Тайная переписка 1917 года из Симбирска: «Каждый день слышно выстрелы, солдаты ходят пьяные»
Эта удивительная переписка была недавно обнаружена М. К. Никитиным, купившим дом в Ульяновске. Задумав устроить мансарду, Михаил Кимович вместе с рабочими обследовал чердак и там, в земляной засыпке, обнаружил загадочный сверток из плотной ткани. В нем оказались письма из 1917 года… Их писал симбирянин Наум Иванович Тюрьков, купивший этот дом в апреле 1911 года. Его отец держал небольшую лавку и дал сыну начальное образование. Наум Иванович окончил бухгалтерские курсы, служил конторщиком, был женат на местной уроженке Анне Павловне из многодетной, но отнюдь не бедной семьи. Своим детям — Лиле, Кате, Мише — Тюрьковы стремились дать среднее образование. Но благополучная и размеренная жизнь рухнула вместе с началом Первой мировой войны. Дабы получить отсрочку от призыва, Науму Ивановичу пришлось оставить жену и детей (а родился уже и четвертый ребенок), уехать в Самару и устроиться на трубочный завод, выпускавший военную продукцию. Там его и застала революционная Смута…
Переписка Наума Ивановича и Анны Павловны Тюрьковых (публикуем отрывки из нее в стилистике и пунктуации оригиналов — Авт.) передает атмосферу окаянных осенних дней 1917 года. ДО ПЕРЕВОРОТА.
«Рок какой-то тяготит над народом…»
27 сентября 1917 года (в Самару)
«Здравствуй, мой милый дусятик, кланяюсь и целую тебя. Ребяты целуют своего папулиньку, у Витки ты с языка нейдешь. Он все поджидает своего папулю, скоро, говорит, приедет домой, дай-то, господи, поскорее бы. Мой милый, сегодня получила твое письмо и газету. Над письмом я так расстроилась и возмущаюсь поступком Мотички. Ну набавила за хлеба, взяла за белье, это понятно, а набавлять на комнату, и сразу десять рублей, по-моему, уж нахальство… Или только у нее сейчас критическое положение, а у других нет, только ей не хватает денег, а у других излишек. Сейчас всем очень трудно… Ну, скажу насчет всего домашнего, пока все слава богу живы, здоровы, пока еще не голодуем, но только денег очень много идет…».
4 октября (в Самару)
«…Тебе тяжело и мне нелегко, один только страх за детей, за дом, за имущество, за тебя, за хлеб чего стоит. Вся душа выболела, и день и ночь под страхом, а раздумаешься и придешь к одному убеждению; верно уже так надо, так суждено, рок какой-то тяготит над народом. И не хотят так жить, и не нравится так никому, а все-таки живут этой безалаберной жизнью…
Я хлопочу себе разрешения на покупку муки с базара и вот была в понедельник, не дождалась очереди, такая масса народа и все за разрешением. Пошла во вторник, получила ордер и только на пятницу. Дедушка говорит, что пока можно нужно купить муки, а то еще дороже будет, когда беженцы к нам с Петрограда нагрянут как саранча. Он прав, двадцать тысяч к нам назначили этой саранчи-то, вот все и торопятся запасти хоть сколько-нибудь…
Мы пока, слава Богу, все здоровы и живы, вот только по ночам дрожим от страха, уж очень у нас воры обнаглели. Добростиных обокрали, лазили в кладовую, …исковеркали все запоры, но все-таки им окончательно сломать не удалось. Не знаю уж почему, запоры крепки или помешал кто, а собаку отравили…».
