Усталость сопровождает человечество на протяжении всей истории, принимая на каждом ее витке новые формы. Как утомлялись солдаты и путешественники в Средневековье, новоевропейские фабричные рабочие и денди XIX века? Какими были моральные и естественнонаучные объяснения усталости и какими средствами с ней пытались бороться в разные эпохи? Почему выгорание поразило американских яппи в 1980-х и продолжает мучить нас по сей день? О культурной истории усталости в Западной Европе рассказывает Алиса Загрядская.
Европа времен Высокого Средневековья и Ренессанса — пространство непрекращающихся войн. В особенности это касается Италии, которая представляла собой конгломерат сеньорий и коммун, постоянно враждующих между собой. То и дело на дорогах звучит топот солдат на марше. Неудивительно, что образ воина, будь то рыцарь или наемник-кондотьер, является культурной константой, а усталость воюющего человека закрепляется в культуре.
Французский маршал времен Столетней войны Жан ле Менгр описывал доблесть через категории выносливости и длительности: хороший воин умеет «подолгу быть на ногах», «надолго задерживать дыхание», «подолгу» размахивать оружием. Он приумножает военный опыт и «никогда не останавливается». Для сражающегося способность сопротивляться усталости через привыкание к ней часто оказывается важнее силы и мастерства. Ценится умение входить в ритм ситуации, преодолевая время.
Особый род путников — паломники. Образ пилигрима с посохом и сумой символизировал стойкость и несгибаемую веру. Страдания паломника, идущего на Восток, в сторону Гроба Господня, трансцендировались посредством высокой цели — искупления грехов и спасения души. Фигура паломника возникает именно в контексте подвига путешествия, сближающего его со странствующим Христом. По словам религиоведа, исследователя крестовых походов Альфонса Дюпрона, «пилигрима создает испытание пространством».
Специальной обуви для ходьбы тогда не существовало, мягкие кожаные башмаки не обеспечивали поддержки стопы и не защищали от камней, зато нещадно натирали ноги. Поэтому у пеших путников страдали в первую очередь ноги: они буквально были стерты в кровь. Не случайно омывание ног — такой важный обычай в древности и канонах средневекового христианского милосердия. Израненные ступни символизируют усталость и отражают количество пройденного пути.
С обязательными неудобствами были связаны и путешествия на транспорте. Когда количество пилигримов уменьшилось, на их место пришли купцы. В эпоху Возрождения путешествия перестают быть редкостью. Появляются даже беспокойные интеллектуалы, которым доставляет удовольствие перемещаться для самообразования (как это делал, например, Эразм Роттердамский).
Странствовали верхом и в каретах. Правда, первые экипажи были крайне некомфортными. Кабина подвешивалась на ремнях, призванных обеспечить амортизацию. На деле эта люлька подскакивала на каждой выбоине, а вместе с ней подбрасывало пассажиров, которые тщетно пытались дремать. В среднем скорость экипажей составляла около двадцати миль в день, в зависимости от качества дорог. А оно было весьма посредственным. Вся Европа в ту пору еще пользовалась римскими дорогами, которые постепенно растаскивали селяне для строительных работ. Хочется сказать: отесанный камень на дороге не валяется — но именно там он и валялся. Путешествия через Европу занимали несколько недель, потому были так важны постоялые дворы, где путник мог отогреться у комелька, вкусить горячей пищи, задать лошадям сена и переночевать без утомительной тряски.
И всё же путешествия оставались необычным событием, поэтому их тяготы артикулировались. Куда реже обращали внимание на обыденную усталость, сопровождающую ежедневный труд крестьян и ремесленников, их утомляемость — это постоянный фон. В Высоком Средневековье появились новшества, которые отчасти облегчили труд: водяные мельницы, распределительный вал, измельчители зерна.
«Река поочередно поднимает и опускает тяжелые опоры и таким образом избавляет братьев от большой усталости», — писали в XIII веке монахи из аббатства Клерво.
По мере роста городов складываются профессии, городские районы начинают различаться по типу занятости жителей. Долгое время главным критерием длительности рабочего дня оставался световой день: по будням принимались работать на рассвете, продолжая до сумерек (существовали и профессиональные нюансы в зависимости от тяжести работы). Со временем эти определения стали казаться очень расплывчатыми: они приводили к конфликтам между работниками и работодателями, вызывали споры между разными гильдиями. В середине XII века во многих европейских городах появился колокол, подающий сигнал к началу работ. В XV веке его потеснили механические часы, и рабочее время стало измеряться точнее.
Большую роль играли талисманы, реликвии и кристаллы. Для тонизирования активно использовались дорогие и от этого еще более ценные специи и ароматные эссенции — корица, имбирь, гвоздика, мускатный орех.
