Владимир Гомельский: Я сердился, когда отец называл меня Вовкой

Этот материал увидел свет в сентябре 2005-го и был напечатан в «Советском спорте», когда прошло 40 дней с момента смерти Александра Гомельского. Сегодня, в день, когда великому тренеру бы исполнилось 90, мы снова представляем его нашим читателям.

Мы договорились о встрече в кофейне. Захожу, а Владимир Александрович уже дожидается. Над столом сигаретный дым.

– Вы вот курите. А как относился к этому Папа?
– Сам он, конечно, не курил. Но пробовал. В войну в эвакуации. В 44-м, когда вернулся в Питер с мамой, сестрой, братом, кучей родственников, папа был еще курящий, но к 47-му бросил. Папа даже победную сигару не закуривал. А то, что я курю, он узнал, когда мне было, наверное, 25.

– Так поздно?!
– Да, хотя я ведь у него даже играл. Всю оставшуюся жизнь он с этим боролся. Если честно, я при нем не курил. Когда оказывались вместе в компании, я выходил из-за стола. Поймал он меня в Будапеште. Это был, кажется, 1976 год. Мы приехали на предсезонный сбор в объединенную группу войск. И что-то папа обиделся на нас сильно. Цикл был четырехдневный. Первый выходной проходит – нас не вывозят в город, второй выходной. Наконец он говорит: «Даю вам четыре часа на разграбление города». И вот мы втроем – Валера Милосердов, Сережа Ястребов и я – купили пачку «Пэл Мэла» на троих. И раз – в переулочек. Стоим у витрины, курим. Вдруг за спиной раздается знакомый голос… Когда мы оборачивались, уже даже дыма не осталось. Проглотили. Сигарет в руках не было ни у кого. Они вылетели незаметно. После этого я дежурил весь сезон. Мячики на тренировку принести, напиток подать… Зато зарплатой не наказывал. А с некоторыми было и такое.

– Что Александр Яковлевич при этом сказал?
– Этого я не могу повторить при даме. У папы было необыкновенное знание зоологии. То, чего он не знал, придумывал. Я у него за ошибки на площадке не вылезал из семейства полорогих. Любимое слово почему-то было этот вот благородный олень: «Марала ты несчастная!» Адресовалось мне, если я хотел сыграть красиво, но закачивал неудачно. Причем при разнице «+10» никто даже не рисковал. Только при «+20».

«ПОРУГАЙ ИТАЛЬЯНЦЕВ!»

– Вы помните первый репортаж, который провели вместе?
– Я прекрасно помню папины первые репортажи. Это было еще в Риге. Он свою игру отработает как тренер, а потом идет комментировать.

Первый репортаж вместе с папой мы провели с матча НБА. В феврале 1994 года. Получилось очень легко. Мне не приходилось напрягаться с отцом. Он к любой работе относился очень ответственно. А когда рядом человек, подготовленный к этому конкретному репортажу, чей темперамент тебе известен, то очень просто работать. То есть мои вопросы «папа, а вот это как?» были экспромтом, подготовленным дома. Темы обговаривались. Мы же не садимся к микрофону со свистком. Он отметил моменты, о которых в связи с этим матчем хотел бы поговорить. Я придумал к ним красивые подводки.

– Значит, вы заранее заготавливали фирменные словечки, повороты сюжета?
– Например, комментируем Италию. Папа говорит: «Ну поругай их». Знает, что я не люблю итальянский баскетбол. Отобрать у этой игры всю зрелищность могут только итальянцы. Даже Рекалкатти, очень высокого класса тренер, не отучил их делать это.

Я ругаю. Но уже догадался, что папа в противовес будет хвалить. Причем за что-то, с моей точки зрения, совершенно невообразимое. И правда: он начинает хвалить их за защиту, которая строилась на принципе «ударь соперника, пока судья не видит, и посильнее, чтобы у него руки отсохли на какое-то время». Или начинает восторгаться их характером: «Смотри, какие бойцы. Не боятся в глаз получить». И оба знаем, что команда-то подленькая.

У папы были свои словечки – баскетбольный сленг. Но после первого же репортажа руководство сказало: переводи. Это было тоже интересно.

– Какие же?
– Горшок, блок-шот то есть. Зона.

– Требовалось разрешение начальства, чтобы в эфире называть его папой?
– Никогда. Все об этом знали.

