Грузия и русско-турецкий марш
Время подверстанных задним числом цитат о новом раунде карабахского противостояния еще не пришло, но непременно наступит. Документ, опубликованный 10 ноября, не разрешил принципиальных противоречий, а лишь отразил соотношение сил двух южнокавказских государств и двух региональных игроков. Оно будет меняться, причем достаточно быстро, поскольку положение всех сторон столь же нестабильно, как в 1920-м, когда договоренности нарушались, как только в них отпадала нужда. Это соглашение, скорее всего, принесет не мир, а нечто противоположное, и вместо того, чтобы преумножать безопасность в регионе, начнет пожирать ее.
Грузин по понятным причинам интересуют действия России. Похоже, что русские разменяли стратегический актив на тактические выгоды, тогда как турки, перешагнув через проржавевший с советских времен оборонительный контур без особых усилий, достигли новых впечатляющих успехов на Южном Кавказе. Следует подумать, почему это произошло.
В книге «Тихоокеанская премьера» российского писателя Сергея Переслегина, который, судя по всему, нащупал одну из главных проблем своей страны, есть примечательный отрывок. В нем будущий адмирал Исороку Ямамото описывает ход Цусимского сражения: «Русский строй выглядел странно. Ямамото навсегда запомнил эту картину, полную торжественной обреченности, как похороны самурая – бессмысленная тщета сохранить величие рода, унылые обряды родственников над ушедшим». В XIX и XX столетиях Россия по совокупности показателей дважды занимала второе место в условном рейтинге держав в течение нескольких десятилетий. Расставание с этим статусом – медленное после Крымской войны и быстрое после распада СССР – было крайне болезненным. Возможно, потому, что с XVIII века ключевую роль в российской политике и культуре играет внешняя референция – Москва/Петербург всегда действовали с оглядкой на западные образцы и оценки.
Высшие круги царской России отгоняли мысль о том, что, утратив место в элитном клубе, империя начала соскальзывать вниз. Русско-японская война, одной из главных причин которой стала потребность в символическом подтверждении державного статуса (а не стратегическая необходимость и уж тем более не какие-то мутные концессии в Корее), Боснийский кризис 1908-09 годов, справедливо названный «дипломатической Цусимой», и фатальная зависимость от иностранного капитала развернули империю лицом к реальности. Но в августе 1914-го, вопреки заветам Петра Столыпина, она вновь ринулась в противоположную сторону и погибла в страшных мучениях.
Сегодня происходит нечто похожее – не только российские пропагандисты, но и лучшие эксперты и дипломаты изо всех сил доказывают, что Москва все еще занимает почетное место рядом с Вашингтоном, ведущими европейскими столицами и Пекином, а не обретается во второй лиге, где играют Анкара и Эр-Рияд. Причем для большинства из них это является не уловкой, а остро переживаемой экзистенциальной необходимостью. Наблюдая за ними, можно вспомнить еще один отрывок из «Тихоокеанской премьеры» – ее главный герой адмирал Ямамото заметил, что в бывших царских дипломатах «было что-то от усталых, замученных собственными обетами и заклинаниями волшебников, которых не встретишь ни во дворцах, ни на задворках Европы. Более всего они напоминали актеров старого театра, которые за любовью к пьесе и ролям, за почтением к режиссеру как-то забыли о том, что играют они в полупустом зале, где дует сквозняк, унося их реплики прочь».
Руководство Российской Федерации, скорее всего, располагает реальными данными о положении страны, ее экономики и вооруженных сил, понимает, что возглавляет не Советский Союз, не империю, не сверхдержаву и решает в первую очередь практические вопросы сохранения власти и продажи сырья за рубеж. Но попытки использовать прежнее величие как ресурс подталкивают его к внешней политике, в которой форма безусловно доминирует над содержанием. Нечто похожее происходило с империей Наполеона III, превратившего внешнеполитические успехи и сопутствующую пропаганду в ключевое средство легитимации режима. Интересно, что в обоих случаях, с разницей в 160 лет, планку задали события в Крыму. Разумеется, из этого не следует, что у России нет целей или осмысленных тактик (например, игры на противоречиях между теми же Турцией, ЕС и США). Но значение «унылых обрядов», подтверждающих державность, за последние десятилетия увеличилось, а симулякр империи будто бы накрыл своей тенью реалистичную внешнюю политику.
После начала боевых действий в Карабахе проблема статуса заняла одно из главных мест в российских СМИ и соцсетях. Все постоянно выясняли, выглядит ли Россия как великая держава (именно выглядит ли, а не действует ли) и не получит ли Турция равный с ней статус в качестве посредника и миротворца в Минской группе и вне ее. По интернету гуляли сложносочиненные теории о том, что Кремль в первую очередь стремится наказать «соросенка» Пашиняна (слово-то какое придумали…), и миллионы людей воспринимали это как адекватную внешнеполитическую цель. В течение 25 лет после завершения первой Карабахской войны Москва обладала уникальными, эксклюзивными возможностями для укрепления безопасности в регионе, но, чтобы воспользоваться ими, потребовалось бы мировосприятие (и произрастающая из него ответственность) великой державы, а не регионального хищника. В конце концов, как и в 1920-м, Анкара и Москва заняли новые позиции за счет самого слабого южнокавказского звена, но тогда сверхпрагматично действовали обе стороны, а сегодня мотивы Кремля менее очевидны.
Параллели с 1920 годом проводят и в Тбилиси, вспоминая как большевики на переговорах в Москве предложили армянским руководителям территориальные компенсации за счет Грузии через пару недель после того, как подписали с ней договор, признав ее независимость и целостность. Опасаются и одновременного усиления российского влияния в Армении и Азербайджане (по аналогии с их советизацией 1920 года), и нового геостратегического окружения страны, «забытой» европейскими столицами. Но любые исторические параллели условны – Анкара и Москва сегодня не являются тактическими союзниками (даже «против Запада»), а Россия Путина, в отличие от России Ленина, не может бросить идеологический вызов остальному миру. Она пытается оградить зоны влияния, используя самые затратные и невыгодные в стратегической перспективе средства. В последние годы (Крым, Донбасс, Сирия, Ливия, теперь Карабах) такая внешняя политика заставляет Россию тратить все больше финансовых, силовых и имиджевых ресурсов, но не приводит ни к материальным выгодам (санкции, технологическое отставание, провалы на «газовом фронте» и т. д.), ни к стабилизации сферы влияния и упрочению безопасности страны. Судя по всему, тут не обошлось без смешения интересов с «унылыми обрядами» и непропорционального влияния символов на внешнюю политику, а Эрдоган нащупал слабую точку визави, которую можно условно обозначить как «стремление выглядеть». И не только он – отстраненные в 2018-м от власти в Ереване люди и их покровители в Москве усердно повторяли, что «Пашинян уводит Армению на Запад» (весомых доказательств «увода» так никто и не увидел), и любая цветная революция на постсоветском пространстве должна быть наказуема. Серьезным игрокам требовалось лишь усилить этот сигнал, чтобы превратить его в полновесный фактор, влияющий на принятие решений в Кремле, а не только их оправдание.
1960 военнослужащих, размещенных в Карабахе, в символическом поле выглядят (!) внушительнее, чем десяток турецких офицеров из центра мониторинга (и других структур), наблюдающих за их действиями и препятствующих созданию в Степанакерте условной «Южной Осетии» под российским «зонтиком» как инструмента давления на Баку. На деле же влияние Анкары на ситуацию в зоне конфликта и политику Азербайджана будет намного более серьезным, хотя бы потому, что оно не замкнуто на элементы силового шантажа. До эскалации они составляли лишь часть арсенала, позволявшего России воздействовать на Армению и Азербайджан, а сегодня превратились чуть ли не в единственный рычаг, прикованный к конкретным географическим и временным координатам. Именно это вкупе с сужением пространства решений и позволяет говорить о стратегической неудаче Москвы.
