинциальный доктор, что-то изобрел, они даже не хотели смотреть на его аппарат. И в министерстве его аппарат и метод никого не заинтересовал. Вместо помощи чиновник даже высмеял его:— Что вы занимаете наше время своими бредовыми идеями? Он уехал обиженный, не закончив курсы и даже не попрощавшись.
Мне запомнился этот уникальный деревенский доктор, который приехал на курсы не для того, чтобы усовершенствоваться самому, а чтобы усовершенствовать московских специалистов своим новым методом лечения. Только через десять лет он сумел сделать это — убедить московских профессоров в ценности своего изобретения. Ему предстояло пройти долгий путь преодоления барьеров советской медицинской бюрократии. И мне суждено было помочь ему в этом. Мы встретились с ним через восемь лет в его городе Кургане и с тех пор стали друзьями. А в далеком будущем, через двадцать пять лет, я стал распространителем его нового метода по всему миру.
..Ермакову немного за сорок — одутловатое лицо кабинетного работника и любителя выпить... Он обрадовался Языкову, они обнялись и расцеловались. Языков его поздравил с повышением:
— Я всегда считал, что тебе на роду написано быть начальником.— Стараемся, стараемся, — похохатывал Ермаков.— Надо нам это вместе отметить.— Да, надо бы, конечно, только вот все некогда. — Так за чем дело стало, мой молодой помощник готов устроить банкет на славу. У нас к тебе дело: у него уже почти готова диссертация, я хочу забрать его из аспирантуры и перевести в ассистенты. Только он не член партии. Помоги, а он в долгу не останется.
Ермаков немного задумался, прикидывая — выгодно ли ему? — Что ж, если вы просите, так поможем — ради вас я согласен.— Где скажешь? — Давайте в «Арагви», только в отдельном кабинете, чтобы нас не видели. Ждать меня снаружи у входа не надо, я сам приду. Жена придет отдельно. Позовите только своих — вашего доцента Ксану и подругу моей жены Нину Иванову. Их я знаю, а чужих не надо.Было ясно — он не хочет никаких свидетелей.
Грузинский ресторан «Арагви» был одним из самых дорогих. Кроме грузинских дельцов, его облюбовали для себя московские бюрократы-начальники. Официанты были избалованы большими «чаевыми», а дирекция — разными сомнительными делами.
...мы чувствовали себя неловко из-за этого банкета: если профессор считал, что я заслуживал место ассистента, так почему надо тратиться и угощать какого-то чужого человека? Я передал Ирине слова Языкова: «Я тебе это потому говорю, чтобы ты знал, в каком мире ты живешь, среди каких людей тебе придется вращаться. Пригодится, если ты сам когда-нибудь станешь профессором».
В назначенный день я приехал в ресторан пораньше, прошел в отведенный нам дальний кабинет и стал обсуждать меню с официантами. Они привыкли иметь дела с крупными тузами и забросали меня грузинскими названиями дорогих блюд: сациви, лобио, харчо, хачапури, лаваш, чурек, шашлык по-карски… По всему получалось, что это обойдется около четырехсот рублей.
Первый тост произнес Языков — громогласно и немного подобострастно:— За нашего дорогого друга Владимира Ермакова, человека широкой души, большой доброты и самых лучших душевных качеств. Он заслуженно получил высокий пост: поднимем бокалы и пожелаем ему успехов в новой работе и счастья в личной жизни! Все полезли чокаться с дорогим другом. Пить полагалось до дна.Потом каждый опять поднимал тост за Ермакова и его жену. И опять все лезли чокаться. Пили за всех, дошла очередь и до меня, Ермаков сказал:— Пожелаем молодому ассистенту успехов.Языков мне подмигнул: это равносильно утверждению в должности.
На следующий день я смущенно поблагодарил Языкова:— Спасибо вам за помощь. Я понимаю, что вы вытерпели этот разгул ради меня.— Да, терпеть приходится. Помнишь старую истину из «Горя от ума»: «служить бы рад, прислуживаться тошно»? Тошно, а коль надо чего-нибудь — и приходится.