– А он к вам как обращался?
– Мне очень не нравилось, что в запале, когда оба заведемся, он мог сказать Вовка. Вот тут я (рычит). После эфира просил этого не произносить. Но он забывал. Сынулей, ласково, он меня ни разу не назвал: Володя, Владимир. «Эй» – тоже не говорил.

«ИДИ В БАНЩИКИ»

– Бывало, что вы в эфире ссорились?
– Мы? Я в жизни с папой ни разу не поссорился. Я не вру. Мама покойная, Ольга Павловна, дала нам еще в детстве понять, что папина работа – самое важное в жизни. Папин покой надо блюсти и огорчать его – это самое страшное, что можно сделать. Собственно, это был единственный стимул, чтобы хорошо учиться. Он мне объяснил, как стыдно приносить домой тройки. И он не мог понять, как можно плохо выполнять свою работу. Если не получалось в школе, он не говорил: «Иди в дворники», – а только: «Иди в банщики». Он же питерский. Ванн не было в этих коммунальных квартирах. Ходили в баню.

– Как во время репортажей вы передавали друг другу слово?
– У нас руки лежали рядом. Обычно он сидел от меня слева. Когда он хотел что-то сказать, то трогал меня по тыльной стороне ладони. Больше всего во время репортажей меня беспокоила фраза, которую он мог сказать: «Вот тут ты не прав». Или: «Тут я с тобой не соглашусь». Я переживал. Но показать ему это – ни-ни. Нельзя выражать эмоции.

– А то ведь можно что-то пропустить из происходящего на площадке, да?
– Не знаю. Я с детства воспитан так, что ничего на площадке пропустить не могу. Технический протокол в матчах ФИБА, если не ошибаюсь, был введен только в 1965 году. А мы с мамой для папы вели техничку, сколько я себя помню. Когда я был маленький, считать не умел, то просто сидел и запоминал, кто сколько набрал, кто с каким процентом бросает. Потом мама стала давать задания: сегодня ты считаешь Мужниекса. И я считал, не дай бог забыть. Писать нельзя – долго.

Наукообразность в это занятие я ввел году в 70-м. Тогда в перерыве между таймами я мог принести папе огромную простыню, это было что-то похожее на протокол НБА.

– Технические накладки случались во время ваших репортажей?
– Когда за границей работаешь, там голова ни о чем не болит. А у нас, например, в «Динамо» на Лавочкина – там даже не монитор, а телевизор «Шилялис» 1979 года рождения. Поэтому лучше привозить свои.

Единственный раз у нас с папой был случай. Мы вели Матч Всех звезд где-то в Техасе. И пропала связь. Картинку Москва получала, но звука не было совершенно. Чтобы не срывать репортаж, я три с половиной часа комментировал в телефонную трубку. Один. Меня писали на «хрипушку». Слава богу, не прямая трансляция. Потом компания, которая обеспечивала связь, сделала подарок: этот разговор не надо было оплачивать. А счет был многотысячный.

ПРО КЛОУНОВ СО СВИСТКОМ

– Кому из вас в эфире приходилось больше сдерживать свой темперамент?
– Это другая работа, не тренерская, где надо проявлять эмоции. Но к ЦСКА папа был, конечно, неравнодушен. Пару раз за пределами эфира мне приходилось его одергивать: клоун со свистком – он и есть клоун со свистком, и ничего не поделаешь.

Хотя игроки постоянно изобретают что-то новое. Новые подлянки тоже. Судья не может разобраться сразу. После Олимпиады в Мюнхене (1972 год) было введено правило «фол в нападении». До 1975 года на Едешко зарабатывали огромное количество таких фолов, и никто из судей не мог понять, что он сам игрока прихватывает сильной ручищей и на себя несет. Еще до столкновения падал на задницу, катился за лицевую с криком «А-а-а!».

Первый, кто его раскусил, был Давтян – один из лучших арбитров за всю историю отечественного баскетбола. Правила идут вслед этим придумкам. Судьям тяжело. Но есть те, которые понимают дух игры, есть такие, что по букве судят. А есть те, кто ничего не понимает и судит. Вот это клоуны со свистком.

Я сам эту тему затронул. Но это ведь папа мне все объяснял и показывал. Если только ЦСКА не слишком сильно обижали, он был объективен и уравновешен.

– Вам легче было комментировать вдвоем или поодиночке?
– В развитых странах в одиночку не работают. Обязательно есть человек, который, как я, песню поет. А есть человек, который называется аналитиком. Папа – аналитик. Я знаю ответ на свой вопрос, но если это скажет Александр Яковлевич Гомельский, насколько это для зрителей прозвучит авторитетнее.

