О чести и достоинстве
В этом вопросе я предвижу наиболее ожесточенные возражения оппонентов. «Как,— восклицают они,— честь и достоинство у крестьянина, у крепостного в том числе?» Для человека, настроенного предвзято и высокомерно в отношении крестьянина либо исходящего из каких-то общих положений в отрыве от конкретных материалов того времени, воспитанного на односторонней, тенденциозной характеристике русской деревни,— понятия эти несоединимы с крестьянством.
Однако те современники, которые хорошо знали крестьянство и относились к нему с уважением, думали иначе. И какие современники оставили нам свидетельства об этом!
А. С. Пушкин писал: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи?» Александр Сергеевич написал это в 1834 году, то есть задолго до отмены крепостного права, и знал он, как известно, именно помещичью деревню Центральной России. У нас знают Пушкина; да мало сказать знают,— у нас культ Пушкина. Тем не менее сочинение, где это сказано, известно немногим. Это «Путешествие из Москвы в Петербург», в котором Пушкин полемизирует с Радищевым.
(По поводу одной из глав «Путешествия из Петербурга в Москву» Пушкин прямо сказал: «Радищев начертал здесь карикатуру».) Не менее выразительную характеристику русского крестьянина, его глубокого внутреннего такта дал Н. В. Гоголь.
В статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1845—1846 годы) Николай Васильевич отметил связь творчества И. А. Крылова с качествами, сохранившимися в крестьянской среде. Гоголь подчеркивает «истинно русский ум» Крылова, «умеющий найти законную середину всякой вещи». И далее: «Только в Крылове отразился верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выраженьем и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей,— одним словом, тот верный такт, который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как. никто из нас, и ни однимсловомне покажет неприличия…» (выделено мною.— М. Г.) Русским крестьянам было присуще высокое чувство личного достоинства.
Вот что говорил, например, об уральских крестьянах известный заводчик Н. Демидов: «Молвишь (крестьянину) жесткое слово, а он с полудни, покинув работу, пойдет». Некто В. Иванов из Белозерского уезда Новгородской губернии подметил, что «при разговорах маловажных, которые ведутся для препровождения свободного времени», крестьяне не придают большого значения характеру слов, оборотов речи, если они и носят насмешливый характер. В таких случаях «отделываются смехом, шутками».
Но при деловом разговоре придается значение выражениям: если один скажет обидное для другого слово, затрагивающее его честь, крестьянин сразу же «приходит в возбужденное состояние и требует немедленного же разъяснения, по какому праву его так бесчестят? Если виновная сторона смягчается, понижает голос, начинает извиняться, а свое слово берет назад, то в таком случае сразу же наступает мир». Понятие чести у крестьян непременно соединялось с сознанием честного выполнения своего долга — в труде, в исполнении взятых на себя обязательств. Оно включало также правдивость и исключало способность наносить несправедливые обиды. «Все крестьяне, оберегая свою честь, стараются трудиться, чтобы не прослыть лентяем и мотыгой (здесь — мот, расточитель.— М.Г.), а также не остаться должником соседей.
Каждый старается не быть лжецом и обидчиком, а также не нажить славы, что он не крестьянин, а прощелыга и самознайка». «Всякий порядочный крестьянин старается держать данное им слово: нарушить его он считает нечестным»,— решительно писал А. В. Балов на основании собственных длительных наблюдений в Ярославской губернии.
«Всякий крестьянин, оберегающий свою честь, старается не быть никогда не только замешанным в какое-либо преступление, но даже и заподозренным в нем. Он никогда не согласится ни на плутни, ни на обман, хотя бы это и было допущено в торговле». Балову вторил С. Я. Дерунов, собиравший материал в Пошехонском уезде этой же губернии. По его наблюдениям, крестьяне считали, что, не уплатив долга на земле, не будешь развязан с земною жизнью на том свете. Поэтому, если должник долго не платил, то давший ему ссуду грозил стереть запись о долге (соседский долг записывали обычно мелом), то есть лишить его возможности рассчитаться. Иногда долг записывали зарубками на палках или бирках, тогда пускалась в ход угроза сжечь их. Должник кланялся и59 сведениям из Валуйского уезда (Воронежская губерния), если сходка разбирала случай мелкой кражи, побоев или какой-либо другой обиды и виновный был уличен, то он должен был просить прощенья у стариков и особенно у обиженного.
После этого на него накладывался штраф. «Испрошение прощения» у пострадавшего по специальному решению описано в 70-х годах XIX века по наблюдениям в Тамбовской губернии. Отсутствие чистосердечного раскаяния перед лицом «мира» существенно меняло решение сходки. В деревнях, прилегающих к селу Пречистому (Карашская волость Ростовского уезда Ярославской губернии), в материалах которого довольно подробно описана деятельность низовой общины, селенные сходы занимались иногда увещеванием некоторых своих однодеревенцев.
По местному выражению, это называлось «улещением». Если мир считал, что поступки кого-либо запятнали или могут запятнать репутацию всего селения, но в то же время они не считались крестьянами преступлением, то прибегали к публичному увещеванию на сходе. Так делалось в случаях мелкой кражи у проезжих, пьянства и буйства, зазорного поведения девицы. В последнем случае улещали не самую девушку, а отца или мать, призывая их постеречь свою дочь и поучить. Вопросы, связанные с честью девушки, могли, по желанию обиженной, рассматриваться на сходке общины. Вих числе были оскорбления действиями символического характера: вымазать дегтем ворота, поднять подол, подрезать косу. Повсеместно у русских ворота, вымазанные дегтем, означали позор для всей семьи и, прежде всего, для девушки, которая жила в этом доме.
После этого она подвергалась насмешкам, презрению, оскорблениям. Как правило, не могла выйти замуж. Но традиция хранила и возможность защититься от напрасно возведенного позорящего обвинения. Девушка могла обратиться к старосте и просить его собрать сходку, чтобы снять с себя позор, доказав невинность. Порядок такой сходки описан наблюдателем из деревни Мошковой Орловского уезда. Состав сходки в этом случае был необычным; на ней должны были присутствовать все парни общины. Девушка, по инициативе которой был созван сход, выходила перед всеми и трижды вызывала оскорбителя словами: «Кто меня обесчестил, выходи ко мне и обвиняй меня перед всеми!» Затем она просила общество защитить ее «правым судом». Община всегда соглашалась провести расследование.
Призванная для этого женщина удалялась с девушкой, осматривала ее и о результатах сообщала сходке. Если девушка оказывалась невинной, участники сходки кланялись ей в ноги со словами: «Прости нас, ради Бога, ты не виновата, а мы над тобой смеялись и думали, что ты останешься в вековушках». Девушка, в свою очередь, кланялась «обществу». «Благодарим и вас покорно за мое оправдание». Если после оправдательного решения сходки кто-либо оскорблял все-таки девушку, община взимала с него штраф в пользу обиженной, а родственники девушки расправлялись с ним кулаками при одобрении общественного мнения. Не всякая оскорбленная напрасным обвинением девушка могла решиться выступить таким образом перед сходкой. Для парней, вознамерившихся вымазать дегтем чужие ворота, существовала и другая острастка: если хозяин дома подстерег человека, мажущего его ворота дегтем, он мог расправиться с ним жестоко — общественное мнение не осуждало.
Оправданную общиной девушку охотно брал хороший, по местным представлениям, жених. Неоправданная долго не выходила на улицу от позора. Подобный вопрос ставился на сходке и в том случае, если парень публично заявлял свои права на девушку, с которой был близок, когда она оказывалась просватанной за другого. Оскорбление в этом случае совершалось публично, и потому оскорбитель всегда был налицо. Оскорбитель должен был доказать сходке, что сказал правду, и после этого обязательно жениться на оскорбленной им девушке. Та не смела отказать ему, подвергалась общему осмеянию и в течение года после замужества не должна60 была выходить в хоровод и на другие сборища.
Последнее считалось наказанием за потерю чести в девичестве. Если же разбирательством устанавливалось, что оскорбитель оклеветал девушку, мир приговаривал его к большому штрафу и изгнанию из деревни на год, а родственники оскорбленной расправлялись с ним по-своему. По возвращении в свою деревню он еще в течение двух лет не допускался в хоровод. Для замужней женщины на Орловщине оскорблением, символизировавшим обвинение в измене, было испачкать ей при всех рубашку сажей. При этом говорилось: «Запачкала ты себя с таким-то своим беззаконием!» Обвинитель должен был доказать сходке обоснованность своего выпада. Если ему удавалось это, обвиненная подвергалась насмешкам. В течение года она не имела права посещать соседей, даже просто входить к кому-либо в дом. Честь ее была навсегда потеряна в глазах общины.
М.М. Громыко
См. также
Загадочная русская душа, правда, есть?
Патриотизм и национальное сознание
Духовность в нравственных основаниях российского патриотизма