Два важных события в нашей жизни произошли к моему тридцатилетию: я стал ассистентом кафедры и моему отцу дали, наконец, квартиру на всех нас.
Ассистент — это солидное положение, особенно для моего возраста. Оно давало перспективу дальнейшего научного роста и зарплату в три раза больше прежней. Когда защищу кандидатскую диссертацию, она возрастет еще — надбавка за ученую степень...
Квартиру отцу дали, когда ему было уже почти шестьдесят лет, после двух лет нервотрепки и тяжелой борьбы с бюрократией. Ничего в Советском Союзе легко на доставалось. По всем статьям закона нашей семье полагалась квартира — каждому было положено по 9 квадратных метров, и отцу с научной степенью еще дополнительные 10 квадратных метров — всего 55 квадратных метров. Нам выделили только 36 квадратных метров, мало для пятерых — родителей и нас. Но даже при этом районные власти тянули, тормозили и отказывали. Мы вынуждены были искать рычаги поддержки. Знакомый депутат районного Совета доктор Рафаил Зак помог нам преодолеть бюрократический барьер.Квартира в новом строящемся районе Москвы — в Черемушках.
Покупать мебель тоже непросто: на нее был постоянный дефицит — надо ездить из магазина в магазин по всей Москве и искать. Через знакомого директора мебельного магазина я первым делом купил кровати для родителей. И наконец, в тридцать лет я перестал спать на составляемых на ночь чемоданах, но — на раскладном кресле.
Была у меня и еще одна радость: после трех лет ожидания в очереди я купил новую «Волгу» цвета морской волны. «Волга» была дорогая модель, я продал «Победу» и одолжил деньги на доплату у своей тетки Ольги.
Друзья поздравляли меня, но были в больнице и такие, кто возмущались моим возвышением. Языков рассказал мне:— Слушай, Володька, ко мне приходила с протестом группа врачей, все бабы. Они, суки, стали говорить: как я мог доверить такую ответственную работу молодому малоопытному врачу, выскочке и не члену партии? Я наорал на них: кто кроме заведующего кафедрой может решать, какой ассистент ему нужен, а какой не нужен? Это мое право — подбирать себе ассистентов. Они тебе завидуют и ревнуют к твоему успеху. Ты должен знать своих недоброжелателей: Анна Комарчева, жена генерала, шестидесятилетняя дура, которая сама ничего не умеет, но считает себя выше других; Вера Паллер, еще глупей, но зато член парткома больницы; Тонька Белова, смолоду всем давала без разбору и за это ее сделали ассистентом еще до меня; и молодая идиотка Наташка Грачева — завистница и интриганка. Хочешь знать, они ведь и против меня были, когда меня назначили заведующим. Да руки оказались коротки. Но ты учти: они дуры, но в нашей больнице бабы — это большая сила. Знай, кто твои враги. Слабое твое место, что ты беспартийный. А станешь подниматься выше, у тебя будет больше врагов. Всегда руководствуйся правилом: оглянись вокруг себя — не ебет ли кто тебя. Понял? Это было хорошее предупреждение, много раз в жизни я вспоминал, как он был прав.
Я хорошо знал тех женщин, у меня с ними были спокойные деловые отношения, без столкновений. Я недоумевал: почему бы им восставать против меня? Я был молод и полон энергии, делал операции лучше них, успешно продвигался в науке. Они вообще не умели сами оперировать, всегда просили помощи, в том числе и моей. И я охотно им помогал. Они не занимались наукой, не писали статей. Да, я обогнал их, но ведь это было заслуженно. Почему они хотели бы остановить меня, да и любого способного человека? В этом было отражение общей морали советских людей.
Коммунистическая пропаганда воспитывала в обществе идеологию уравниловки: все «строители коммунизма» должны быть равны, потому что все они делают одно общее дело построения коммунизма. Ленину принадлежат две символические фразы: «Мы любую домашнюю хозяйку научим управлять государством» и «Мы из золота нужники будем делать». В этих фразах содержалась вся практическая философия советского общества — уравниловка, ничего индивидуального, никаких ценностей. Конечно, в обществах муравьев и ос все равны — они одинаково строят свои термитники и соты. Однако между насекомыми и людьми есть все-таки разница. Этого идеология коммунизма не учитывала. Мои недоброжелатели не хотели и не были в состоянии оценивать индивидуальные качества работников клиники. В их понимании было общее правило — все должны быть одинаковы и чины должны доставаться не по заслугам, а по возрасту и по партийной принадлежности.А Языков, не боясь интриганов, назначил меня хозяйственным ассистентом — я должен был вести все административно-хозяйственные дела и стал третьим по значению лицом.
