Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается. Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает. Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа. И не слишком, кстати, приятные. Кричит на них почем зря.
— Ну, пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.
И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел? Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть? Но она бредет, опираясь на палку. А иногда, в порыве злобы, бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:
— Пошла! Пошла, говорю.
Упрямая старуха.
Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.
— Как же, Сильевна это, — рассказывают. — Характер противный. Руга-ачая!
— Сильевна?
— Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.
— Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Не даром же сказано: прилепись, мол, к мужу. Вот Петька — чудо был. Такой мужик.
И я узнаю о Петьке… Старушки наши благообразные, тихие одуваничики, приободрятся, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем. Лица светлеют, а слова теплеют.
— Да, Петька, Петька... Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.
— Слово? — спрашиваю.
— Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет — точно поцелует.
— Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.
И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.
— Душевный, а полюбил стервь.
— Может, и не полюбил. Может, так, сунулся по молодости, а дальше что, порядочный мужик был, страдал...
— Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.
— Может, она красивая была? — спрашиваю.
— А и ничего себе. Так гожая.
— Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.
И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла...
Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже. Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно, чересчур добрым, почти до бесхарактерности, преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал, куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами...
Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель, да остатки прожили. А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили. Ходить на работу стало близко, а розы...
Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту вот дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за… всегда находилось за что.
Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал. Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку. Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось.
А так жил он и точно не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке.
— Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай!
— Не профукаю, Галочка.
— Не профукай, говорю, а то знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри!
— Да уж только раз! У нее чай вон двое. Мальчишки. Ей нужнее.
— Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла...
— Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.
— Вот я и говорю, не надо неизвестно от кого детей носить. Ворье.
— Трудно женщине одной.
— Это мне с тобой, шалопаем, трудно! Другие вон. А ты!
Петька замолкал и думал о чем-то, мрачнел ненадолго. А потом взгляд его опять теплел.
— А что, Галина Васильевна, коли опять мясо в заказе будет, заготовим мы с тобой знатный шашлык и пойдем к морю.
— Чего это? Все ты сашлык, сашлык! Да на море.
— Мясо в уксусе замачивается. С луком, говорю. И жарим на углях. Технология!
— Не люблю я море! Воняет там гнилым.
— А коли ветер? Дойти до моря вдвоем уже дело, Галюня. От моря добреют...
Но вместе на море так дойти и не привелось. Заказы исчезали на их пятиметровой кухне, деньги пропадали в загашнике. А Петя неизменно ходил на завод и с завода, сопровождаемый грустными взглядами местных барышень. Они старались как-то сойтись с Петей, и вовсе не для тайных утех. Просто разговор с ним был для всех радостью и даже как будто отдыхом. А он не отказывал никому ни в помощи, ни в разговоре. Красивый, добрый, бесхребетный. Если б не она, то все бы раздал, всем бы помог, да по рукам и пошел. И пусть стервью кличут. А он как будто бы и вправду, пока жив был, смягчал ее. Умел как-то подход найти. И когда они под утро, после ругани, разговоров и любви, засыпали на полуторной кровати рядом, то совсем она становилась другой, обвивала его, как трава ствол дерева, прижималась и шептала:
— Эх ты, Петька-шалопай.
— Нам бы мальчика, Галюнь...
— Куда, сюда что ль?
— Да хоть бы и сюда, потеснимся.
— Спи уж, потеснится он. Вот дадут от завода чего побольше площадью, тогда...
— В доме-то лучше было, просторнее.
— Еще что?
— А еще бы нам с тобой до моря дойти, шашлык, понимаешь...
— Хорошо, вот премию получишь...
Прошел уже не один десяток лет, с тех пор как умер Петька, а его все вспоминают. На рынке и в храме бабульки, да и мужики, те, что выжили после девяностых... Точно Петька этот оставил какой-то след, что-то такое сделал, что вспоминают они все, да не говорят.
— Хороший мужик был. Душевный.
— Душой ласковый.
И умер Петька не по пьянке. Опять помогал на втором этаже антенну закреплять. Лестница деревянная подломилась. Упал, спиной ушибся. Домой сам пришел. Лег, таблетку анальгина попросил. Ночь простонал, а к утру и глаз не открыл. И сказал только странное, в бреду наверное:
— Галюнь, скажи Васе, что там, во дворе, у сарая, я хороший инструмент запрятал, хотел его пользоваться научить, как вырастет.
— Какого, Васю, какой сарай, какой инструмент, от кого запрятал?
Она не понимала, что Петя помирает, думала отлежится.
— От тебя. Ты бы не позволила...
Но не было ни сарая, ни инструмента, а кто такой Вася, она так и не догадалась.
Похоронить Петьку помог весь поселок. Потом, уже после похорон, она пересчитывала деньги, которые ей дали Петины друзья с завода и из поселка, и поразилась, какая огромная сумма получилась, можно было купить новую мебель даже... И после девятого дня она все доставала деньги и пересчитывала, сама уже не знала зачем.
А беда с ногами у Гали случилась позже. Когда вдруг увидела она то, что знали все уже больше года. Розы Петины засохли. Превратились в палки. Умерли вместе с ним. В прошлой жизни она их не любила. Не смотрела, отворачивалась, не поощряя мужнину блажь. А тут увидела. И закричала. И упала, точно по ногам ей палкой ударили...
Соседи услышали крик, выбежали, понесли домой. А она их ругала. Точно прорвало ее, точно возненавидела она всех, весь мир и себя прежде всего. И ноги свои, которые с тех пор стали слабые, едва двигались, волочились. И она била их палкой, как бездомных собак. Как врагов. Но лежать дома отказывалась. Каждый день, шаг за шагом, она шла куда-то, орала, ругала всех прохожих. Лупила палкой по ногам. Потому что больше достать никого не могла. Животные и люди сторонились в ужасе.
Бабки в храме рассказали, что кричит она, злится, что никак не дойдет.
— Злоба держит стервь на земле. Угубила Петьку.
— Врача бы вызвала, был бы жив. Сама знает.
— А куда она ходит каждый день?
— До моря. Да не дойдет. Это ж два с лишком километра.
— Может, ее довести? — спрашиваю.
— Нет, — машут рукой бабульки, — она не согласная. Получишь клюкой. Она уж так много лет на прогулки ходит. До магазина ли, дальше ли.
— Как домой-то потом приползает?
— Кто знает, одно слово ― стервь.
Я тоже боюсь подойти к это старухе. Которая каждый день ругает и бьет свои ноги. Которая каждый день, еле передвигаясь, бредет до моря. И не может дойти.