23 октября (в Самару)
«…Мы тоже скоро, вероятно, помрем с голода. У меня муки больше не пылинки, сегодня последние хлебы испекли. Была в лавке, просила деда, теперь очень трудно достать муки. Завтра пойду сама на базар и куплю, какой уж куплю, такую и съедим, а в лавку просить больше не пойду. Самое ужасное это дело ходить и просить, а про тебя и забывают…
Да я и не надоедала бы с такой просьбой, да беда в том, что на базаре то у нас творится ужас какой-то, все в драку, форменно дерутся. Нужно быть мужиком и ругаться так же, как там ругаются, ну может еще что и достанется. Мука ржаная 18 р. пуд, сейка 26 р., русская пшеница 35 и 40 р. пуд, пшено 26 и 27 р. Просто ужас что делается и как будем жить, и с каждым днем все дороже и дороже. Вот уж воистину позавидуешь мертвым…».
ВО ВРЕМЯ ПЕРЕВОРОТА.
«Сегодня таварищи разгромили магазин…»
26 октября 1917 года (в Самару)
«…Дусинька, друг мой, получишь эту писуличку, а нас, может быть, и в живых уже не будет. Милый мой, какой мы переживаем ужас, вот оно начинается. У нас сегодня таварищи разгромили подругин магазин, добрались до вина, перепились и пошли всю Гончаровскую разносить. А вчера базар громили, и что делается, на улице шум, крики, пальба, волосы дыбом встают, и все грозят, пойдем бить буржуев. Я и, конечно, никто из нас на улицу не выходил, но к нам вечером в девять часов зашел Шура, ну вот и рассказывал. Город у нас с шести часов вечера на военном положении, и вот сейчас одиннадцать часов и везде ходят патрули и стреляют…
Ребят всех уложила спать совсем одетыми и обутыми, и шубенки наготове. Только Витка ни за что ни хотел лечь одетым, пришлось раздеть, а мы с тетей не спим, караулим. Я пишу тебе, она пишет в Сущовку, говорим, может в последний раз. Правда, веть не знаем, что еще будет, вон, слышь, большевики забрали все в свои руки, хорошего ждать нечего. Вот завтра узнаем, если, конечно, живы останемся.
Слышно, Керенскаго арестовали и всех министров, и Ленин теперь главный. Вот подберет правление всем и покажется небушко с овчинку. Они веть так будут править, что чертям будет жарко. Так-то, мой милый, и тебя около нас нет, все не так было бы страшно… Господи, вот опять стреляют, как страшно, у меня просто руки и ноги дрожат, ужасно боюсь. Дожили до житья, нечего сказать, ну и свобода, в тарары бы ее.
Дусинька, и у вас, я слышала, тоже готовился погром. Спаси тебя, господи, не ходи смотреть, береги себя. А я уже здесь как-нибудь всячески буду стараться, чтобы не попасть в эту бойню. Уж разве только в дом ворвутся и насильно всех перебьют. Ну, тогда уже верно ничего ни поделаешь, уже так суждено. Тогда, мой друг, прости меня Христа ради и не поминай лихом. Ребятишки, если которые останутся, заботься о них и не давай их в обиду. Прошу, сделай это в память меня, постарайся не дать им недостойную мачеху».
27 октября (в Симбирск)
«Шлю тебе, милая, мой искренний низкий поклон и крепкий горячий поцелуй. Желаю тебе, милая, быть здоровой. Также целую всех деток — Лилю, Мишу, Катю и Виточку и желаю, чтобы господь Бог вас сохранил от всяких бед, голода и несчастий… А что делается-то, что происходит, ведь это ужас. Вот оно когда наступает великое-то несчастие, идут везде бунты. Большевики борются за власть, идет братоубийство, господи помилуй и сохрани от всяких случайностей…
Время опасное и страшное, каждый час нужно ждать великих событий. Я, конечно, никуда ни шагу с завода, домой и баста. Но вот беда, что меня беспокоит, придет эта серая орда к вам и будет издеваться и бить. Чего ты, моя милая, будешь делать. Господи, сохрани от такого несчастья». ПОСЛЕ ПЕРЕВОРОТА.