...В морозном Кокчетаве нас встретил областной хирург Исаак Киль и отвез в городскую гостиницу — двухэтажное деревянное строение, далеко не чистое внутри. Одна комната на четверых мужчин, одна — на четырех женщин, умывальные комнаты с водопроводными кранами в конце коридора, а уборные — на выносе, в конце двора. Мыться надо ходить в баню, открытую три дня в неделю. Зато была на этаже кухня с дровяными печами — женщины обрадовались: можно самим готовить и разогревать еду.
В областную больницу полчаса езды на городском автобусе. Больница старая, двухэтажная, палаты на десять и больше человек, оборудование довольно обветшалое, новых аппаратов и инструментов мало. Эта бедность напомнила мне недавнюю работу в карельских больницах. Посмотреть, сразу ясно, что если было плохо с развитием сельского хозяйства, то не лучше и с развитием здравоохранения.
В первый день, к концу работы, когда мы собрались уезжать, прибежал Киль и попросил меня делать срочную операцию: привезли больного с огнестрельным ранением бедра. Он объяснил:— У нас в Кокчетаве стреляют: много враждующих между собой чеченских кланов, все они бандиты — убивают друг друга, да и других тоже. Этот больной — важный человек, глава одного из кланов.
О чеченцах я знал мало — что чеченцев было много в Кокчетаве, я услышал впервые.
На операции думать об этом было некогда — хирургу нельзя думать ни о чем, надо только концентрироваться на своих действиях. Больному около тридцати лет, рана бедра опасна для жизни — прострелена одна из артерий и разбита на мелкие осколки кость.Когда мы оперировали, в коридоре раздался шум, крики, скандал. Вбежала взволнованная дежурная врач-педиатр:— Там ворвалась группа чеченцев и требуют, чтобы больному переливали только чеченскую кровь. Они все засучили рукава, протягивают свои руки и кричат — не дадим чеченцу переливать русскую кровь, бери у нас чеченскую! Что мне делать?Киль сказал мне:— Если не возражаете, я пойду к ним на несколько минут, а то они ворвутся сюда. Если им не уступить, они разнесут всю больницу и нас с вами изобьют.Я остался один с начинающим врачом. Делать операцию в непривычных условиях всегда трудно, к тому же я уже избаловался лучшим набором инструментов. Исаак быстро вернулся, опять встал к столу:— Взяли кровь у двух чеченцев, его братьев — проверяем на совместимость. Я обещал перелить их кровь. Если их обмануть — нам будет плохо.Так и сделали, справились со всем за два часа.
Когда мы переодевались в кабинете Исаака, он рассказывал:— Эти чеченцы такой дикий народ — они терроризируют весь город. Городские власти не могут справиться с ними, потому что они подкупают милицию. Посадят чеченца в тюрьму, а через два-три месяца он уже опять разгуливает по городу. Живут они по своим законам: никто не работает, но все очень зажиточные — торгуют и грабят. Все строго соблюдают мусульманские традиции — у мужчин по несколько жен, селятся только в построенных ими низких домах, наподобие горных саклей. А внутри домов все в богатых коврах. Я уехал из больницы почти в полночь. В промерзшем автобусе было два пассажира — я и близко позади меня какой-то мрачный субъект явно кавказской наружности. После рассказа Исаака мне стало неуютно от того соседства: вдруг охотятся за мной, приезжим? Когда я вышел у гостиницы, кавказец пошел за мной, но остановился у порога. На следующий день он опять сидел в автобусе позади меня и опять шел следом. На третий день я спросил своего больного:— Слушай, почему за мной ходит один из ваших? — Это мой кунак, доктор. Он охраняет вас от моих врагов, чтобы они не мстили вам за операцию, что спасла меня. Но мы их всех перережем — вы не волнуйтесь.
