Рассказывает Людмила Колокольцева:
Эта удивительная история уходит корнями в детство. Начало ей положила фотография молодых супругов. Уже тогда я, совсем ребенок, выделяла ее из многих других — словно предназначению следовала. Спрашивая маму, кто это, я неизменно слышала: «Батюшка с матушкой». Ответ меня удивлял: что делает снимок чужой семьи в нашем альбоме? Шли годы, но ничего не менялось: один и тот же вопрос — один и тот же ответ.
Долгое время семейная летопись пополнялась благодаря рассказам старших, особенно маминой мамы — Аграфены Архиповны, в девичестве Фроловой. Веру свою бабушка не афишировала, но и не скрывала. До закрытия храма она пела в церковном хоре. Муж ее был ктитором; одна из сестер служила там же.
Пожалуй, первый урок бессмертия я получила от бабушки. Ее безжизненное тело лежало в гробу, а любовь, по яркости похожая на вспышку молнии в ночи, пронизывала нас своим несказанным, неотмирным светом, проникая во все уголки души и заставляя стыдиться своих недобрых слов и мыслей.
Спустя много лет я занялась архивными поисками, зная, что мамины предки испокон веку жили в селе Больше-Боброво Курской области. Отцовскую ветвь удалось проследить до XVII века, а вот с Фроловыми пришлось намучиться: тонюсенькие родословные ниточки, не успев найтись, тут же обрывались.
Когда судьба свела меня с железногорцем Сергеем Сургучевым, я между делом послала ему копию загадочного снимка. Он изумился счастливой находке, о которой мечтал с тех пор, как стал краеведом, и в свою очередь сообщил, что последний настоятель храма был репрессирован в годы безбожных гонений. Но ни он, ни я не знали, тот ли батюшка запечатлен на фото. Сергей обратился к бобровской старожилке, и та без труда опознала в незнакомце пострадавшего за веру отца Николая: ведь он доводился ей… двоюродным дядей.
О своем родстве со священником я по-прежнему не догадывалась, пока краевед не убедил меня, что Николай Фролов — двоюродный брат моей бабушки. Пришел мой черед удивляться.
После такой ошеломительной новости я разослала запросы сразу в несколько управлений, будучи абсолютно уверенной, что обязана получить дело. Удивительные, надо сказать, вещи происходили: у меня, мамы и бабушки разные девичьи фамилии. Полного комплекта документов, подтверждающих родство, у меня не было, да и быть не могло по причине сгоревших в войну архивов. Но мне поверили! Разве это не чудо?
Пока ответ был в пути, медленно, словно в картине, сотканной из воздуха, слагались в единое целое фрагменты батюшкиной жизни. Успешный выпускник духовного училища, а затем семинарии, он еще до рукоположения успел послужить в двух храмах. Один из них пустовал годами: не хотели там батюшки служить! Вчерашний студент, безропотно приняв приход, мужественно стоит против распространения революционной заразы среди своей паствы; терпеливо врачует глубоко укоренившиеся пороки: пьянство, сквернословие, воровство. Затем — шесть лет образцового, прилежного пастырского служения, совмещаемого с преподаванием.
Весной 1917 г. батюшка становится настоятелем церкви во имя Святой Живоначальной Троицы в родном селе Больше-Боброво, последним настоятелем. Не умолкло еще эхо февральской революции, на носу — октябрьская. В уезде смятение и брожение; имения грабят, священников убивают. Четыре месяца, как храм закрыт, — кому жизнью рисковать охота? Возможно, не обошлось без колебаний, но односельчане просят-уговаривают, и о. Николай дает согласие. Разве это не мужество, не акт веры и верности?
Незадолго до смерти, приблизившись к 90-летнему рубежу, мама, словно исполняя долг перед вечностью, стала рассказывать о батюшке, подчеркивая уважение прихожан к своему пастырю. Да и он их любил, был обходителен, интеллигентен, широко образован, прилежен в служении, немало пекся о воспитании собственных чад, но при этом благодаря стараниям новых властей выживал из последних сил.
Сначала и без того небогатый приход обирают до последней нитки под туманным лозунгом «экспроприации церковных ценностей», создавая попутно труднопреодолимые бюрократические препоны. Узаконенный грабеж сопровождается требованием платить налоги за церковную землю.
Скрытые гонения продолжаются 6 лет. В 1929 г. маски сброшены: рубят и расстреливают святые иконы, в каком-то ожесточении скидывают колокол. Церковь превращают в клуб. Батюшку, лишенного работы и средств к существованию, арестовывают, обвинив в невыполнении хлебозаготовок. Пять лет изгнания и скитаний без права совершать службы и требы — словом, зарабатывать на хлеб. Почти сразу после возвращения следует новый срок, теперь на три года. Николай Иванович ведет себя настолько примерно, что освобождается досрочно, отбыв лишь год наказания. А еще через год, сфабриковав дело на основе ложного доноса, его приговаривают к расстрелу.
Протоколы допросов священника и сына его Льва поражают: столько в их ответах спокойствия, достоинства, благородства, внутренней силы! Вину отец и сын отрицают, но их не слышат. 30 ноября 1937 года священника расстреляли. Сына на 10 лет отправили в Ивдельлаг, откуда живым редко кто возвращался. Семью вынудили мыкаться-скитаться…
Вскоре к нашим родословным поискам присоединилась Алена Антонова, правнучатая племянница батюшки. И хотя открытие следовало за открытием, потрясение за потрясением, дальше моего прапрадеда продлить ветвь не удавалось. Но мы не сомневались: всё идет по предопределенному Богом плану, тайна белого пятна будет разгадана. В прошлом году мне приснилась покойная мама. «Звонил отец Николай и просил передать, чтобы вы не переживали: у него еще год в запасе есть», — сказала она. «Куда ночь, туда и сон», но странное сновидение засело в памяти. И буквально через несколько дней захлопнулась очередная дверь, ведущая в тупик, зато поиски вырулили в нужное русло: открылись новые факты, а случайный, казалось бы, документ, лежавший доселе мертвым грузом, приобрел первоочередное значение.
После воцерковления я долгое время была уверена, что пришла к вере по молитвам бабушки. Однако последний год, когда случился настоящий прорыв в родословных поисках, показал: без участия отца Николая и воли Божьей здесь не обошлось.
В том, что фотография досталась маме промыслительно, я убеждена, и это тоже маленькое чудо. Папа был военным летчиком. Переезжали с места на место чуть ли не каждый год. Столько за время переездов вещей растеряли! А фотография цела-целехонька. И войну мама прошла от Прохоровки до Берлина, в тифозном бреду без сознания металась... До имущества ли тут было? Снимок батюшки да пара фронтовых фотографий, пожалуй, единственное, что у нее с той поры сохранилось. Так нужно было Господу. Зачем, спрашивается. Не затем ли, чтобы подвиг веры и верности был явлен миру?
Обращаясь к евангельским образам, уподобить новомучеников можно закваске доброй, от которой вскисает всё тесто; и той самой соли, что предохраняет землю от растления-гниения. Невольно вспоминаются слова Спасителя о пшеничном зерне, которое, упав в землю, приносит сторичный плод… Разве не чудо, что после развала Союза столько людей, которые и имя-то Бога не слыхали, обратились к вере, да еще как!? Серьезно, глубоко, от всего сердца. Не могло бы этого случиться, если бы не молитвы новомучеников о своих неведомо в какую тьму бредущих потомках.
Записала Сабина Кухарчук