Азербайджан одержал убедительную победу на поле боя, а Армения потерпела тяжелейшее поражение – итоги войны подтолкнут обе нации к переосмыслению и, возможно, «пересборке» идентичности в конце постсоветского периода их истории. Ситуация в Ереване позволяет Кремлю усилить группы, зависящие от нее на 100%, которые полагают, что укреплению российско-армянских связей нет альтернативы, и, по всей вероятности, сделают реванш национальной идеей номер один. Армения в нынешнем состоянии по определению не может опередить Азербайджан в гонке вооружений и военных технологий, и на первый план, скорее всего, выйдут ассиметричные средства борьбы. В случае (пока – маловероятной) пассивности азербайджанцев и турок, их активное применение позволит России превратить Карабах в зеркальное отражение сирийского Идлиба для расширения своего присутствия. Но это – возможные тактические выгоды, а в долгосрочной перспективе позиции России в Армении почти наверняка начнут ухудшаться.
Жители Армении каждый день будут видеть вокруг себя беженцев, искалеченных ветеранов, проезжающие через Мегри турецкие грузовики, нищету, коррупцию, отсталость, бесправие, как и в других зонах, контролируемых Кремлем за рубежом, и слышать «Это сотворила Россия!» от соседей, знакомых, представителей диаспоры, иностранных друзей. Некоторые армянские политики денно и нощно твердят, что у страны нет другого выбора, что вряд ли принесет им пользу. Краеугольной идеей (про)российской пропаганды в Армении всегда являлось отсутствие выбора, и она противоречит самой человеческой природе. Если наставить на жертву оружие и повторять, что у нее нет выхода, она может выброситься в окно и даже выжить, переломав ноги, но получив свободу выбора назад. Неприкрытое принуждение – самый бесперспективный вариант.
Имперские власти постоянно повторяли, что Грузия в лице Ираклия II выбрала присоединение к России (а не протекторат, как было на самом деле) добровольно. Разумеется, часть грузинских историков всегда доказывала, что в действительности принуждение все же имело место, более того, – что русские сознательно подставили Грузию под персидский удар в 1795-м, но многим нравилось верить, что свобода выбора (пусть из двух зол) осталась неприкосновенной. Легенда о восстании грузинских трудящихся в 1921-м была шита белыми нитками, но и тогда Кремль всячески стремился подчеркнуть, что Грузия выбрала советскую судьбу сама. А вот после распада СССР никто не пытался утверждать, что грузинские власти в 1993-м вступили в СНГ и согласились на присутствие российских войск, взвесив все плюсы и минусы, а не под давлением непреодолимых обстоятельств, по сути – под дулом автомата (гражданская война, подпитываемые из России сепаратистские мятежи, исход беженцев, развал экономики и т. д.). Наоборот, фактор принуждения обычно подчеркивался, точно так, как сегодня в связи с Арменией. За этим и последовал упомянутый выше иррациональный на первый взгляд «прыжок в окно».
Жители Грузии каждый день видели вокруг себя беженцев, искалеченных ветеранов, проезжающие через Зугдиди российские военные грузовики, бедность, коррупцию, отсталость, бесправие и слышали «Это сотворила Россия!» Двусторонние отношения выглядели примерно так: в 2000 году тогдашний министр иностранных дел Ираклий Менагаришвили перечислил в парламенте требования, при выполнении которых Кремль был готов отказаться от введения визового режима – сохранение российских баз, предоставление возможности для ударов по чеченским повстанцам с территории Грузии, ее вступление в Таможенный союз и ЕАЭС и, наконец, (фанфары!) отказ от нефтепровода Баку-Тбилиси-Джейхан. Нынешние студенты вряд ли поверят, что так выглядело предложение, а не оскорбление, нанесенное для того, чтобы сорвать переговоры.
Тогда Тбилиси, несмотря на крайнюю слабость, не позволил Москве атаковать Чечню с грузинской территории и вскоре принял военно-консультативную помощь США, под овации общественности отверг предложения о сохранении российских баз, а в 2002 году на саммите в Праге заявил о желании вступить в НАТО. Эдуард Шеварднадзе открыл путь к власти молодежи с западными дипломами – без его покровительства их попросту передушили бы в 90-х; после того как некоторые из них заняли места в правительстве, процесс ускорился. Грузия понесла ужасающие потери, но несмотря на это каждый шаг на Запад, отдаляющий ее от России, получал поддержку большинства населения, в том числе и потому, что рассуждения об отсутствии выбора, ощущение бессмысленности и бесперспективности сохранения статус-кво и тысячи других нюансов, слов или кадров не были забыты. С тех пор грузинское руководство сделало немало для того, чтобы евроатлантические структуры закрепились в регионе. Вероятно, в Армении рано или поздно произойдет то же самое, и западные ценности обретут на Южном Кавказе новую опору.
