Дело даже не в чрезмерном нагнетании безысходности, а в том, что совершенно превратно понимается тема смерти в русском сознании. Ставится в упрек то, что на самом деле является одной из главных ценностей русской культуры. Нобелевскую лекцию Светланы Алексиевич надо изучать в университетах и разбирать на цитаты. Как уникальный пример русскоязычной писательницы, сорок лет вслушивавшейся в голоса русских людей постсоветского времени и ничего не понявшей ни о России, ни о времени. Ощущение, будто это говорит свалившийся с неба инопланетянин, еще ничего не повидавший, но уже ставший мизантропом. Этот наблюдатель порой даже подмечает что-то важное и точное, но совершенно не понимает сути подслушанного, трактуя поверхностно и с ложным трагизмом.
Вот с разочарованием и осуждением произносится: «
Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Нам говорили, что человек существует, чтобы отдать себя, чтобы сгореть, чтобы пожертвовать собой. Учили любить человека с ружьем. Если бы я выросла в другой стране, то я бы не смогла пройти этот путь. Зло беспощадно, к нему нужно иметь прививку. Но мы выросли среди палачей и жертв. Пусть наши родители жили в страхе и не все нам рассказывали, а чаще ничего не рассказывали, но сам воздух нашей жизни был отравлен этим. Зло все время подглядывало за нами».
Дело даже не в чрезмерном преувеличении и нагнетании безысходности, а в том, что совершенно превратно понимается тема смерти в русском сознании. Ставится в упрек то, что на самом деле является одной из главных ценностей русской культуры – желание и готовность «отдать себя, сгореть, пожертвовать собой» во благо ближнего или ради отстаивания идеала. То, что выражается формулами «за други своя» и «смертию смерть поправ».
Не бессмысленный фанатизм, как представляется это Алексиевич, а осознанное отсутствие страха перед смертью как переходом в другой мир, отношение к бренности бытия как к чему-то далеко не самому важному. Советский человек при всем своем внешнем атеизме оставался в таких принципиальных вещах – отношение к смерти, готовность легко идти на нее ради великих целей – глубоко православным. Бескорыстная и не понятная примитивной логике жертвенность воспета многими русскими классиками.
Но Алексиевич это пугает, она видит в этом чуть ли не садомазохизм: одни убивают, другие живут в страхе – и все готовы умереть. Ее мир предельно примитивен: в нем есть только палачи и жертвы, и больше никого, никаких полутонов. Она говорит о советском времени, но подразумевается вся русская жизнь. Отправь ее в эпоху Ивана Грозного, Петра Великого или Александра II, она везде увидит ту же картину – палачи и жертвы, страх и ненависть, и сплошные страдания.
Собственно, весь пафос ее нобелевской речи о том, что
«красный» человек остался, он продолжается». «Красный» – это обозначение советского гражданина, она признается, что стесняется употребить «совок»: все-таки отец и все родные оттуда. Но презрение читается и в этом слове, будто бы постыдном. Хотя на Руси, и это хорошо известно, слово «красный» употреблялось в значении «красивый», и им называли непременно что-то хорошее.
Алексиевич даже вроде бы сострадает этому «красному» «маленькому человеку» – расспрашивает его, выворачивает ему душу, тщательно записывает. Но из ее же комментариев к записанным голосам видно, что это сострадание какое-то внешнее, без искреннего соучастия, как к обделенному судьбою рабу. Вся русская жизнь 20-го века для нее рабство. «Рабы утопии» – так называет она своего отца, убежденного коммуниста, и миллионы людей того времени, даже коммунистами и не бывших.
Но в чем же заключалось их рабство? Чем они провинились перед лауреатом Нобелевской премии? Лауреат отвечает: «
Беру на себя смелость сказать, что мы упустили свой шанс, который у нас был в 90-е годы. На вопрос: какой должна быть страна – сильной или достойной, где людям хорошо жить, выбрали первый – сильной. «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о которой мечтал на кухне. Россию разделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный».
