Сокровенные истории, красивые спектакли и больные темы. Разговор с театральным режиссером Анастасией Патлай
Почему надо знать это имя — Анастасия Патлай? Во-первых, никто другой сейчас не ставит настолько же тонких, красивых, насыщенных и в лучшем смысле локальных — то есть необходимых прямо здесь и сейчас — спектаклей. Во-вторых, в 2020 году у Патлай вышли две важные работы. «Неформат» — о профессиональной и человеческой красоте актеров нерусского происхождения, который, по моему мнению, стал главным московским театральным событием прошедшего сезона. И постановка-воспоминание двенадцати актрис о труде своих и чужих бабушек в тылу во время Второй мировой войны, «Танго морген, танго пли» в Новосибирске — образцовый пример того, как московский режиссер может поставить спектакль для большого репертуарного театра в другом городе. Правда, «Танго» чуть не закрыли спустя полгода после премьеры и вернули в репертуар только после того, как Патлай сама публично рассказала о своем разговоре с директором театра и прозвучавших в нем намеках на звонки сверху. Кроме того, еще до интервью я знала, что Патлай задумала спектакль памяти журналистки Ирины Славиной, совершившей самосожжение после обысков в ее квартире. В разговоре же выяснилось, что ждать нужно еще и проекта, созданного на основе событий ЛГБТ-акции «День поцелуев», проходившей на крыльце Госдумы во время чтений закона «О пропаганде гомосексуализма». И наконец, с Настей просто интересно общаться. Она внимательно и одновременно вполне критически относится к своим корням — это «Театр.doc». У нее свой оригинальный взгляд на современные поиски в театре. Искусство как исследование, отказ от фигуры режиссера как полновластного автора, переоценка новых и открытие старых театральных форм, переставших казаться, соответственно, синонимами всего хорошего и всего плохого, — вот темы нашего длинного разговора, который я решила обратить в серию коротких монологов.
1
Зуд, я бы так это назвала. Нельзя, чтобы такие события, как гибель нижегородской журналистки Ирины Славиной, просто забылись и канули в Лету. Почему Елена Гремина и Михаил Угаров в 2010 году сделали «Час восемнадцать» про смерть юриста Сергея Магнитского? В том числе потому, что новостные сюжеты нас поражают, мы падаем, а потом встаем, отряхиваемся и на следующий день уже смотрим новые сюжеты. Поэтому у меня есть необходимость сделать театральный жест — это может быть история про Славину, а может быть просто жест, жест ее памяти.
Я чувствую общую усталость от важных, больных, актуальных тем. Это усталость, отчасти сопряженная со страхом. Я не имею в виду, что люди боятся преследований, но они боятся расстроиться, боятся плохих эмоций. Говорю это без иронии, потому что искала драматурга для проекта про Славину несколько месяцев, и довольно близкие люди мне отказали: «Это очень тяжелая тема, я больше не могу, я устала».
2
Спусковым крючком для постановки спектакля «Неформат» стал термин «бремя идентичности». Я услышала его в разговоре между Яной Меерзон, исследовательницей канадского театра мигрантов (уже во втором и третьем поколении), и Марком Симоном, исследователем миграции и в том числе того, как с миграцией работают немецкие и российские театры. Речь шла о внешности и в целом об идентичности как о бремени, которое подчас мешает профессиональной реализации.
Я взяла несколько интервью — у Фурката Палван-Заде, основателя журналов «Сигма» и EastEast, у бизнесмена из Казахстана, у выпускницы мединститута, которая приехала в Москву из Самарканда, а потом эмигрировала в США. Оказалось, что для них проблема дискриминации по внешности не стоит остро. Наиболее точно и явно она проявилась в рассказах актеров о возможностях профессиональной реализации в России. Грубо говоря, лицо — это то, что они «продают», часть их профессии. Поэтому мы с Наной Гринштейн, драматургом, приняли решение, что в спектакле будут истории актеров и актеры будут их сами рассказывать со сцены.
