От крымского единства к брожению умов
Бывшего президента Центра стратегических разработок Михаила Дмитриева в прессе называют не иначе как «экспертом, предсказавшим Болотную». В последние годы политическая жизнь в России не отличалась особым разнообразием и держалась на законсервированном чувстве внешнеполитической эйфории. Но в мае прошлого года Дмитриев вместе с группой социологов зафиксировал резкий перелом этого тренда. По его словам, в России на глазах начал рушиться «посткрымский общественный консенсус». Основные симптомы происходящих перемен — резкое падение доверия к власти, рост социального раздражения и обострение запроса на перемены. Дмитриев рассказал «Новой», возможны ли сегодня в России новые «болотные протесты», как президент перестал быть сакральной фигурой и почему россияне готовы обменять часть зарплаты на политические свободы.
— За последние несколько месяцев мы видели череду локальных побед гражданского общества: освобождение Ивана Голунова, отмену строительства храма в Екатеринбурге, консервацию полигона в Шиесе. Это следствие изменений в общественных настроениях, которые вы начали фиксировать еще прошлой весной?
— Да. У нас были периоды, когда из года в год мы получали от респондентов примерно одни и те же высказывания, ничего не менялось. Когда в обществе все статично, фокус-группы дают примерно такой же результат, как и количественные опросы. Но сейчас три раза подряд с интервалом в полгода в наших фокус-группах люди начинают высказывать принципиально другие мнения по одному и тому же кругу вопросов. Это признак того, что цепочка крымского консенсуса оборвалась. По сути, началось броуновское движение, поиск новых смыслов там, где раньше все заменял крымский консенсус.
То, что мы видим в наших социологических исследованиях, — это усиление внимания к проблемам местного уровня, в крайнем случае — регионального. И здесь гражданская активность простых людей — не политически активной части населения, а рядовых граждан — проявляется наиболее сильно. Это тенденция, которая обострилась в конце прошлого года, а этой весной еще усилилась. Это необязательно акции протеста, но и конструктивное участие в локальной повестке — например, в НКО и различных мероприятиях, которые инициируют власти для улучшения ситуации.
Что особенно важно, именно на местном уровне появилось доверие к гражданским активистам, которые проявляют инициативу по местным проблемам и берут на себя функции лидеров.
Весной люди впервые стали упоминать местных активистов в качестве героев, достойных подражания, даже если они пытаются решать местные проблемы ценой противостояния с властями. Долгие годы такие фигуры не вызывали позитивных эмоций у людей. Период крымского консенсуса был периодом стагнации и, в известной мере, кризиса институтов гражданского общества. Появились признаки изоляции гражданских активистов от остальной части общества. Сейчас ситуация изменилась, люди готовы действовать, проявлять инициативу. Именно с этим связана успешность многих протестных акций, в том числе в Екатеринбурге. Они были четко сфокусированы на проблемах, которые можно решать на местах.
— Политический кризис в Москве в преддверии выборов в Мосгордуму вы тоже связываете с интересом к местной повестке? Или здесь речь идет о чем-то более масштабном?
— Мне кажется, что московская история гораздо более сложная. В ней выпукло, как в линзе, обозначились противоречия массового политического сознания и ограничения потенциала протестной активности по сравнению с тем, что было в других регионах. В случае выборов в Мосгордуму повестка, которая является предметом протестных акций, по сути, не является местной. Формально — да, все выглядит похоже на екатеринбургские протесты. Отозвали несколько оппозиционных кандидатов в МГД, орган не только регионального, но и местного самоуправления, поскольку в Москве муниципалитетов как таковых нет. Теоретически МГД должна быть сфокусирована именно на местных проблемах, которые близки гражданам. Но по сути ситуация здесь очень отличается.
Если объективно посмотреть на вещи, то Москва сегодня — это один из наиболее успешно развивающихся мегаполисов мира.
В благоустройство, инфраструктуру, развитие городской жизни вкладываются огромные ресурсы. Кроме того, Москва — это довольно зрелый мегаполис. Это не китайские города, которые развиваются еще быстрее, но сталкиваются с проблемами быстрой урбанизации, то есть с большим притоком людей из сельской местности. В Москве умеренный приток мигрантов, а уровень жизни населения, как в развитых странах. Московское руководство сейчас управляет самой амбициозной в Европе программой развития городской агломерации. По многим параметрам Москва сейчас более комфортна, чем Лондон и Париж.