Каждый день наша бригада была занята с утра до позднего вечера: читали лекции, консультировали больных, мы делали много операций. Из-за плохих санитарных условий после операций было много нагноений — бич советской хирургии. Мне несколько раз пришлось делать операции по поводу запущенного остеомиелита (гнойного воспаления костей) у детей и взрослых. В Москве такие случаи были редкостью. Сказывалась разница между столичной и провинциальной медициной.
Нас, конечно, интересовала жизнь на целине. Казалось бы, при массовом притоке рабочей силы она должна быть налажена. Но снабжение целины продуктами было поразительно плохое: агитировали людей туда ехать, а обеспечить сносное питание им не побеспокоились. В продуктовых магазинах — скудный набор из макарон, картошки и овощных консервов, мяса почти никогда нет, то же самое с курами и рыбой. Хлеб плохого качества, а свежих овощей и фруктов нет совсем. Мы пробовали есть в столовых — дешево, но давали удивительно невкусную и малокалорийную еду: жидкие супы и котлеты резинового вкуса. Поэтому и здоровье местного населения было ослабленным: у многих анемия (малокровие), хронические желудочные болезни, почти поголовная глистная инвазия (глисты в кишечнике).
В воскресенье мы пошли всей компанией на базар. Там — изобилие мяса, баранины, овощей — чего только нет! Все продают чеченцы и все дорого. Откуда это — непонятно. Наши женщины решили делать сибирские пельмени. Мы дружно накатали тесто, разрезали, вложили порции мясного фарша и налепили много сотен пельменей. Питались ими почти все дни, благо, что заморозить было легко — лишь вывеси сумку за окошко.
...Однажды я слышал по Би-би-си, как в Бирмингеме, в Англии, один научный институт переезжал в новое здание: сотрудники собрались у входа, директор раздал им ключи от кабинетов и лабораторий, они вошли и приступили к работе — оборудование уже стояло на местах и было подготовлено к работе; институт не потерял ни одного дня. Не такая картина ожидала нас. Подъезд и подход к зданию не подготовлены, проехать трудно, а подходить опасно: надо осторожно ступать по неровной замерзшей трясине между заледенелыми лужами и строительным мусором.
Внутри здания тоже все завалено брошенным строительным материалом — досками, щепками, гвоздями, разбитым стеклом, все было забрызгано цементом и краской. Впечатление такое, будто здание бросили, не закончив. И это — после приема государственной строительной комиссией! Само качество стройки такое паршивое, что класть больных и расставлять аппаратуру без многих переделок невозможно. Даже пройти по лестницам трудно из-за налипшей на ступени цементной грязи. Пришлось все доделывать нашим сотрудникам: молодые выносили грязь, вносили оборудование, красили, а старшие мыли и чистили. Профессор Зоя Миронова, бывшая спортсменка-чемпионка, в затрапезном халате две недели сидела на лестнице и рьяно отдирала цементные нашлепки с гранитных ступеней.
В новом помещении мы с Веней организовали плотницкую мастерскую для изготовления полок под отчеты — набрали пилы, рубанки, молотки, гвозди и целыми днями строгали, выпиливали, приколачивали, клеили, подгоняли. Мастерили мы с увлечением, с утра надевали рваные халаты и вкалывали, потешаясь над такой «научной» работой. В комнате пахло столярным клеем и деревом, на полу валялись опилки и стружка. Узнав о нашем мастерстве, заведующие другими отделами просили сделать полки для них тоже. На все это у нас ушло три зимних месяца, а когда кончили плотничать и расставили по полкам отчеты, нам опять стало нечего делать.
— Директор велел мне послать вас в командировку в Целиноград — для работы по повышению квалификации местных хирургов.Второй раз я был на целинных землях и второй раз видел, как плохо шло их развитие. Чем больше писали и говорили о прогрессе на целине, тем хуже становилось снабжение продуктами, тяжелей была жизнь людей.