Царством свободы в 90-е годы называли западный мир. Получается, что мы, русские, продолжаем оставаться «красными рабами», потому что не использовали шанс присоединиться к цивилизованным странам, «где людям хорошо жить», и по-прежнему предпочитаем слишком легко умирать ради каких-то непонятных идей. «Хорошо жить» приравнивается к свободе, а свобода понимается как умение не жертвовать собой. И это просто вопиющее непонимание собственного народа и его идеалов. В русской культуре т. н. хорошая достойная жизнь, а проще говоря, мещанство, всегда подвергалась презрительной критике, а способность к жертвенному служению ставилась в пример.
Более того, именно такое отношение к жизни и смерти воспринималось как свобода. Человек, жертвовавший личными интересами ради общих, признавался по-настоящему свободной личностью. И ровно наоборот – человек, страна, цивилизация, поступающая определенным образом исключительно ради своих шкурных интересов, воспринималась русскими как греховная и рабская натура. Нравственность и следование идеалам для русского человека есть проявление силы и свободы, потому как только истинно свободная и духовно сильная личность способна преодолеть корысть и совершить поступок ради другого.
Иван Аксаков писал: «
Вне нравственной, неполитической силы того неполитического явления, которое мы называем обществом – бессильна сила политических учреждений; вне свободы нравственной, неполитической, вне свободы духовной общественной жизни – нет истинной свободы, ничтожна всякая политическая свобода». Поступать нравственно – вот что такое быть свободным, а не «жить хорошо», как в «цивилизованном мире».
В нобелевской речи Алексиевич много приведено высказываний очевидцев о войнах и катастрофах – о Великой Отечественной, об Афганской, о Чернобыле. Военные действия, как ранее – смерть, преподнесены как нечто бессмысленное и бесцельное. В них все воюющие, с какой бы стороны фронта ни находились, равно пострадавшие, жертвы кровавого Молоха.
И ведь речь не только об Афгане, но и о боях в 1941–1945 годах:
«Это была война, которую я не знала. Женская война. Не о героях. Не о том, как одни люди героически убивали других людей. Запомнилось женское причитание: «Идешь после боя по полю. А они лежат ... Все молодые, такие красивые. Лежат и в небо смотрят. И тех и других жалко». Под женским взглядом на войну, которому действительно Богом дано умение сострадать всем, преподносится нечто такое, что не сразу уловишь. «И тех и других жалко» – то есть в равной степени жалко и завоевателя, и того, кто защищает свою землю, невинных детей и стариков. Фактически исподволь происходит приравнивание агрессора и жертвы, снятие вины с того, кто поднял оружие и пришел к нам с мечом.
Да, действительно, убийство есть грех, чем бы оно ни было вызвано. Но есть же разница между тем, кто пошел на убийство первым, и тем, кто сделал это в ответ, обороняясь от агрессии? Нет, говорит нам Алексиевич, эта разница нивелирована женским взглядом: сказано же ж, «и тех и других жалко». И какая разница, кто из них кто – все молодые, красивые, ничего не понимающие, бессмысленно брошенные в окопы...
При этом тот же женский взгляд Алексиевич в Афганской войне различает степень вины воевавших сторон и стыдится исключительно за русских, которые убивали «Градами» афганских детей. Равно как и в Донбассе виноваты русские, и в Сирии русские самолеты бомбят не ИГИЛ, а саму Сирию. Избирательный такой женский взгляд, нечего сказать.
Нам предлагают стыдиться и каяться, каяться и стыдиться – за то, что позволили себе быть сильными и взять оружие для защиты своей земли. Алексиевич так и говорит, что каждая война для нее становилась этапом освобождения, выдавливания из себя раба. Она вот перестала быть «красной» и приобщилась к царству свободы, а все мы остались рабами и «красными». Покойная Новодворская аплодирует свежеиспеченному нобелевскому лауреату.
И напоследок еще одна ее цитата:
«Наш главный капитал – страдание. Не нефть, не газ – страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные?»
Что ж, попытаюсь избавить Светлану Александровну от затянувшихся поисков. Дело в том, что русское страдание никогда не конвертируется в западную свободу, не тот химический состав. А вот сама западная свобода зиждется исключительно на страданиях и крови других народов, которые все время почему-то недостаточно свободны и цивилизованны для «светоча демократии».
И я, в свою очередь, все время ищу ответ: почему так происходит? Неужели усилия Запада напрасны?
Теги:
литература, русская культура, нобелевская премия
