Халява, мисс!
Наконец-то он настал, Всемирный день женского счастья! Возник этот праздник совсем недавно, в 2017 году, благодаря американке Карин Рокинд. Но вот вопрос: способны ли мы осмыслить, что оно такое, это самое счастье женщины? Боюсь, представление о нем у многих превратное.
Чтобы проиллюстрировать это, обратимся к замечательному роману «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Вспомним эпизод в театре Варьете, где подручный Воланда (то есть Сатаны) Коровьев-Фагот открыл на сцене дамский магазин с шикарными парижскими женскими платьями и аксессуарами, а затем? «сладко ухмыляясь, объявил, что фирма совершенно бесплатно производит обмен старых дамских платьев и обуви на парижские модели и парижскую же обувь. То же самое он добавил относительно сумочек, духов и прочего».
В «бутик» хлынула толпа москвичек. Но после представления, выйдя на улицу, несчастные дамочки оказались неглиже: приобретенная ими «на халяву» одежда исчезла.
Что это? Насмешка, издевательство над хапужничеством, жадностью, мещанством? Ой ли… Не торопитесь. Сцена переодевания скромных москвичек в парижские туалеты скрывает много больше, нежели может показаться на первый взгляд. Чтобы понять ее тайный смысл, нужно погрузиться в мир Совдепии первых послереволюционных десятилетий…
Наша эстетика – Долой косметику!
В 1920-е–1930-е годы мода стала ареной политической борьбы. Особый размах бои на поле «модной» брани приобрели в период новой экономической политики (НЭП) (1924 –1925). На страницах молодежного журнала «Смена» клеймились шелковые блузки, поскольку лишь «развращенные буржуазки ласкают свою кожу прикосновением шелка». Членам коммун запрещалось носить туфли на каблуках. На комсомольских собраниях осуждалось пристрастие к галстукам, косметике, украшениям как признак «буржуазного разложения». Передовая молодежь горланила бодрую агитку:
«Выньте серьги, бросьте кольца:
Вас полюбят комсомольцы!».
Им вторили актеры театра «Синяя блуза»:
«Наш устав строг:
Ни колец, ни серег!
Наша эстетика –
Долой косметику!»
Впрочем, «великий перелом» 1929 года (курс форсированного построения социализма) привел к тому, что одежду стали выдавать по карточкам. Писатель Даниил Гранин вспоминает: «Длинные очереди стояли за пальто, за сапогами, за чулками. В очереди становились с ночи».
Население погрузилось в эпоху нищенства и оборванства. Петербурженка С. Н. Цендровская вспоминала: «Все мальчики и девочки ходили в синих сатиновых халатах... Редко кто из ребят имел красивое шерстяное платье, или теплый свитер, или рейтузы. Одевались очень плохо, особенно в 1929—1933 гг. На ногах резиновые тапки или парусиновые баретки на резиновой подошве».
Правда, в начале второй пятилетки положение понемногу меняется. С середины 1930-х в крупнейших городах издаются массовыми тиражами модные журналы. В 1934 году появляется Центральный дом моделей в Москве. В театрах идет пьеса ленинградского драматурга С. Соловьева «Личная жизнь», где отрицательные персонажи одеты неряшливо и безвкусно, в отличие от положительного героя.
Верховная власть начинает создавать свою элиту – партийно-чиновничью, творческую, научную. Появляются закрытые распределители только для членов семей руководящих работников. Здесь можно приобрести крепдешиновые платья, бостоновые костюмы, обувь из натуральной кожи.
Льготами на получение престижной одежды пользовались и передовики производства. С января 1933 года по распоряжению Ленсовета рабочие были приписаны к крупным универмагам для получения по талонам одежды и обуви. Лучшие товары получали ударники и стахановцы.
Но подавляющее большинство советских граждан носило вещи низкого качества. В 1934 году фабрика «Первомайка» выпускала платья, брюки, юбки, блузки исключительно из грубой белой ткани. Объяснялось это отсутствием красителей для хлопка.
Французский писатель Андре Жид, побывавший в СССР в 1936 году, писал: «Можно подумать, что ткани, вещи и т.д. специально изготавливаются по возможности непривлекательными, чтобы их можно было купить только по крайней нужде». Еще откровеннее выразился писатель Луи-Фердинанд Селин, посетивший Союз в том же 1936-м: «Такого дерьма, каким они торгуют, я еще нигде не видел… Их ткань – это настоящая пакля, даже нитки не держатся». А 25-летний студент А. Маньков признается в 1939 году: «Перевалило уже на второй месяц, я гоняюсь по магазинам в поисках просто приличных брюк!.. У нас лучшая в мире конституция, но нет ботинок и сапог...».