Царская империя и СССР, с поправками на специфику, были способны предложить подданным пусть несовершенную, но альтернативу. Современная Россия лишена такой возможности, поэтому постулат о подчинении под давлением военной угрозы или фатальных обстоятельств стал столь актуальным для многих ее представителей. Они по сей день используют сотни утверждений вроде «украинцы замерзнут, проголодаются и на коленях приползут проситься назад», хотя всем ясно, что украинцы не собираются ни ползать, ни просить. Власть и влияние не тождественны насилию, но «унылые обряды», призванные подчеркнуть угасающее по объективным, статистически измеримым причинам величие, превратили силовое воздействие в единственный, по сути, ничем не замаскированный инструмент. Должно быть, в этом и заключается главное различие между симулякром и великой державой. Штыки годятся для многого, но сидеть на них нельзя – по крайней мере, долго.
Грузинское экспертное сообщество разделилось на две примерно равные части: одни говорят, что карабахская война не окажет особого влияния на положение Грузии, другие акцентируют внимание на негативных факторах – появлении в регионе новой российской базы, перенаправлении части транзита в Зангезур и т. д. Никто не упоминает о том, что Грузия получила самый ценный во внешней политике ресурс – время, некую паузу, которая понадобится Турции и России для того, чтобы освоиться на новых позициях и в прямом, и в переносном смысле.
Относительно того, что следует сделать в первую очередь в условиях возросших рисков, серьезных разногласий в Тбилиси нет – это стабилизация политической ситуации, усиление обороноспособности при помощи западных партнеров и содействие их новым инициативам в регионе, которые после карабахской войны, вероятно, будут переосмыслены и дополнены. Сегодня их обсудит с грузинским руководством госсекретарь США Майк Помпео – о его визите в Грузию (и Францию, Турцию, Израиль, Катар, ОАЭ, Саудовскую Аравию) стало известно практически одновременно с завершением боевых действий в Карабахе. Любые исторические параллели условны, но, помнится, в 1878-м в Сан-Стефано (ныне Ешилькей) Российская и Османская империи подписали мирный договор «на двоих», однако вскоре на Берлинском конгрессе ведущие державы подкорректировали его. Нужно отметить, что в Тбилиси есть и определенные разногласия, прежде всего, в связи с динамикой грузино-турецких отношений с учетом неоднозначной позиции ЕС и США.
Впервые за последние годы часть экспертов и политиков указывают на то, что консенсус ведущих политических сил по вопросам внешней политики и безопасности жизненно необходим, тем более что между их позициями, как правило, нет принципиальных различий. По идее, они могут подписать согласованный документ, перечислив основополагающие принципы, и создать удобную площадку для постоянных консультаций, хотя, с учетом буйного характера грузинских партий, она, вероятно, превратится во что-то среднее между театром, цирком и боксерским рингом. В любом случае, Грузии необходимо в сжатые сроки разобраться, что это – мир или перемирие на 20, 10, 5 (x+y-z) лет.
Выводя подобные формулы, можно вспомнить примечательный эпизод из истории математики. Великий ученый эпохи Возрождения Лука Пачоли составил такую задачу: «Трое соревнуются в стрельбе из арбалета. Кто первым достигнет шести попаданий, тот и выигрывает. Когда первый попал в цель четыре раза, второй – три раза, третий – два раза. Они не хотят продолжать и решают разделить приз справедливо. Спрашивается, какой должна быть доля каждого?» Сам Пачоли предложил неверное решение – разделить ставку пропорционально набранным очкам, и не принял во внимание партии, которые необходимо выиграть, чтобы победить, т. е. отбросил вероятностные соображения. Полтора столетия спустя над похожими задачами бились Блез Паскаль и Пьер Ферма. Сегодня тысячи комментаторов выясняют, какая из заинтересованных сторон выиграла или проиграла в результате конфликта – чуть больше или чуть меньше, в одном аспекте или в другом, но крайне редко вспоминают о том, что никто не стремится немедленно разделить приз и арбалеты пока взведены.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции