Когда склонилась надо мною
Страданья моего сестра,
Боль сразу стала не такою:
Не так сильна, не так остра.
Меня как будто оросили
Животворящею водой,
Как будто надо мной Россия
Склонилась русой головой!
Иосиф Уткин.
.. .Прошло более полвека, а в памяти моей мысленно видятся и видятся дорогие лица моих однополчанок в расцвете своей девичьей красоты. До чего же чисты и благородны, отважны и просты были те люди. Они внутренне готовы были к страданию и терпению, милосердию и подвигу.
Ефросинья Перепечко. Добрые сине-голубые глаза, длинные соломенные косы, правильной формы носик на одухотворенном лице. Это младший лейтенант медицинской службы, москвичка, наша Пронечка, так мы ласково ее называли.
В рейсах с ранеными свои косы младший лейтенант ловко прятала под белую косынку с красным крестом. Ухаживала она за подопечными так любовно и самоотверженно, словно родная сестра, а когда шел прием их, вместе с врачами сортировала на погрузочной рампе и направляла по вагонам. Одной из первых в нашей команде ее наградили знаком «Отличник санитарной службы».
Перед трагическими для нас событиями в январе 44-го Перепечко по телеграмме из деревни о болезни матери получила отпуск домой. Добиралась с трудом, порой с риском для жизни... Товарняк на станции замедлил ход. Уцепилась она за поручни открытой теплушки, чтобы подтянуться. Рюкзачок уже заброшен туда. Но не хватает силы в руках, неумолимо тянет ее вниз под вагон, аж пот от испуга и бессилия выступил. Оторваться страшно, и в вагон не забраться. А товарняк уже набрал скорость.
И вдруг кто-то сильный цепко схватил ее за ворот шинели и затянул в теплушку. И сразу же молча удалился на свое место в углу. На слова горячей благодарности отвечал односложно: «не стоит», «обязан». Так и ехала она вдвоем почти сутки с незнакомым неразговорчивым попутчиком, скромным и добропорядочным.
При этих словах такая ностальгия охватила меня! Едва ли на Руси когда-либо будет снова столько порядочных людей, как в наше время, то есть в Великую Отечественную. Потом Проня ехала на других попутных поездах, а в санитарной летучке ее даже накормили и уложили поспать.
В родную деревеньку на Брянщине попала в глубокие сумерки. Робко стукнула в окно, будто птица клювом. Старой матери дремалось чутко, думала о детях-фронтови-ках. Увидев на улице военного, выбежала, припала к груди: «Сыночек мой!». «Мама, это я - твоя дочь Фрося». Мама зарыдала от радости, она не представляла свою дочь в офицерской форме.
Прошло лишь два денечка, и дочь засобиралась в обратный путь, ведь отпущена всего-то на 10 дней, а сколько потребуется на поиски своих, одному Богу известно. Больная мать очень расстроилась, и благо, что в райвоенкомате отпуск Проне продлили.
В распределительном эвакопункте № 27 она узнала о крушении. Пришлось ждать. Через пару дней сказали: 241-й направлен в Москву на капитальный ремонт. Но и в Москве нашла своих с трудом, исходив разные вокзалы и пути. И вдруг увидела большой фикус в вагоне-перевязочной и знакомые занавесочки на окнах. Несказанно обрадовалась.
- Наконец-то! А мы тебя потеряли, - встретили ее радостно в штабном вагоне.
После войны Ефросинья Перепечко продолжала нести службу милосердия в одной из детских больниц столицы. Сетовала в письмах на личную неустроенность, тоску и одиночество и, может, поэтому ушла в мир иной первой из наших девчат. Грустно, но во всем виновата она, проклятая война.
Боготворила свою работу по уходу за ранеными наша Сонечка Воронцова (тоже москвичка). Была она постоянно недовольна собой, ибо считала: ее место только на передовой. И она снова и снова просилась туда, писала в РЭП, обращалась к офицерам из разных комиссий, которые проверяли деятельность военно-санитарных поездов. И всякий раз получала ответ: «Кто же будет заниматься эвакуацией? Никто из медиков не идет, а это, между прочим, тоже фронт».