– Папа легко вливался в творческую группу телевизионщиков?
– Он был компанейским человеком. На Олимпиаду в Барселону (1992 год) он прилетел из Сан-Диего. Провели его в журналистскую деревню. Мы жили тогда вшестером в четырехкомнатной квартире. Папа получился седьмым. Я купил надувной матрас и переехал на лоджию. Он спал на моей кровати.

Когда женская сборная СНГ стала олимпийским чемпионом по баскетболу, в эту квартиру был приведен Евгений Яковлевич Гомельский. Никто не подумал, что будут снимать. Поэтому, глядя на те кадры, возникает ощущение, что мы все в бане. А жарко было, поэтому все раздетые по пояс, кроме Ани Дмитриевой, сидим за столом, выпиваем, обсуждаем, кто что видел. А стол ведет папа. Понятно, что так и должно было быть.

Помню, как он приехал в Сидней (2000 год), уже прошла половина Олимпиады. Увидел, как мы с Кирюхой Набутовым работаем. У нас там произошла гениальная история. Один умник из телевизионного начальства второго канала отреагировал на звонок с места. Звонок был из Петропавловска-Камчатского. И нам из Москвы было приказано начинать вещать на два часа раньше. Мы ложились спать в четыре ночи, вставали в семь утра.

И вот приехал с группой Олимпийского комитета папа. Каждое утро он появлялся у нас в офисе в девять. Кормил, развлекал, гасил конфликты. Мы не подрались, не перессорились, потому что он был с нами. Это была команда, в которой он не мог выступать как тренер. Он выступал как руководитель делегации.

Находил момент, когда я выбегал судорожно покурить, появлялся: «Че ты на него орешь?! Ему нужно по-доброму». Я говорю: «А ты мне по-доброму успевал сказать в тайм-ауте? Ты меня чуть ли не бил!».

– Бывало, что он вас удивлял в эфире?
– Да. Очень много раз. Я начинаю: «Виталик Носов не попал очередные два штрафных подряд, я не понимаю, как это можно». И он вдруг совершенно спокойно: «А чего ты хочешь? Виталик – самородок, у нас такого центрового не было никогда. Его никто не учил играть в баскетбол. Это не вина его, это беда».

Мы комментировали финал НБА «Чикаго» – «Юта». Счет 4:2. Я говорю: «А неплохо, чтобы «Чикаго» сейчас проиграл. Мы бы посмотрели еще седьмой матч». Вдруг он меня перебивает: «Ты можешь себя представить на месте Джордана или Паксона?». Я не въезжаю, к чему он ведет. Говорю: «На месте Паксона легко. Я бы сейчас попробовал останавливать Стоктона так, чтобы разворачивать его попой к кольцу». Он говорит: «Нет! Они сыграли уже 118 матчей. Ты думаешь, им хочется играть послезавтра?!».

Он, может, был жесткий, резкий человек, но доброжелательный. Просто так людей не обижал.

С 1980 года он не отзывался о коллегах плохо. Пришел к выводу, что критика хороша, когда ты человека не унижаешь. Критикуй ты его с глазу на глаз, а публично не надо. И мы поехали с ним комментировать в 1994 году чемпионат мира в Торонто. Для него это было очень тяжелое время. Только-только он похоронил Лилию Петровну, вторую жену. Я приехал в Торонто с Ларисой (женой. – Прим. ред.). Туда подтянулись Сашка с Кириллом, то есть вся семья в сборе. Папа ни на секунду один не оставался. Мы хотели его поддержать.

Со второго группового турнира мы работали вместе. Комментировали матч, в котором сборная Бразилии играла… Не помню с кем. И команду Бразилии тренирует не папин знакомый. Бразильцы удивительно хороши. А игра не идет. И вдруг папа в очередном тайм-ауте говорит: «Ну, балбес!». «Почему?» – схватился я сразу. «Вот тут же черным по белому написано, что этого надо посадить, в позиционном нападении заиграть «большого» и все пойдет». Заканчивается игра. Я спрашиваю: «Чего это ты его резко приложил?» «Я ж должен хоть за кого-то болеть, – отвечает папа. – Решил: болею за Бразилию. А он своей команде мешает выиграть!» Это было так непосредственно и эмоционально сказано. Я запомнил.

АНОНИМКА В КГБ

– Как к нему относились люди, которых он в репортажах критиковал?
– Да как люди относятся к критике?! Не любят ее. Врагов папа умел наживать мастерски.

