В поезде, идущем на Минск, в шесть утра своя жизнь, свои «маленькие трагедии». Женщина, что едет с мужчиной на нижней полке, маленькая, со сморщенным личиком, похожая на постаревшего хорька, комментирует вполголоса все, что видит вокруг. А мужчина с носом картошкой и провинциальной говоркой ей вторит, терпеливо и почти «не по-мужски», участвуя в каждой мелочи: — В поезде прохладно. Ну, не прохладно, но и не жарко. Зябко как-то, — она поводит плечами, демонстрируя сказанное.— Да, не успотеешь, — цедит мужчина.— А мы поедем туда или сюда?— Туда. Сюда — в другую сторону. — В самую темноту… Темно за окнами та-а-ак. И дальше тоже темно…— Да, темно. Рано ещё, и фонари не горят, — терпеливо и серьезно отвечает мужчина. Кажется, что некоторым женщинам просто нужно заполнять пространство словами. Своими звуками, чем угодно, лишь бы страшно и скучно не было. Просто открывать рот, говорить хоть что-то. Метить территорию собой. Тем временем проводница, женщина явно за пятьдесят, уже в поношенном теле и с глубоко невыспавшимися глазами не может найти комплект белья. Уходит и снова возвращается к ребятам напротив, одному губатенькому и с толстой золотой цепью на шее, похожему на деревенского доброго бандюгана, и другому с примесью южных кровей, с щетиной и восточной искоркой во всех членах и низком голосе. — Вы сколько комплектов белья брали? — интересуется проводница. — Два?— Нет, один. Он не брал, отвечаю, — озорно отвечает «южанин». Проводница уходит и снова возвращается с маской глубокой озабоченности на перманентно невыспавшемся лице и с клочком мятой бумажки, на которой ее напарница, несколькими часами раньше, молодая и явно не очень горящая этой работой мадемуазель, как красноречиво «кричало» ее полное тоски и апатии, с наклеенными ресницами, ещё детское личико. — У вас место двадцать четыре?— Двадцать четыре.— Тут у меня помечено, что вы брали белье…— Я брал, — вступает губатенький, — но у меня двадцать три.— А я не брал, отвечаю. И у меня двадцать четыре, — веселится «южанин».— А где же тогда оно… — проводница взъерошенно снова убегает в свои пенаты. Видно, как она вытряхивает все бельё, уже закинутое в большой мешок, как переживает, даже на расстоянии, и начинает пересчитывать. Потом, с уже почти христианским страданием и кротостью одновременно на сонном лице, возвращается и пересматривает все места, снова утыкаясь в губатенького и «южанина». — Я не понимаю, но у меня написано… — почти плачет она, наверняка представляя, что «снова придется платить из своего кармана». — А может, ваша напарница ошиблась? — вступаю я, не в силах терпеть эту людскую муку. — Как это? — Ну, может она не давала сюда два комплекта белья, как пометила, а дала один и неверно пометила. А вы доверяете «документу», словно он с печатью. Проводница чешет в затылке, снова убегает, снова что-то пересчитывает у себя в мешке и уже не возвращается. — А здесь снега немного больше, — произносит мечтательно женщина, похожая на хорька, глядя в окно.— Да, здесь снега больше, — цедит терпеливо ей в ответ ее мужчина с носом картошкой. Жизнь кипит. Даже в поезде, даже в шесть утра....
Эту статью описывают теги: поезд,
поезда