— Вы хотите сказать, что в Москве решены все городские проблемы?
— Катастрофических претензий, ради которых надо ложиться под танки, в Москве объективно нет. Конечно, у каждого горожанина есть свои проблемы и поводы для недовольства: пробки, дефицит жилья и многое другое. Одно время поводом для протестов стала программа реновации, но и эти проблемы постепенно утратили мобилизующую силу. В целом проблемы сегодняшней Москвы мало чем отличаются от проблем самых успешных агломераций мира. И это мелочь по сравнению с тем, с чем сталкиваются люди во многих других регионах страны. Если серьезные проблемы и есть, то они, скорее, в Подмосковье, где уровень эффективности менеджмента и ресурсы для развития намного ниже. Население Москвы, как мне кажется, хорошо все это понимает.
Претензии возникают скорее к федеральной политической системе. Произошла очень жесткая фильтрация кандидатов, видно, что она была крайне селективная и фокусировалась на людях, которые рассматриваются не столько как активисты местного масштаба, сколько как представители оппозиции федерального уровня. Это не проблема улучшения муниципальной жизни Москвы. Будем откровенны: оппозиционные политики, по сути, пошли на эти выборы с повесткой федерального уровня.
Главная проблема московских протестов — это их гибридный политический характер.
Проблем местного уровня в Москве мало, вряд ли они могут мобилизовать людей на протесты.
А федеральная повестка и фигуры, которые ее продвигают, не вызывают доверия среди населения. Случись сейчас какой-нибудь местный конфликт в регионе, скорее всего, он вызвал бы больший отклик среди населения этого региона. Более того, местные власти по локальным конфликтам тактически довольно легко идут на уступки, и, где проблема может быть решена, стараются ее решить, как в Екатеринбурге. Силового продавливания решений по местным проблемам стараются избегать.
— Еще пару лет назад недопуск оппозиционных кандидатов в городской парламент не вызвал бы такой реакции?
— Однозначно. Интерес к демократическим процессам и способности граждан влиять на политику, в том числе федерального масштаба, опять усилился. И это произошло совсем недавно, в течение последнего года. У граждан, в том числе у москвичей, накапливается все больше вопросов. Причем запрос на свободу превалирует над запросом на материальное благополучие.
Проблемы Москвы как города с местными проблемами отходит на второй план,
растет запрос на самовыражение, политические свободы, уважение, честность к гражданам, демократический стиль политического лидерства.
В нашем исследовании это проявилось очень выпукло — люди действительно очень интересуются этими проблемами. Примерно так же это произошло в 2011 году во время выборов в Госдуму.
Но специфика общественного активизма сейчас в том, что он четко сфокусирован на локальных проблемах. На федеральном уровне массовая протестная мобилизация затруднена. Главная проблема в том, что доверие существует только на местном уровне. Здесь можно работать с активистами, которых все знают лично. На федеральном уровне люди не доверяют никому. Даже к тем оппозиционерам, которые избираются в МГД, уровень доверия как к политикам федерального масштаба стремится к нулю. Большинство людей их даже не знает.
То есть запрос на федеральную повестку изменений существует, но он сочетается с высокой степенью недоверия к политикам любой ориентации, будь это провластные политики или оппозиционеры. Интерес людей переключается на проблемы функционирования политсистемы, но происходит это в крайне дисфункциональном формате. Этот разрыв в доверии, на мой взгляд, создает для московских протестов очень зыбкую почву.
— То есть человек готов выйти на улицу, потому что знакомого ему районного активиста не зарегистрировали на выборы, но перекинуть отсюда мостик к проблеме свободных выборов в стране пока не получается?
— Да, мостик к более абстрактной повестке политических свобод нуждается в посредниках, которым люди готовы делегировать представительство своих интересов на федеральном уровне. Для сравнения: в 2011–2012 годах уровень доверия к разным политикам, как оппозиционным, так и провластным, был выше, люди действительно идентифицировали фигуры, в которых видели лидеров для отстаивания федеральной повестки. А в конце перестройки, например, появился Ельцин, которому население в целом было готово делегировать эти полномочия. Он оказался харизматическим лидером, который правильно уловил момент. Сейчас такого рода фигур нет даже близко, по крайней мере, мы не можем идентифицировать их в своих обследованиях.
В силу глубокого барьера персонального недоверия элементы представительной демократии и массовые политические движения с федеральной повесткой в России сейчас просто не работают. Важный пример: пенсионная реформа, казалось бы, породила повестку общероссийского масштаба, но она так и не вылились в межрегиональные движения массового характера.