– Потом с ними мирился или предпочитал не замечать?
– Перед чемпионатом Европы 1987 года папа был последний раз невыездным. На него в ЦК партии пришла анонимка, которую переслали в КГБ и выезд ему закрыли на 14 месяцев. Кто написал эту анонимку, мы с ним узнали в 1994 году. Человек живой. Мы с ним здоровались. А что делать? Он хотел поехать. Место одно…

– Великодушно.
– У меня память идиотская: все помню. Он мог забыть. Папа очень сильный человек. По характеру. Вот чего мне сейчас не хватает жутко, эти сорок дней, звонка его вечернего. Не хватает встреч: «Как дела, сынок?». В последние годы уже ни о каких проблемах ему даже не говорил, зачем, думал, лучше поберегу его. Но вот это знание, что такого человека за спиной больше нет, к которому можно прийти… Самая высокооплачиваемая работа на Западе – консультант. Это люди, которые научат, как быть. Он мне в 95 процентах случаев находил идеальный выход из щекотливого положения.

– Какой из совместных репортажей вы признаете самым успешным?
– Нам не повезло. Мы ни разу не вели репортаж с финала, в котором победила сборная России. Женский финал в Барселоне транслировал Первый канал. Вел Володя Перетурин. Мы сидели рядом. Он отключал микрофон и спрашивал у нас, как то, как это.

– Закончился матч. Вы ушли из эфира. Что вы обычно делали дальше? Шли отдыхать?
– Мы же Гомельские. Если еще есть игры, мы их смотрим. А потом идем ужинать. Обсуждаем, что увидели. Это было, сколько себя помню. Вот сейчас не с кем обсуждать…

– Вы разбирали свои совместные репортажи: что получилось, что нет?
– Не в последние годы. Когда находились за границей, жили в соседних номерах, это сделать было легко. А в Москве, он к себе домой, я к себе. Да и не люблю я смотреть собственные репортажи. Даже если идет в записи и жена смотрит, я ухожу на кухню, разгадываю кроссворды, сижу в компьютере. Не знаю, как он. Наверное, иногда смотрел. Бывало, что раздается звонок, и он удивлен: «Слушай, что это мы такое сказали?». «Где? Я забыл уже». Он мог сделать замечание. Но это не касалось русского языка. Только общей канвы репортажа. Трактовки спорного эпизода.

Он очень не любил, когда я не успеваю за мячиком, который налево-направо. Едва начинаю запаздывать, он меня по руке и кивает на картинку.

– Что вы делали в больших перерывах матчей?
– Если работаем в ЦСКА, нам приносят протоколы сразу после тренеров команд. Если за границей, а мы давно не путешествуем одни, то за ними бегала сначала Лариса, потом и Татьяна подключилась. Они приносят техничку, мне кофе, папе – чай. Я иду курить. Перерыв мы проводим порознь. Прошу прощения: проводили. Что-то обсудить успевали за последние минуты две-три. Большего не требовалось. Мы же тактику разбирали. Я помню всего один раз, когда мы не угадали. Но даже тогда нам не пришлось сидеть и придумывать, как красиво выйти из этого положения.

– И когда же вы ошиблись?
– Когда сборная Пуэрто-Рико в Афинах победила американцев. Арройо и Айюсо вдвоем обыграли 12 звезд НБА. Папе было тогда жалко тренера. А я позлорадствовал. Но в любом случае, мы оба ошиблись.

– Случалось вам допускать ляпы в эфире?
– Мы же хорошо разбирались в своем виде спорта. Я гордо говорю это, фамилия позволяет: ляпов не было. Несколько раз были смешные ситуации. Ведем матч НБА. Докомпьютерная эпоха, нет Интернета, а состав не пришел. Я-то различаю негров по походке, но ведь тоже не всех. Вдруг кто-то из неизвестных нам игроков отличается. Приходится говорить: «Этот черный парень, посмотрите, что натворил». Это было.

– Теперь, наверное, из УСК ЦСКА вам будет сложно комментировать матчи без папы?
– Я не думаю. Мама умерла 1 февраля 1995 года. 2 февраля я был в эфире. Это работа. Мне всю жизнь будет не хватать папы. Второго такого партнера по репортажу у меня не будет никогда. Я это прекрасно понимаю. Но сказать, что из ЦСКА будет тяжело вести репортаж… Нет, не будет. Это место, куда с 1979-го по 2005-й папа приходил на работу. Он просто больше туда на работу не ходит. Вот и все.