Приобрести что-либо стоящее можно было только на барахолках. Но купить такие вещи могли лишь избранные: цена «кусалась».
Идеологическая диверсия Сатаны
А теперь рассмотрим сцену в «дамском магазине» Варьете:
«Зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель – черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками. Между туфель появились футляры, и в них заиграли светом блестящие грани стеклянных флаконов. Горы сумочек из антилоповой кожи, из замши, из шелка, а между ними – целые горы чеканных золотых продолговатых футлярчиков, в которых бывает губная помада».
Автор смакует каждое слово. Это не просто перечисление предметов женской одежды. Это ностальгия по прежним благословенным временам, когда женщина была женщиной, а не «идейной советской гражданкой».
Нынешние исследователи романа утверждают, будто Булгаков высмеивал в сцене с модным магазином любовь к стяжательству, жадность московских обывателей, их тягу к яркой мишуре… Чушь! В условиях царившей в стране ужасающей нищеты такой смех был бы для Булгакова безнравственным и диким. Писатель направлял острие своей сатиры в другую сторону. Он показывал античеловечную сущность тоталитарной системы, превращающей людей в бездушные одинаковые винтики.
Реакция публики Варьете – не только радость от того, что тебе достанутся роскошные вещи. Это протест против аскетизма советской реальности, торжество социальной справедливости, отрицающей спецраспределители и элитные закрытые магазины для партсовработников. Справедливости, где нет места грубой дерюге, из которой шьют для всех одинаково уродливые балахоны. Справедливости, где не надо выстаивать многочасовые очереди ради пары штанов.
То, что делает Воланд, называлось «идеологической диверсией». Сатана всего лишь осуществил желания, естественные для нормального человека. Он возвратил женщинам их природную сущность. И Булгаков любовно, со вкусом описывает пиршество красок, моделей, фасонов, аксессуаров.
Он не высмеивает своих героинь, он ими любуется, наслаждается их радостью. Он дарит им мимолетное счастье – и счастлив сам. При этом Булгаков показывает, как наряд изменяет манеру держаться, поведение:
«-Я беру эту пару, мосье, – сказала брюнетка с достоинством, надевая и вторую туфлю.
... – Фирма просит вас принять это на память, – сказал Фагот и подал брюнетке открытый футляр с флаконом.
– Мерси, – надменно ответила брюнетка и пошла по трапу в партер».
Золушка превращается в принцессу и обретает достоинство…
Для сравнения вспомним образ «людоедки Эллочки» из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова, где авторы заставляют супругу инженера Щукина соперничать с дочерью американского миллиардера Вандербильда, которая постоянно красуется на страницах французского журнала мод:
«Эллочка приобрела у домашнего скорняка Фимочки Собак шиншилловый палантин (русский заяц, умерщвленный в Тульской губернии), завела себе голубиную шляпу из аргентинского фетра и перешила новый пиджак мужа в модный дамский жакет».
Создатели Эллочки-людоедки издеваются над своей героиней. Булгаков же наслаждается, разделяет радость своих героинь.
В 1930-е звезды Голливуда Джин Харлоу, Кэрол Ломбард, Рита Хэйуорд, Ава Гарднер оказали значительное влияние на моду. С зарплатой инженера Щукина за ними было не угнаться…
Но Воланд – не Булгаков. Ему нет дела до счастья советских гражданок. Показав им настоящую, яркую жизнь, дьявол следом срывает с женских тел призрачные наряды. Таким образом он демонстрирует суровую правду убогой совдеповской действительности, в которой сияющей палитре красок места нет. Вы сами избрали такое существование, как бы говорит Воланд. Что же, так и живите. Вы – голые и несчастные, и помочь вам не может даже дьявол.
Напрашивается параллель со сказкой Андерсена, в которой портные тоже сшили для короля и придворных «якобы платье», и повелитель со свитой оказались нагими на глазах толпы зевак. Пафос происшествия в Варьете можно выразить чуть переиначенной андерсеновской фразой –
«А народ-то – голый!».
Для современных Булгакову читателей сцена с «дамским магазином» должна была восприниматься не как издевательство над мещанской психологией, а как сатира на советскую действительность, ее откровенное неприятие. Справедливо замечает Наталья Лебина в книге «Повседневная жизнь советского города»: «Фасоны платьев и обуви оказывали значительно большее влияние на настроения населения, нежели труды философов и политических деятелей».
Да ведь и сейчас то же самое. Женщина должна быть красивой. И счастливой. А разве красота – это не счастье?
С праздником вас, дорогие женщины!