За минувшие мирные десятилетия она не очень-то изменилась внешне, такая же энергичная, с румянцем на щеках, плотная. Медицине Софья Ильинична отдала 50 лет.
До сей поры в моем архиве хранятся ее письма. Всех и вся она помнила отлично и с болью душевной переживала. В одном из писем читаю: «Я до сих пор не могу без слез слушать песню «Мне в холодной землянке тепло, а до смерти четыре шага...». Это пела Нина Мешалкина, которую от смерти действительно отделяли лишь эти шаги. Память сохранила не только слова и мелодии, но и нежнейший тембр, чарующие интонации ее голоса. А что сталось с Зиной Шаровой? Она была так тяжело ранена: имела мало шансов на жизнь.
Так что и мы рисковали своей жизнью, продолжает она. Крушение я помню и сейчас могу воспроизвести, как валялся мой вагон вдалеке, и стоны, и крики раненых, загипсованных от шеи до пят, кто валялся внизу, кто под носилками, у некоторых изо рта кровь...
Как сейчас вижу погибшую санитарку Нину Мешал-кину. И еще кто-то меня отхаживал в перевязочной, помню и слова раненого: «Откуда у вас силенки берутся, сестра, таскать нас, таких тяжелых...». Это только о крушении. А разве легко было перевязывать и кормить раненых, стоя на шаткой лесенке, столько лет качаться на колесах».
Лейтенанту медслужбы Софье Ильиничне Воронцовой было обидно, что тяжкий труд ее в санпоезде длиною более четырех лет остался не отмечен. Обидно, что не бра-
ли мы города, а потому и медалей не получили. Даже за Москву. Хотя в самое опасное для нее время мы были с нею, постоянно появлялись на московских вокзалах, забирали раненых ее защитников. А сколько рейсов сделано под Ленинград, не сосчитать...
... Вагон на стыках рельсов громыхает, качается, электрический свет то уменьшается, то усиливается, а на остановках все погружается во мрак, так как подвесная электростанция действует лишь при движении. В темном купе то делаешь инъекцию, то перевязку, то успокаиваешь словами. Далеко не каждому раненому хорошо спится в дальней дороге. Ноют и ноют раны.
- Сестра, скоро ли мы приедем? Не в силах я далее терпеть, - скажет иной.
- Сестра, в наше купе...
- Сестра, просят в 8-й вагон.
- Сестра, обо мне не забудьте.
И так до позднего вечера. Но вот все накормлены, лекарства розданы. Уснули, пора и мне на боковую. Неслышно приближаюсь к выходу и, не успев еще взяться за скобку, слышу какой-то жалкий голос молодого солдата, совсем еще подростка, из предпоследнего купе:
- Систра-а-а! Систра-а-а!
Как он врезался в память на всю оставшуюся жизнь, этот голос нерусского юноши. Звучал он как сигнал SOS, и всегда задерживал меня почти в каждом рейсе. Усталость улетучивалась.
- Что тебе, милый?
- Давит тута, рана шибка больна...
На лице страдание и слезы. Нередко в таких случаях требовалось “прорубить окно” в гипсе, обработать рану, на что уходило немало времени. Оказывалось, многие не спали. И начиналось все сначала: кому лекарство, кому -утку, кому - постель поправить, а кого-то просто выслушать, что ему только что приснилось.
Откуда находились слова успокоения для этих людей, ума не приложу. «Я не знаю других признаков превосходства, кроме доброты», - говорил Бетховен. Возможно, это и двигало нашими поступками. Милосердие. Столь высокое слово и означает бескорыстную доброту.
За четыре года настолько привыкла раненых жалеть, словно детей малых, что долго еще после войны, как увижу в кино издевательства фашистов над ними, по щекам невольно побегут непрошеные слезы. Острая эта жалость притупилась со временем, и лишь с появлением сына возобновилась с новой силой. Материнская любовь безгранична и вечна и, пожалуй, непередаваема словами на бумаге.
( продолжение следует.)
Анна СЕДУНКОВА-ПОПОВА.
Поезд милосердия. Асбест, 2003 г.
