Памяти Гафта: чужой среди своих
Я звал его в эфир на разные федеральные каналы лет десять, но он неизменно отвечал отказом. И вдруг согласился — четырнадцать лет тому назад, хотя это и был маленький кабельный канал на окраине Москвы. Кожаный пиджак, легкий запах алкоголя, усталость в каждом жесте. Все редакционные дамы почему-то не ушли домой в тот вечер и срочно нашли повод заглянуть в гримерку.
— Что это за профессия — актер?
— Здоровье нужно.
— А Бог?
— А без Бога вообще человек — не человек.
— Вы снимались у Юрия Кары в «Мастере и Маргарите» в начале 90-х. Играли Воланда. Не страшно было? И была ли мистика на съемках?
— По поводу страха не буду говорить. А вот мистики — хоть отбавляй. В первый же съемочный день прорвало трубы на Патриарших и залило кипятком весь отснятый материал. Накануне я сидел там на лавочке и долго смотрел на окна дома, где раньше жил. Утром мне позвонили из той квартиры и спросили: «Что случилось? Ты всю ночь летал над Патриаршими. Это не сон!» Ну, и режиссера в первый же день сбила машина. Угадай фамилию шофера…
— Точно не Азазелло…
— Правильно. Коровьев.
Телефон в студии разрывался от звонков зрителей. Операторы как будто зависли в воздухе. А усталый человек в луче света за час эфира так и не приоткрылся. Хотя на главный вопрос — о Боге — все же ответил. Остальное оставив додумывать нам.
Я приходил в театр с фотокамерой, но снимать его было чрезвычайно трудно. Я так и не сделал кадра, которым бы остался доволен. Он будто все время уворачивался, случайно оказываясь не в фокусе. Осознанно не хотел, чтобы фото высветило суть? Наверное. Он никогда специально не позировал, а работать фотографам разрешал только на репетициях и спектаклях: тогда ведь не попросишь постоять, повернуться, улыбнуться.
— Хорошую ты книгу написал, — сказал он мне однажды.
— Прочтете ее перед микрофоном? Других в этой роли не вижу.
— Я не чтец…
Кого он мне напоминал все эти годы? Виктора Цоя и Константина Ваншенкина, фронтового поэта, автора «Алеши». Цоя — дистанцией, сокращать которую не позволял. Ваншенкина — тщательно скрываемым состраданием к людям. И обоих — свободой, независимостью от обстоятельств.
Те десять лет, когда он отказывался прийти в эфир, — это были девяностые с их полуголодным существованием театров. Плевал он и на деньги, и на популярность, ведь в театре служат, а не работают. Офицер с честью и совестью — вот кто он. Пересмотрите «Анкор, еще анкор!». Это многое объясняет.