«В помойной яме, милый, храню свое богатство…»
1 ноября 1917 года (в Самару)
«Первое безобразие, слава Богу, пережили… Теперь еще готовят погромы и расклейки даже были уже, призывают таварищей организоваться бить буржуев, и все это сопровождается самой отборной площадной бранью по адресу буржуев. Назначено было сегодняшнее число, но день прошел спокойно. Только на базаре лавки не открывали, а большую лавку открывать нечего, все таварищи… разбили проклятые начисто. Теперь все лавки стоят, как ящики, все забиты новыми досками, грустно и жутко смотреть.
Сижу, пишу, а на улице так и бухают… Побаиваемся, как бы эти шарлатаны не вздумали бы привести в исполнение свою угрозу, тогда опять много будет безобразия да и страшно. Я тебе, Дусинька, тогда не написала про лавку Пермякова, тоже всю вдребезги разнесли. Все нажитое было там, и все пропало, очень жаль. Люди наживали, работали, трудились, и вот финал. Пришли и взяли, а ты оставайся как рак на мели. Признаться, я все почти уложила, все спрятала, не знаю только, сохраню ли… Хочу продать зеркало, мягкую мебель, ломберные столы, стенные лампы. И продала бы, да вот не знаю, как ты посоветуешь. Я, конечно, ни за что бы этого не сделала, да были примеры, как только таварищи побывают с визитом, так все разобьют в щепы. Что не могут унести, то все бьют вдребезги. Ну вот и думаю, а ну как придут, и пропадет все не за грош, не за копеечку…
У нас почти все улицы сорганизовались для самоохраны, и это очень хорошо. Мы выбрали нашим старшим по улице Александра Африкановича Кузнецова. Проект гражданской охраны очень широкий и очень полезный и удобный для горожан, в особенности в такое тревожное время. Я не буду описывать этот проект, Бог даст — приедешь и узнаешь сам. Очень хорошо это устроили, и теперь не так страшно. Мы хотели, чтобы эта охрана была непременно вооружена легально, но этого нам не разрешили. Ну теперь группы вооружены нелегально, кто чем, у кого что есть, все больше, конечно, левольверами, здоровыми палками, и то хорошо».
5 ноября (в Самару)
«…Я пустила в комнату мелекесскаго мукомола Бечина Константина Федоровича, он солдат (служил в канцелярии воинского начальника. — Авт.), и нам теперь не так страшно, все-таки мущина в доме, да при том солдат… Да вот беда, у меня нет денег, не на что жить, нужно продавать кое-какие вещи. Хочу продать твое старое пальто меховое, а то все равно веть бросишь, когда начнут всех грабить. Все решила продать по возможности, да веть и жить не на что, беда, а все с каждым днем становится дороже. Ну вот все и проедим. Ну да это не беда, только вот ты бы поскорее приезжал, и все будет хорошо. Ребята тебя целуют, Витка ждет…».
6 ноября (в Симбирск)
«Дорогая моя милочка… Может, бросить эту службу и приехать домой, а там что будет… Я спасаю здесь себя, а вас там пять человек мучается, и Бог знает, что будет дальше… Но вот это проклятое анафемское время задавило… Господи, да что это такое, что за жизнь такая, за что это Господь на нас прогневался. А ты была ли у деда, у него какое несчастье-то, его обобрали и деньгами, и платьем… Что говорили про погромы в Самаре, здесь нет ничего, все спокойно и пока благополучно. Власть, конечно, в руках большевиков. Здесь только бастовала почта с 29го по 4е ноября, и теперь все пока идет своим чередом… Напишите, есть у Вас хлеб и деньги и что еще нужно…»
8 ноября (в Самару)
«…Мы все, слава Богу, живы, здоровы, и все у нас пока благополучно… Одна беда, у нас нет денег, жить не на что и платежи предстоят за страховку, по окладному листу я еще не платила. У Добростиных заняла. Напиши, пожалуйста, что мне делать, вещи что ли продавать. У нас мука ржаная 20 р. пуд, расход ужаснейший… Такое ужасное настроение, ни на что не смотрела бы, все дело из рук валится…».
10 ноября (в Симбирск) «Здравствуй, моя милая и хорошая… Рад что у вас так сорганизовалась охрана домовладельцев. Что же касается продажи вещей, то я против всего этого… Прошу тебя, пока все, что есть, не продавай и не мотай на жилье… Сходи к Владимиру Петровичу и проси его от моего имени дать тебе денег и вообще давать тебе денег, сколько тебе нужно. А я его попрошу, чтобы он не отказал нам в этом. Но продавать вещи мы еще успеем, потому, если долго не кончится война, то, может быть, и все продадим, дом и вещи, а теперь погоди.
Здесь пока все спокойно и ничего не видно. Страшно все недовольны этими порядками большевиков, а вот 12-го назначены выборы в Уч(редительное) Собр(ание), как у Вас не знай там. Как ведь хочется выдраться отсюда, как все омерзело, опротивело и надоело просто ужас…». 13 ноября (в Самару)«…Ты, мой милый, спрашиваешь, что за риск я сделала. Я боялась тебе писать об этом, думаю, а ну как письмо распечатают да прочтут на почте большевики проклятые (им теперь и имени больше нет, что наделали анафемы), да узнают, где я свои пожитки храню. Тебе, милый, и в голову не придет, а риск огромный. Лежит мое добро прямо на дворе и не заперто и приготовлено прямо в мешках, бери да и неси. Спаси Бог, если кто подглядит, пропала моя голова, ничегошеньки у меня тогда не останется. В помойной яме, милый, вот где я храню свое богатство.
Курьезно, да, жизнь собачья, и смешно, и грустно, прячь свое добро как краденое, а веть нажито таким упорным трудом и вот что получается. У меня многое спрятано на чердаках, по карнизам. Посуду всю из буфета выбрала и поставила в подвалах, все подальше. А вот золото я положила в каменною миску, и мы с тетей зарыли ее в землю в дровянике, вот и клад. Вот и в старину, вероятно, поэтому клады были. Только тогда прятали от татар, а теперь от большевиков, они, подлые, хуже татар. Вот поживем — увидим, как они править будут, они обещали немедленно мир, а до сих пор его нет. Ну да шут с ними, не стоит о такой швали и говорить…».
ПЕРЕВОРОТ ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ.
«Солдаты ходят пьяные, поют, ездят на извозчиках…»
13 ноября 1917 года (в Самару)
«Здравствуй, дорогой папуся. Целую тебя и желаю быть здоровому. Папуля, …я покамест учусь ничего. Не знаю, что будет дальше, но у меня что-то все французский ни как в голову ни влезает, а вот немецкий почему-то сразу пошел хорошо. И читаю, пишу, перевожу слова по-русски… Папуся, у нас каждый день слышно выстрелы, солдаты ходят пьяные, поют, ездят на извозчиках, а когда был погром, все до одного стекла на большой улице выбиты до семинарии. Некоторые магазины уже оправились, а некоторые еще забиты досками. Папуся, кланяйся тети Моти, дяди Шуре, Толе, а Арише скажи, чтобы она передала моим подругам привет обязательно…
Твоя дочь Катя».
«Здравствуй, милый папочка. Шлю тебе поклон и желаю быть здоровому. Ну, папуся, двойку я исправил на пять… Мама читает сейчас в газете, что делалось в Москве. Да, папочка, какой здесь был бунт, ты, наверное, читал в газетах. Ужасное зрелище представляла большая улица на второй день, толпы пьяных солдат ходят, лежат, сидят и ползут. А к вечеру опять началось то же самое, что на первый день. Беда житью приходит. Ну, папуся, до свидания.
Миша».
P.S. 22 июля 1918 года большевики были изгнаны из Симбирска подразделениями Народной армии и Чехословацкого корпуса. В городе восстановили право собственности, денационализировали банки, разрешили частное предпринимательство. Но спустя 50 дней большевики с боями взяли родной город своего вождя. Вместе с белогвардейцами Симбирск покинули, по воспоминаниям современников, около 15 тысяч человек.
Среди них могло быть и семейство Тюрьковых.