3
С самого начала работы над «Танго морген, танго пли» актрисы новосибирского театра «Глобус» делились друг с другом сокровенными историями. Мы придумали ряд актерских тренингов: они интервьюировали друг друга и отвечали от лица своих бабушек, делали пластические этюды о собственных отношениях с мамами. Идея включить в пьесу семейные нарративы актрис была связана с некоторой неуверенностью и даже стыдом за то, что я посторонний для Новосибирска человек, которого пригласили сделать спектакль про память города и его жителей о годах войны. Не потому, что я не смогу сделать — наоборот, я много занимаюсь темами памяти в театре, но мне не хотелось выглядеть «чужаком», который вторгся на постороннюю территорию и что-то тут рассказывает.
Мне было важно создать ситуацию, когда спектакль рождается внутри коллектива, с которым я работаю. И это получилось — благодаря чуткости, отзывчивости и открытости актрис. Так что я немножко «обхитрила» ситуацию и, с другой стороны, спасла ее. Получилась более фундированная работа, которая основана не просто на архивных материалах, пересказанных историками, а на живой памяти, которая пульсирует прямо перед зрителями. Даже сами актрисы, мне кажется, лучше узнали друг друга. Конечно, они уже не один десяток лет вместе работают, но на такие глубины, в запутанные тернии родовой памяти, думаю, не погружались, даже когда вели задушевные разговоры у себя в гримерках.
4
В любом хорошем театре — а я и художники, которые со мной работают, смею надеяться, делаем хороший театр — все формальные решения произрастают из содержания. Пространство, музыка, движение не являются оформлением, а находятся в диалоге с содержанием. Нас с моими частыми соавторами — художником Михаилом Заикановым, композитором Кириллом Широковым, хореографом Татьяной Чижиковой, художником по свету Леной Перельман — прет от того, что мы делаем. Мы считаем наши спектакли красивыми (в самом высоком, не вульгарном смысле). Но красота не является первостепенной — нам важно, о чем мы делаем тот или иной спектакль и насколько это значимо.
5
У меня нет «классического» режиссерского образования. Я окончила актерскую школу в Ташкенте, а через много лет, уже в Москве, мастерскую Марины Разбежкиной и Михаила Угарова — и считаю себя их ученицей. Для «Театра.doc» в его ранней поре было важно отойти от «старого» театра с колоннами и буфетом, где есть заведенные ритуалы и представления о том, что такое выразительность и что такой хороший театр. «Док» придумал свою идею хорошего театра, в котором занимаются насущными, больными, непроговоренными проблемами, активно участвуют в общественной, а не только в театральной жизни. Это театр, в котором не играют, а живут. В «Док» актеры, в том числе народные артисты, артисты больших театров с колоннами, приходили реализовать свою потребность в высказывании, а не просто в исполнении, присутствовать на сцене не как звезда, а как личность. При этом в «Доке» скептически относились к идее, что искусство — это способ самовыражения. И мной тоже движет не желание самовыразиться, а желание исследовать жизнь и театр как пространство жизни. Но я не ощущала все это как революционность или вызов «высокому искусству». Мне никогда не нужно было противопоставлять себя традиционному театру, потому что я не из его лона вышла.
6
Есть специфика независимого театра, где никто не зарабатывает денег, и поэтому часто актеры и сотрудники сцены приходят работать над новым проектом немного замученные, голодные, раздраженные, уставшие. На этой почве случаются и опоздания, и пропуски репетиций. Поэтому, конечно, бывают и конфликты, когда режиссер вынужден требовать уважения к себе и друг к другу. Но это не идеологические расхождения, а разборки почти семейного уровня.
7
Преподавание и работа над документальной пьесой со студентами-культурологами из Высшей школы экономики были поразительным опытом. Мне у этих студентов учиться и учиться. Мы, более старшее поколение, часто находимся в монологе, а они умеют и хотят слышать другую точку зрению. Есть ощущение, что у них много времени. Мы не умеем слушать, потому что мы торопимся и иногда предугадываем: вроде уже и так все понятно, мы же «говорим на одном языке». А они демонстрировали — и продолжают демонстрировать в проекте «Факультет.doc» — желание услышать другого вплоть до нюансов и не предвосхищать чужое мнение. В предугадывании всегда заложена ошибка. При этом, с одной стороны, у них как будто вагон времени, а с другой — есть собранность, ответственность друг перед другом. Это совершенно другой темпоритм. В приоритете не продукт, а диалог, даже полилог, но в итоге все делается и все происходит.
8
Я очень хочу снять кино. Сейчас мы с драматургом Женей Шевченко работаем над пьесой для будущего спектакля «День поцелуев» про акции ЛГБТ-активистов и сочувствующих, которые целовались на крыльце Госдумы во время чтений закона «О пропаганде гомосексуализма среди несовершеннолетних». Это давняя, почти забытая история, 2012–2013 годы. Прошло уже восемь лет, и я подумала: черт, Голливуд или «Нетфликс» сняли бы уже пять фильмов об этом.
Лена Костюченко, инициатор акции, рассказала мне о ней во время интервью для другого проекта — я делаю с медиапроектом «Иллюминатор» короткие фильмы об ЛГБТ-людях в жанре документальной анимации. В ее рассказе было столько подробностей: как они выходили каждый день, как сидели в ОВД с Дмитрием Энтео и его компанией. Надеюсь, мы сделаем спектакль об этом в «Театре.doc». Но как войти в киноиндустрию, я не понимаю. Разве что начать снимать на мобильный телефон. Так что, пока я еще могу заниматься театром, я буду им заниматься. Правда, есть ощущение, что в какой-то момент «черные списки» будут разосланы везде и уже никто со мной не будет работать.
9
Сейчас я читаю книгу Telling the Truth: How to Make Verbatim Theatre — она о документальном театре, почти мануал, как его делать. Автор все время говорит: подумайте, нужно ли вам это; почему бы просто не написать пьесу? Стоит ли выбирать именно для вашей цели именно такой метод? И наоборот: стоит ли писать фикшн, если можно пойти и опросить свидетелей события? Мне самой всегда важен союз с драматургом. Важно, чтобы драматург был готов к моим вторжениям в пьесу вплоть до премьеры. С драматургами, которые охраняют пьесы от режиссерского насилия, у меня не получается работать. В основном мы работаем с Наной Гринштейн — она друг и соратник. Мы вместе и придумываем проекты, и реализовываем их. Нана — профессиональный драматург, сценарист, закончила мастерскую Юрия Арабова во ВГИКе, постоянно пишет сценарии. А театр, по ее словам, для нее необходимая отдушина. В любой документальной пьесе мы работаем с героями, сюжетом. Мы рассказываем истории — чем мы занимаемся, если не рассказываем истории?
Проблема в том, что идея о документальном театре сейчас девальвировалась. Есть ощущение, что документальный театр институционализировался как жанр или направление, документальное — уже практически мейнстрим. Актеры в театральных вузах учатся брать интервью и играть вербатим-пьесы, появился «Брусфест» — фестиваль документальных спектаклей, который поддерживается государством. Но того документального театра, ради которого создавался «Театр.doc», — исследовательского, противоречивого, андерграундного и даже маргинального в лучшем смысле, то есть пограничного, находящегося на границе разных систем и культур — становится критически мало, условия для него становятся жестче, и охоты им заниматься у многих становится меньше.
10
Я думала о том, готова ли я возглавить театр (не «Театр.doc», а какой-то другой). Откровенно говоря, я бы этого не хотела, по крайней мере в России. Руководство — это, как правило, вынужденная история. В этом смысле я не исключаю, что, если мне и компании близких мне по духу людей негде будет реализовывать свои насущные идеи, мы назовем какой-нибудь подвал нашим театром. Но на самом деле сейчас мне интересно ставить спектакли. Я чувствую, что необходима как режиссер и даже продюсер документального театра, который находит сюжеты, придумывает проекты, собирает под них команду. Наверное, я научилась этому у Елены Анатольевны Греминой — видеть вокруг себя важные вещи, которые обязательно нужно проговорить и исследовать именно в театре.
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь