Симфония шарманщика, или Расколотый Дюрер
…Не так давно были изданы три тома прозы Игоря Шесткова – московского художника и писателя, эмигрировавшего в Германию в 1990-м – и уже скоро в той же питерской «Алетейе» выйдут еще две его книги, составляющие солидный пятитомник. Это биографические материалы, а также книга эссе о художниках «Шарманщик с улицы Архимеда», о которой, собственно, и речь.
Рассказывая о мастерах прошлого, среди которых Бруно Шульц и Шагал, Ив Танги и Кранах, Гойя, Дюрер и Босх, автор делится с читателем своим художественным опытом. Книга написана свободно и легко, без претензии на объективность, научность или компетенцию искусствоведа. Больше половины текстов книги посвящены интерпретации знаменитой гравюры Дюрера «Меланхолия», всемирно известных триптихов Босха, графики и «Черных картин» Гойи. А в самом начале – шикарная глава о Бруно Шульце, где гений автора-художника соперничает с автором-писателем.
С одной стороны, вот вам ответ на вопрос о том, как этими самими писателями становятся. Иногда, как в случае с автором «Шарманщика…» - из-за того, что ни лучшего, ни сколько-нибудь утоляющего, так сказать, жажду знаний материала о поразившем воображение художнике найти не удалось. «Общие рассуждения, даже такие красивые, как у Шульца, давно перестали меня убеждать, - узнаем мы из книги. - И, боюсь, не только меня. Что же еще «убеждает»? Или и письменному слову пришел конец, как давно уже пришел конец и живописи и рисунку?»
Оттого в своей книге автор всерьез, как мастеровой, осматривающий покуда загадочную вещь – в данном случае, прозу того же Шульца - разбирая стиль переводчиков, сравнивает и комментирует. «Ну и картинка! Вроде бы — эротика, а ни следа фривольности, дурновкусия. Гротеск… и глубокая серьезность. Траур. Нечто инфернально‐сакральное». И выносит вердикт, который слабонервным лучше не читать. Обо всех этих виньетках, пробелах, проколах и прочей «транскрипции либидо», на которых зиждется проза «Коричных лавок» и «Санатория над клепсидрой». «Написаны они действительно «гениально», но хочется пропустить», - отмечает автор. Пропустить, как пресловутые «описания природы» в бессюжетной дачной прозе или отбросить, словно ритм и размер с бубенчиками рифм, как завещал Леон Фелипе, спросим мы? Мол, если останется что-нибудь, это и будет поэзия. А если не останется? Или как у Слуцкого – опивки, очистки, ошметки харьковской юности, из которых, в общем-то, и сложился компост стиля. «Хотелось выпить и закусить, / повторить, не стесняясь счетом, / а потом наивно спросить: /— Может быть, что-нибудь есть еще там?»
Как бы там ни было, у самого автора с этим просто. «- Отвечу коротко и только за себя, - сообщает он. - Меня убеждает хорошо рассказанная история. Не очень длинная. И с нетривиальной внутренней конструкцией. И то же самое — в рисунке. Композиция. Перспектива. Стиль». Лучше не скажешь, не так ли? Автор и говорит, то есть, рассказывает – в большом интервью, недавно вышедшем в «АртМосковии» https://cutt.ly/vl7ID4Z . «Чем обусловлен мой выбор художников? Я пишу только о художниках, работы которых чем-то поразили меня – как например фрески Феофана Грека в церкви Спаса Преображения в Новгороде или картина «Солнце в футляре» сюрреалиста Ива Танги в музее Пегги Гуггенхайм, на Большом канале в Венеции.
Поразили меня и таинственные, ни с чем не сравнимые живопись и графика московского художника Михаила Шварцмана. Его работы я наблюдал впервые в присутствии мастера и его жены в их коммуналке недалеко от Кабельного завода в конце семидесятых годов. Они радикально изменили мою жизнь. Я стал подражателем Шварцмана. Позднее, уже в Германии, преодолев эту напасть и набравшись уже не советского опыта, я просто должен был написать о нем.
О Лукасе Кранахе Старшем я писал просто из-за благодарности. Я был благодарен Кранаху и его школе за его прекрасные работы, которыми я наслаждался в музеях всего мира. Особенно много их в немецких музеях и церквях. Я неоднократно бывал в Виттенберге, где Кранах жил и работал, в Веймаре, где он умер и похоронен. Посетил и баварский Кронах, в котором Кранах родился и вырос. География этого городка помогла мне понять происхождение некоторых странных особенностей его ландшафтов.
На большой выставке гравюр Дюрера в Нюрнберге меня особенно заинтриговала его знаменитая «Меланхолия». Прочитав несколько книг о ней, я понял, что эта гравюра – загадка. Не расколотый еще орех. Мне очень захотелось его расколоть. Для начала пришлось прочитать огромный двухтомный фолиант Петера-Клауса Шустера, в котором собраны все вообще возможные интерпретации «Меланхолии». Затем, пришлось поездить по музеям, чтобы посмотреть работы Дюрера в оригинале. Через несколько лет занятий Дюрером я понял, что этот орех не надо раскалывать. Потому что…
Живопись Иеронима Босха сыграла в моей жизни особую роль. Босх предоставил мне на своих полотнах – убежище. Как доброе посольство иностранной державы. Несмотря на все ужасы, внутри его миров мне было уютнее, чем в моей обычной советской жизни. Мысль – волей или неволей – обращалась к его образам. Когда на его родине, в Хертогенбоссе городские власти организовали выставку, приуроченную к 500-летию его смерти, я купил цифровую камеру и поехал в Голландию. Отчет об этом путешествии читатель найдет в книге. В том же году музей Прадо в Мадриде показал огромную выставку работ Босха. И туда я тоже летал, и об этом путешествии написал».
Стоит отметить, что до того, как стать писателем, Игорь Шестков был художником. В московский период жизни — участвовал в выставках художников‐нонконформистов в Горкоме графиков на Малой Грузинской улице в Москве. В Германии неоднократно выставлялся, делал доклады, публиковал различные тексты об искусстве в периодике. Потом все это закончилось. «Министерство культуры Саксонии (я жил тогда в саксонском Хемнице) оплатило и выпустило к моему сорокалетию цветной каталог моих графических работ, которым я поначалу очень гордился, - вспоминает он в упомянутом интервью. - А затем… Затем, листая этот каталог, я вдруг понял, что работы мои – так себе. Не убеждают. Ужасно! Какое-то время я еще рисовал, потом перестал. Уничтожил почти все мои рисунки, о чем не жалею. С тех пор я практически не рисую. Рисовать словами, предложениями и абзацами – оказалось для меня куда интереснее и плодотворнее, чем тушью или акриловыми красками».
Мысли о «раздвоении», актуальные разве что в различного рода интервью, редко посещают автора книги. «Нельзя разделять творца на художника и писателя, - убежден он. - Это все равно, что считать, что правая рука Бетховена играла не так, как левая». И в этом не только глубокое понимание психологии творчества, философии искусства, семантики и поэтики конкретной картины. Опять же стиль. Блестящий и точный, словно выпады рапирой – в защиту искусства, конечно же. «Грубые немецкие распятия — вызов сладковатому итальянскому искусству». «Мертвые Иисусы раннего Кранаха, Гольбейна, Грюневальда убивают в зрителе надежду на Воскресение».
И отличительна черта библиофила, коллекционера, собирателя ценностей из далекого и близкого ретро, которые для многих – лишь картинки в книжках, тусклые и поблекшие. Словом, антиквар смыслов, которые, к тому же, излагает в своей книге автор. Точнее, биографической прозы – яркой, дерзкой, какой-то по особенному «тактильной». Будто сам щупаешь книгу в лавчонке своей юности, ощущая классический «страх и трепет». Кьеркегор при этом излишен – объяснения у автора более чем прозаичны: не упустить бы, как синицу из рук в атмосфере всеобщего «народного счастья». «Я проверил содержимое своего худенького кошелька и пошел платить. Из рук книгу уже не выпускал. Боялся, что она улетит, как квадратная ворона. Что кто‐то перехватит. Опасался знакомого чувства сиротства, непоправимой потери, которое неизбежно наступило бы, если бы это произошло. (Бывало так в юности — не переговорил с кем‐то, не встретился, пробурчал мрачно что‐то нечленораздельное в ответ на веселое слово вместо того, чтобы приветливо улыбнуться — и… изменил, не заметив этого, свою судьбу, отправил длиннющий поезд месяцев и дней на тупиковый путь. Так бывало с людьми, также было и с книгами. И не только».
И всем этим книгам, заметим, всем художникам, о которых речь – от Бруно Шульца до Босха и Дюрера – по скромному мнению автора этих строк повезло, как бы высокомерно сие не прозвучало. В самом начале книги есть гениальная, согласитесь опечатка – «качество этой графики оставляло жалеть лучшего». Именно что «жалеть», а не «желать»! Жалеть тех лучших – и по статусу, и по качеству, наверное – которые не попали в поле зрения автора и не были им описаны в таких же категориях коллекционера, рассказчика «антикварных» историй, умудренного опытом и изнуренного качеством – и жизни, и печати – собирателя ценностей. В литературе, конечно же, и искусстве.
Ведь Игорь Шестков и сам замечательный художник, не разменявший, кстати, ни перо, ни кисть, словно у классика – на пошлые причуды эпохи, и возможно, как только рука стала дрожать – навряд ли от любви к Родине – запустил любимое некогда занятие, и его книги оформлены работами любимых мастеров, не более. Но и не менее. Хотя, на обложке одной из них, входящей в пятитомник, все-таки красуется его творение. «Покажи мне дорогу в ад» называется книга, но это уже совсем другая история.
Игорь Шестков. Шарманщик на улице Архимеда. — СПб.: Алетейя, 2021 — 344 с. (Серия «Коллекция поэзии и прозы»).