Более того, то, что происходит в России, не является чем-то из ряда вон выходящим.
Именно кризис доверия к политике общенационального масштаба мы наблюдаем в странах Западной Европы и США.
Это, в частности, породило глубочайший кризис политической системы Великобритании, который фактически ведет к полной рекалибровке партийной системы. То же самое происходит в США, где институты представительской демократии начинают давать сбой из-за низкого уровня доверия населения. Еще один пример — Италия, когда население, голосуя за «Движение 5 звезд», выбирает клоуна вместо профессионального политика. Это проявление крайней степени недоверия к любым фигурам, которые могут представлять интересы избирателей на общенациональном уровне.
В плане остроты контрэлитных выступлений Россия, видимо, следует общим тенденциям стран со средним и высоким уровнем дохода. И это падение доверия имеет под собой более фундаментальные основания, которые мы до конца еще не понимаем. Вероятно, они связаны со спецификой социально-экономического развития после глобального кризиса 2008 года. Здесь должен пройти определенный исторический цикл, прежде чем мы поймем, почему именно так произошло. Для свободы и демократии нужны соответствующие институты, политические партии, движения и лидеры, которые в состоянии артикулировать интересы населения. Этого в России сейчас нет в принципе. Окажись мы сейчас в классической демократической ситуации, как в Италии, то мы бы получили глубокий кризис этой демократической системы.
— Но россияне вполне освоили протестное голосование. Это было видно на прошлых губернаторских выборах, когда население голосовало за самых проходных кандидатов, исключительно чтобы насолить «Единой России».
— Да, но это примерно то, что характерно сейчас для Западной Европы. Этот сценарий не ведет к устойчивой работе, а скорее к сбоям в системе и ее деградации с тяжелыми последствиями. Ведь голосовали практически за случайных людей, не обладающих качествами, необходимыми для успешного политического руководства.
Эффективная демократическая система предполагает не негативное голосование, а делегирование полномочий тем политикам, которых избиратели считают представителями своих интересов.
— В Европе популистская волна тоже не предполагает высокого уровня доверия к альтернативным кандидатам. Люди просто голосуют против системы.
— В России нет таких условий, представительный характер демократических институтов здесь гораздо более жестко ограничен. Лидеры здесь имеют возможность принимать многие решения, не апеллируя к избирателям. На мой взгляд, сейчас это даже не является недостатком. Одно дело — кризис доверия в устойчивой демократии типа Великобритании, где институты формируются с XII века ценой многочисленных кризисов. Другое дело — такой же кризис в России, где при нулевом уровне доверия происходит внезапная демократизация. Это сценарий революции 1917 года с похожими последствиями.
— Вы довольно высоко оценили результаты работы московских властей. Но одно дело, когда мэр занимается благоустройством и устраивает фестивали мороженого, и совсем другое — когда он позволяет силовикам избивать дубинками мирных горожан на своей территории. Может быть, борьба с полицейским насилием все-таки имеет шансы стать предметом общенациональных протестов?
— Безусловно, силовая реакция на протесты усиливает недоверие людей к власти. Это могут быть всплески протестов под влиянием негативных эмоций. Но в устойчивости такой мобилизации я сомневаюсь по тем же причинам, о которых я уже сказал: это повестка другого уровня, и для нее нужны другие механизмы координации протестной активности, которые сейчас в России не работают. Как в Москве, так и в других регионах.
Другое дело, что негативные эмоции очень быстро накапливаются. В нашем весеннем исследовании накал эмоций был несравненно сильнее, чем осенью. Более того, пробные замеры летом показывают, что идут дальнейшие подвижки в эту сторону. В такой эмоциональной среде, в отсутствии доверия к лидерам общество может всколыхнуть в результате какого-нибудь провоцирующего события.
Например, избыточного применения насилия, которое приобретет символический характер и вызовет всплеск эмоций у всей страны.
Такого рода ситуации могут активировать массовые движения даже в отсутствие лидеров. Проблема в том, что это будет не более чем выпуском пара. Не будет возможности сформулировать конструктивную повестку действий, на основе которой люди смогут продвигать свои интересы в реальную политику. Но сама по себе это крайне негативная история, разрушительный протест без реального позитивного содержания. Отзыв мандатов и жесткая реакция на протесты повышает риски именно такой эмоциональной реакции.