Главным бичом хирургии там была инфекция, как следствие плохой стерилизации инструментов — старые инструменты, иногда с ржавчиной, стерилизовали простым кипячением, хирургических перчаток не было совсем. Нагноение началось после укола в той же больнице — игла была плохо простерилизована. Рентгеновская аппаратура была старая, дефицит пленок такой, что для экономии их резали на четыре части. Но снимки все равно были такого плохого качества, что на них ничего нельзя разобрать. Поэтому до операции у меня не было представления — что я увижу.
Операция была такая трудная и грязная, мы с Альгисом так устали и пропотели, что решили первым делом идти в баню — отмыться от пота и гноя. Баня как раз была недалеко от больницы. Пришли туда — закрыто, не пускают. Через дверь видно, что внутри суетятся работники, расстилают ковровую дорожку в коридоре.— Почему же баня закрыта? — спрашиваю служителя.— Сегодня приедет мыться председатель крайисполкома товарищ Мицкевич, — и добавил доверительно, — он большой любитель попариться, всегда с компанией приезжает.Советским боссам все дозволено: он пожелал попариться, значит, простые люди должны ходить грязными. Пришлось сполоснуться в прохладном больничном душе.
Отдушиной в работе бывали командировки. В 1964 году меня послали в Ташкент. Комиссии для проверки работы научных институтов были обычной традицией. Если не интриги и жалобы, то работа комиссии была бы проформой: не совать нос глубоко в дела проверяемых, написать положительное заключение, выпить на прощальном банкете коньяк и уехать. На этот раз Волков дал нам определенное задание:— Сотрудники Ташкентского института по очереди бомбардируют меня письмами, что они первыми открыли способ быстро сращивать переломы костей с помощью какого-то мумиё. Каждый из них пишет, что он первым сделал это открытие. Выясните, что такое мумиё, и доложите мне. Если это стоящее дело, я готов начать его здесь применять.
Вся советская национальная политика была основана на подчинении Москве — из нее нацменам давали указания и образцы. Высшее образование в азиатских республиках было на довольно низком уровне. Для создания «национальных кадров» некоторых узбеков присылали как «целевых аспирантов», и московские профессора писали за них диссертации. Получив степень, они занимали ключевые посты в науке в своих республиках. Москва создавала там учреждения по русскому образцу. Но у новых руководителей не было достаточного культурного уровня для поддержания насаждений этого образца. Они больше занимались интригами между собой, чем делом.
Узбеки славятся своим гостеприимством, а в советское время славились и заискиванием перед начальством из Москвы. Нас встретили с почетом — надели на нас узбекские тюбетейки, подарили корзины с фруктами и разместили в лучшей гостинице. Институт травматологии — трехэтажное покосившееся здание, напротив Алайского базара, знаменитого своим изобилием. Директор института — Шамат Шаматович Шаматов, отделением травмы заведовал Шакир Шакирович Шакиров, оба кандидаты наук.
Утром нас повели осматривать виварий на первом этаже института. В длинных рядах клеток по обеим сторонам коридора сидели кролики. Шакиров объяснял:— Всым кролыкам я слымал лапы. С правый стороны кролыкым даем в пышу мумиё. С левый стороны кролыкам мумиё ны даем. С правый сторыны лапы срыстают в двы неделы, с левый сторыны лапы срыстают в четыры неделы.Это был примитивно поставленный опыт. Чтобы проверить действие лекарства, надо делать эксперимент «двойным слепым методом» — проверяющий не знает заранее, что и кому давалось и какой результат действия ожидается.— Покажите, пожалуйста, протоколы опытов.— Пыжалыста, пыжалыста.
Он открыл замасленную толстую ученическую тетрадь, в ней карандашом два ряда записей, в каждом ряду номер кролика и дата сращения сломанной лапки — больше ничего. Протокол был еще примитивней самого эксперимента.— Выдыте, справы запысыны кролики с мумие, слева запысаны кролики без мумие. Все цыфыры справы в два разы мынше.— По каким критериям вы определяете, что произошло сращение?— Это очын просто: есылы кролык можыт прыгат — лапка срыслас, есылы кролык ны можыт прыгат — лапка ны срыслас.Критерии были примитивнее и опыта, и протокола. Мы переглянулись, ничего не сказав.
Когда мы вышли из вивария, к нам незаметно пристроился какой-то сотрудник института.— Нэ верты Шакирову. Ныкакые кролыки мумис ны получают. Работныца выварыя нычего им ны дает, она продыет все мумиё на бызары. Пойдытэ со мной на бызар, я вам покыжу.Прямо через дорогу на Алайском базаре — горы риса, овощей и фруктов, на простынях на земле разложены куски мяса, все засижено мухами. Провожатый показал:— Вон та женщына — служытел выварыя, это она придает мумиё, ны дыет кроликам.Толстая узбечка в больничном халате сидела перед разложенными кусочками мумиё.— Сколько стоит?— Одын кучка — десыт рублей.— Так дорого, нельзя ли по пять рублей?— Нет, одын кучка — десыт рублей.Ее мумиё продавалось довольно бойко. Бедным кроликам ничего не доставалось.
На следующий день мы с Шакировым обходили его отделение, где он лечил больных с переломами, давая им мумиё. Само лечение велось обычным способом вытяжения, но больным каждый день полагалось пить раствор мумиё. Пациенты в тюбетейках водили за нами глазами и не понимали русский разговор. Шакиров объяснял:— Этыт болной всыго тры неделы на вытыженыи, а перылом ужы сроссы.— Можно увидеть его рентгеновский снимок?— Конычно, конычно, можно. Снымкы в моем кабынете, я ныкому ых не дыю, это сыкрет.Когда мы увидели снимки, то пришли в замешательство: они были такого плохого качества, что определить на них сращение перелома было невозможно. Он уверял:— Этыт снымок черыз тры неделы, выдыте — полный срыщеныс.
Было ясно, что никаких доказательств ускорения сращения переломов от применения мумиё у него нет — ни в экспериментах, ни в клинике на больных. Но наше задание было не развенчивать, а дать заключение Волкову. Мы прилетели в Москву и написали в отчете, что никаких подтверждений эффективности мумиё при лечении переломов нам не показали. Волков был в заграничной поездке, Дворкин потом говорил, что он выражал ему свое недовольство.
— Зачем вам было убивать узбеков? Черт с ними, что они там творят. Написали бы помягче, мол, открытие перспективное, но надо доделать. Волков хочет все больше славы и готовился разделить с ними это открытие, а вы испортили ему сладкий пирог.— Александр Маркович, но ведь это «открытие» пахнет темным средневековьем. При всем уважении к Волкову, мы не могли написать, что это — перспективное открытие.
Прошло три-четыре года, однажды мне передали от Волкова толстый том с его запиской: «Прошу Вас срочно дать заключение на докторскую диссертацию Шакир Шакировича Шакирова». На титульном листе написано, что Волков — научный консультант этой диссертации. Значит, упорный узбек продолжал работать по своему открытию, и Волков продолжал его поддерживать. Это было подозрительно: мумиё никто и нигде не применял и поддержка Волкова могла лишь означать хорошие подарки — тип взяток от Шакирова.
Хотя я был настроен скептически, но в науке скептицизм не должен превышать степени информированности. Может, там написано что-то новое? Сначала я пролистал четыреста страниц в поисках иллюстраций и таблиц, в них могла отражаться суть работы. Была одна иллюстрация — семейная фотография семьи Шакирова возле костра. Подпись «Экспедиция по поиску мумиё в горах». Такая иллюстрация содержала не много научных доказательств. А таблицы — только перечисление числа подопытных кроликов и леченых больных, никаких научных данных. Половина плохо написанного текста была изложением народных легенд, другая половина — история известных методов лечения переломов. Никаких исследований, никакой научной подкладки. Я понял, что со времени нашей комиссии ничего нового сделано не было, оставалась та же средневековая псевдонаучность, только переплетенная в обложку. Зачем это нужно Волкову? Я написал отрицательное заключение. Он ничего не сказал, но казалось, что был опять недоволен.
Вскоре Шакиров защитил диссертацию и получил степень доктора медицинских наук в Узбекистане. Волков не захотел выставлять его работу в нашем институте, чтобы ее не провалили, он добился, чтобы защита проходила там. Потом к нам приехал сам доктор медицины Шакиров и на заседании ученого совета зачитал указ о присвоении Волкову звания «Заслуженный деятель науки Узбекской ССР». Он обнимал Волкова и надел на него шелковую тюбетейку и пышный узбекский халат. Аудитория горячо аплодировала...
В начале 1960-х годов для писателей строили кооперативные дома в районе метро «Аэропорт». Я еще не был членом Союза, но моя теща, вдова писателя, сказала мне:— Володя, есть возможность записаться в строительный кооператив писателей.— Сколько это будет стоить?— Квадратный метр площади стоит двести рублей (около четырехсот долларов по курсу 2004 году — это считалось очень дорого). Но сразу надо внести половину, остальные деньги — в рассрочку на пятнадцать лет. За трехкомнатную квартиру надо внести пять тысяч. Одна комната для меня, две — вам. Я могу дать около двух тысяч, остальное должны внести вы.
Мы с Ириной и сыном продолжали жить в одной комнате тесной квартирки с моими родителями в типичной хрущобе. Возможность иметь свою квартиру, даже хотя бы и вместе с тещей, была заманчива. Но — деньги! Где их взять? Несколько дней и ночей мы с Ириной обсуждали это между собой. Наши ночные разговоры встревожили мою маму:— О чем это вы все время беседуете?— Да вот — можно записаться на кооперативную квартиру в писательском доме…Не дожидаясь дальнейших объяснений, она сразу сказала:
— Мы с папой дадим вам деньги.
Так мы внесли деньги в строительный кооператив «Советский писатель» и стали ждать. Наконец, через два года нетерпеливых ожиданий, в 1964 году заканчивалось строительство дома по Красноармейской улице. Нам была выделена квартира № 57. Мы с Ириной были полны сладкого предвкушения и цитировали друг другу стихи Маршака про обезьяну:До чего же хочется жить в своей квартире.Лапы так и чешутся — сразу все четыре. Но… не тут-то было! Оказалось, что на нашу квартиру претендовал секретарь Союза писателей Леонид Соболев — для семьи своего сына. Соболев был мощной фигурой, и путем интриг нас стали исключать из кооператива. Я кинулся за помощью к Ильину:— Виктор Николаевич, выручайте: два года мы ждем, внесли деньги, и вдруг…
Ильин звонил в правление кооператива, торговался с ними, вел долгие переговоры. Мы волновались — неужели надежды пропали? Но с помощью Ильина нас оставили в списке. Подошло время утверждения квартир в райисполкоме. Какое дело было райисполкому? — он дал землю под дом, но сам дом не государственный — построен за наши деньги. Однако без вмешательства советской власти ничего не делалось, и на заседании райисполкома шло поименное утверждение жильцов. Кто-то где-то поднажал, и на первом заседании было вынесено решение: в квартире нам отказать. Новое крушение! Я снова кинулся к Ильину:— Виктор Николаевич, выручайте опять — райисполком нам отказал.Он поехал со мной к председателю райисполкома Щербакову.— Доложите вашему шефу — секретарь Союза писателей Ильин, — сказал он секретарше. Такие лица нечасто появлялись с просьбами, Щербаков довольно быстро принял его.Я сидел в приемной и нервничал. Через полчаса Ильин вышел, явно довольный:— Он обещал снова вставить вашу кандидатуру на следующем заседании и поддержать. Знаете, он, оказывается, пишет стихи и хочет, чтобы их напечатали. Я обещал ему помочь.
Так, за небольшую взятку, я получил поддержку самого председателя райисполкома и считал, что квартира уже моя. Но… на следующем заседании Щербаков почему-то не был, и мне опять отказали, по инерции. Надежда уплывала — сплошная нервотрепка! Хорошо, что Ирина в это время уехала с сыном в отпуск, отдыхать на курорт Пярну, в Эстонию. Поэтому все удары отказов я переживал один.Сколько же раз я мог обращаться с той же самой просьбой к Ильину? Я знал, что племянник профессора Языкова, моего бывшего шефа в Боткинской, Евгений Пирогов, получил пост первого секретаря нашего райкома партии. В Москве это очень мощная фигура. Я когда-то лечил его самого и его жену, и у меня сохранялись теплые отношения со всей семьей Языкова — они помнили, как я выхаживал его во время болезни. Я позвонил Пирогову, рассказал свою грустную историю.
— Ну, дают, мудаки! — сказал он. — Поехали вместе к Щербакову.Для первого секретаря райкома председатель райисполкома — подчиненная фигура.При виде Пирогова секретарша почтительно встала, он вошел в кабинет и быстро вышел:— Щербаков мне обещал: «Я обязательно буду на заседании и скажу, чтобы утвердили».
Конечно, его влияние еще сильней. Я держал Ильина в курсе всех дел и передал это ему.Он подумал и сказал:— Это хорошо, но тем бюрократам верить нельзя. Я сам поеду на заседание и проверю. С его стороны это был очень добрый поступок — вот и суди человека по его разным делам. Когда шло заседание, я опять сидел в приемной и нервничал. Через час Ильин вышел:— Поздравляю — квартира ваша! Когда дошло до вашего имени, некоторые члены исполкома удивились и собрались снова обсуждать, но Щербаков просто сказал: «Я — за». И все проголосовали «за». Знаете, у этих бюрократов есть негласное правило: если кто-то из них «за», другие возражать не станут. А почему? Они все берут взятки и не хотят подводить друг друга. Если бы вы захотели дать взятку одному из них — квартира давно могла быть вашей.
Моя теща, старая знакомая Ильина, в благодарность за помощь пригласила его на обед. Приемы гостей она умела делать красиво и со вкусом. Я закупил на Центральном рынке лучшие продукты, а в магазинах — лучшие вина. У Ильина был хороший вкус к угощениям, наверное, еще с тех пор, когда он был большим генералом. Мы выпивали, он рассказывал истории из своей жизни, я благодарил его и разоткровенничался:— Виктор Николаевич, со всем опытом вашей богатой жизни, скажите мне — когда можно чувствовать себя свободным от советской власти? Мой отец, профессор хирургии, получил первую и единственную плохонькую квартирку в шестьдесят лет. Чтобы ему дали ее, мне пришлось воевать с советской властью. Теперь я убедился, что власть вмешивается в мою жизнь, даже когда я сам плачу свои деньги за квартиру. Мне приходит в голову, что это противоречит одной из последних «великих мудростей» Сталина: «Основной закон социализма — это удовлетворение все возрастающих потребностей населения».
Ильин рассмеялся:— Да, помню. Выйдя из тюрьмы, я сам подивился — у меня потребности сидеть там не было.— Да, закон удивительный. Но ведь никто из пришедших потом к власти его не отменял. А что получается на практике — получить кооперативную квартиру за мои деньги мне удалось с еще большим трудом, чем государственную для отца. Горький сарказм этого в том, что я еле выцарапал ее у советской власти с вашей помощью, воспользовался высокими связями. Получается, что все построено не на законе удовлетворения потребностей, а на произволе. Скажите, можно ли когда-нибудь, хоть за свои деньги, почувствовать себя свободным от советской власти? Ильин рассмеялся:
— Ишь чего захотел! Раньше церковники учили — «без воли божией ни единый волос не упадет с головы человека»; теперь — «без воли советской власти ни единый волос не упадет». Да, вы все платили большие деньги. Но вы еще не знаете, скольких хлопот этот дом стоил мне как секретарю Союза. Десятки раз мы с Сергеем Михалковым, первым секретарем, ездили к председателю Моссовета и его заместителям, выпрашивали, чтобы разрешили потолки выше обычных 2 метров 75 сантиметров, чтобы разрешили встроить шахты лифтов, чтобы был проведен мусоропровод… Деньги ваши, но все равно — все зависит от советской власти. И никуда вы от нее не денетесь. У меня было время поразмыслить над этим в тюрьме. Поэтому я продолжаю ей служить. Давайте выпьем за ваше вступление в Союз!..Телефонной связи с Ириной в Пярну не было. Я послал ей телеграмму: «Квартира наша». Остроумная Ирина ответила телеграммой с тонкой иронией: «Поздравляю с высокой правительственной наградой!».