В целом для доновоевропейских времен не характерна интроспекция, погружение в себя, исследование испытанных ощущений. Усталость человека выражается не в психологическом ракурсе, а через описания событий и окружающего мира.
В Новое время ощущения становятся богаче, в них появляются сложные оттенки. Переживания приобретают имманентный модус. Спектр усталости включает теперь, кроме страданий от физических обстоятельств, утомление от интеллектуальной деятельности, пусть еще и не вполне конкретизированное. Философы обращают внимание на утомление сознания, проблемы с концентрацией ума. Отмечая основополагающую роль мышления, Рене Декарт, например, заметил, что человек не может слишком долго направлять его на один и тот же предмет, и критиковал слишком прилежные занятия.
Также делаются первые попытки распределять и дозировать усилия, соотносить их с временем, расстоянием и другими показателями. В это время складываются более четкие телесные каноны: тело разделяется на возвышенно-разумные и скрываемые, менее благородные части. Ранжированию подвергаются и ощущения, в том числе появляются градации усталости и затраченных сил.
В военной мысли Западной Европы происходят изменения, касающиеся телесных норм солдата. Понятия «тренировка» и «дисциплина» становятся важнее таких терминов, как «рыцарство», «честь». Точнее, возникают новые физические знаки отличия, продиктованные выправкой и отработкой движений. Со временем солдат, как пишет французский философ Мишель Фуко, становится чем-то, что можно изготовить:
«Рассчитанное принуждение медленно проникает в каждую часть тела, делает его послушным, всегда готовым и продолжается в автоматизме привычки».
Телесные дисциплины — в армии, монастырях, цехах — становятся общими нормами господства. Изнуряющий труд начинает рассматриваться в том числе как наказание (например, гребля на галерах).
В отличие от деревни, которая к вечеру погружается в тишину, город никогда не спит. Могли оставаться в покое и аристократы в своих имениях, у остальных такой привилегии не было. Новоевропейские столицы — уже полноценный прообраз нестихающего пульса современных мегаполисов.
По-своему утомлялись и аристократы при дворе. В XVII веке в обиход вошло выражение «придворная усталость», отражающее состояние тех, кому приходилось выдерживать многочасовые приемы, выезды, балы и шествия. Одной из привилегий заслуженных герцогинь во Франции был табурет. Почетное «право табурета» давало возможность сидеть в присутствии монарха — этих дам называли «сидящими дамами», а иногда попросту «табуретами».
В XVIII веке борцы за справедливость начинают замечать усталость рабочих. Это (как и потребность в повышении эффективности) подталкивает к увеличению количества станков и машин. Внедряется разделение труда, впервые теоретически описанное Адамом Смитом. Благодаря этому сокращаются время производства и простои. В то же время на фабриках окончательно гибнет ремесленный компонент. Результат механизации и разделения труда — новый тип рабочей усталости из-за монотонных усилий. Совершающий их рабочий лишен возможности наградить себя видом целостного продукта, будучи винтиком в общем механизме, он хуже ощущает смысл и ценность своих действий.
Восходящее к Античности представление о теле, состоящем из жидкостей, сохраняет авторитетность, но обрастает новыми подробностями. Например, причиной изнурения и телесной слабости всё чаще называют неуемность в любви. Еще главный биограф мастеров Возрождения Джорджо Вазари сообщал, что Рафаэль Санти умер, поскольку превыше меры предавался этим утехам. От них у художника сделался жар:
«А так как он в своем распутстве не признавался, ему по неосторожности отворили кровь, что его ослабило до полной потери сил, в то время как он как раз нуждался в их подкреплении».
Со временем «любовный приговор» звучит всё чаще. Избыточные любовные приключения ведут к общему ослаблению и болезням — в этом уверены авторы многих медицинских сочинений. Крепость тела помогает сохранить умеренность или воздержание. Часто в нравоучительных примерах фигурирует женщина, которая сводит супруга в могилу неуемной страстью.
В эпоху Просвещения усталость уже уверенно трактуется как результат излишества, как накопившееся излишнее возбуждение нервов, приводящее к слабости. Этому способствует теория волокон, отодвигающая концепцию гуморов на задний план. Теперь все процессы тела, анатомические, физиологические и патологические, объясняются деятельностью «двигательного волокна».
После утверждения новоевропейской парадигмы усталость приобрела новые формы, в том числе более сложные, духовные измерения. Или же стала выполнять новые задачи, а потому ей стали уделять больше внимания.
В русле позитивизма XIX века усталость сделалась новым предметом изучения, требующим четких критериев. На первый план выходит утвержденная эпохой Просвещения идея прогресса. В естественных науках в это время господствуют концепции энергий и газов. Устанавливается связь между выделением легкими углекислого газа и развитием мускулатуры. Теперь утомление ассоциируется уже не с ослаблением волокон, а с нарушением газообмена. Тело видится своего рода термодинамической машиной. Изучается питание, внедряется практика подсчета калорий. В те времена еще никто не рассчитывает количество БЖУ для похудения или целенаправленного набора мышц — при оценке труда количество энергии, полученное с пищей, сопоставляется с энергией, затраченной на определенные виды работ.
Первые спортсмены и любители активного отдыха уже отлично понимают важность тренировок, закаливания, укрепления мышц. Находятся люди, готовые покорять горные вершины, переплывать проливы — для собственного удовольствия, чтобы бросить вызов своим возможностям и суровой среде.
Не всё, впрочем, сводится к физиологической машинерии. Об усложнении концептов психической усталости свидетельствует, в частности, литература. Например, описания ощущений простых тружеников в романах Эмиля Золя, Ги де Мопассана и других писателей-натуралистов. Физический опыт в них описывается «изнутри», телесные ощущения крестьянок и рабочего люда сливаются с моральным утомлением.
На его плечах — ноша усталости всего западного мира. Светские развлечения только усиливают сплин, в основе которого лежит нежелание следовать условностям общества. В то же время телесная дисциплина денди предполагает безукоризненную осанку, жесткий корсет и многие часы, потраченные на идеально завязанный платок, — преодоление состоит в том, чтобы воплощать героический идеал, пусть даже только посредством костюма и манер.
Усталости придаются различные моральные и социальные смыслы. Буржуазная протестантская этика капитализма высоко оценивает трудолюбие представителя среднего класса. Такой персонаж ориентирован на прогресс и служение обществу: врач, полисмен, честный торговец или зажиточный мастер. Его работа увенчивается благородной усталостью, которая сигнализирует о добродетели.
Существует и усталость, которую относят к еще не изжитым порокам индустриального мира, а иногда к порокам самих бедняков, — усталость малоимущих рабочих, которым приходится браться за самую тяжелую работу. Как обнаружилось еще пару столетий назад, механизация и технические новшества далеко не всегда облегчают труд отдельного человека — монотонные операции на станках очень выматывают. Труд в шахтах и каменоломнях продолжает оставаться каторжным. Тяжелой работой продолжают заниматься в том числе женщины и дети. К концу XIX века громче звучат требования об установлении восьмичасового рабочего дня, повышении заработков, о запрете труда детей до 14 лет; развиваются профсоюзы и общественное движение.
На рубеже веков описание нервной системы в очередной раз меняется: теперь говорят не о раздражении и напряжении нервов, а об их расслабленности. Закрепляется понятие психики, приобретает популярность психоаналитическая теория, что, в свою очередь, расширяет психический горизонт и дарит людям новые трактовки своих переживаний.
А причин переживать хватает. Научно-техническая революция не просто изменила жизненные практики, но и привела к глобальному мировоззренческому перевороту. Под давлением открытий разрушается устоявшаяся картина мира, привычный еще с античных времен космос. Человек «постиндустриальной» эры оказывается заброшенным в мир мегаполисов и грохочущих машин. Новейшие средства связи и передвижения изменяют представление о коммуникации, времени и расстоянии. Многие исследователи искусства модернизма отмечают в нем сквозную тему странствий, путешествий. Сам мир ХХ века видится кочевым. Всё в нем движется, сменяется; дергаются и качаются вагоны, кричат газетчики, мелькают кадры кинопленки. Время убыстряется, ускоряется темп жизни.
К ХХ веку усталость становится общей нормой. Судя по материалам врачебной практики, пациенты всё чаще сообщают о рассеянности, вялости и бессилии — способы описания чувств вторят изменившейся научной терминологии. Вот что рассказывал врачу один молодой негоциант:
«Мы работаем с восьми утра до восьми вечера и имеем только четверть часа на завтрак. Вечером после работы отправляемся в кафе, где едим и пьем до двух-трех часов ночи. Я никогда не высыпаюсь».
Стокгольмский медик Фритьоф Ленмальм отмечал, что в некоторые дни все его пациенты-мужчины жаловались на утомленность. Как правило, эти люди обладали высоким социальным статусом: бизнесмены, банкиры, чиновники, ученые.
В 1920–1930‐х годах сложилась новая рабочая среда, определившая непроизводственную корпоративную культуру на столетие вперед, — офисы. Производители мебели задумываются об удобстве конторских служащих, формируя концепцию комфортного рабочего места. Эти меры призваны компенсировать монотонность офисного труда (например, работы машинистки). Предметом интереса делаются всё более мелкие детали — эргономичность и высота стульев — и тонкие оттенки неприятных ощущений — затекающая шея, нарушения мелкой моторики.
Усиливается внимание к дискомфорту промышленных работников, появляются новые исследования условий труда и вредного влияния среды, насыщенной опасными частицами и испарениями. Облегчению фабричного труда служат новые технические средства, например автоматические станки. В то же время эти скоростные машины, снимая нагрузку с мышц, требуют от рабочего большой концентрации внимания и постоянных навязчивых повторов. Важным новшеством стало внедрение Генри Фордом конвейерной сборки.
В первой трети ХХ века утвердился термин «стресс», обозначающий нарушения, вызванные шоком и другими агрессивными факторами. Человек в «стрессовой» концепции мыслится как целостность, со всем сторон атакуемая расшатывающими гомеостаз стрессорами. Этих травм, психических или физических, становится всё больше, а реакция на них (утрата равновесия) — масштабнее. Новая реальность создает больше требований, к которым нужно адаптироваться, а невозможность поспеть за ними оборачивается стрессом.
Возникает концепция жизненной усталости как таковой — состояния экзистенциальной подавленности, утомленности уже не трудом, но и досугом, а в конечном итоге самой жизнью. Это состояние апатии, абсурда и тотальной фоновой скуки рассматривают в своих работах философы-экзистенциалисты (Жан-Поль Сартр, Альбер Камю), психологи (Эрих Фромм, Карл Ясперс). В трудах основателя фундаментальной онтологии Мартина Хайдеггера сам формат повседневного экзистирования современного человека предстает неподлинным, направленным на судорожный поиск постоянных отвлечений.
Стремление приспособиться к изменяющимся обстоятельствам в информационном и дигитальном обществе удесятерилось, а то и умножилось на тысячу. Состояние психики и сознания, вызванное адаптационным сломом, американский футуролог Элвин Тоффлер в 1970-х годах назвал футурошоком и предложил приравнять к заболеванию. Несоответствие сознания и картины реальности вызывает дереализацию, истощение внутренних ресурсов, отчуждение от окружающего мира, состоящего из новшеств.
В XXI веке «шок будущего» оборачивается уже «шоком настоящего».
«Люди живут с постоянным ощущением отставания — ментального, психического, эмоционального», — отмечает шведский историк идей Карин Юханнисон.
Между тем естественные ритмы человеческого организма остаются такими же, как и столетия назад, — нам требуются многочасовой сон, отдых от впечатлений, лишенная постоянных громких звуков среда.
Со временем к стрессу добавляется выгорание, или синдром хронической усталости. Этот бич молодых карьеристов широко распространился в 1980-х годах и получил в американских СМИ название «грипп яппи». Что самое интересное, он действительно оказался заразным: от бизнес-элиты ушел в массы. В наши дни психическое выгорание стало диагнозом, который ставят психотерапевты и описывают в книгах по самопомощи. Недуг чаще всего поражает людей увлеченных, но склонных к тому, чтобы винить себя и брать на себя излишнюю ответственность.
Этот вид утомленности особенно тесно связан с окружающей средой. Например, он активно поощряется корпоративной культурой «стабильных, развивающихся, дружных коллективов», где культивируются переработки, инициативность на грани с жертвенностью, смешение рабочего и личного. В свою очередь, специалисты-фрилансеры делают то же самое самостоятельно, стремясь по максимуму нагрузить себя работой. Результатом снова становится выгорание, отягощенное тревожностью из-за прекарного положения.
В то же время бунт против достигаторства выражается в нарративе «прими себя таким, какой ты есть». Этот эмансипационный мотив соответствует образу «гипертрофированного индивида», который не пытается преуспеть и предается чистому самовыражению. Правда, такое самовыражение в духе новой искренности тоже оказывается непростой работой. Например, лайфстайл-блоги, пропагандирующие «любовь к себе» и «медленную жизнь», являются продуктом не менее тщательных усилий, чем ресурсы, которые рассказывают о мотивации и успехе.
Во многом современная усталость обусловлена цифровой реальностью и скоростью потребления информации. На первое место среди факторов тревожности выходит настоятельное требование «коннекта» — недостаточно оперативно подключающийся или отсутствующий в сети человек рискует показаться подозрительным или вовсе профнепригодным. Среди причин тотальной изнуренности называют избыток коммуникаций, «клиповое» рассеивание внимания, многозадачность и навязанное позитивное мышление.
Кажется, что выгорание пронизывает ткань повседневности, проникая во все сферы жизни: административная, политическая, родительская, романтическая, творческая усталость. Современные философы выделяют культурогенную усталость, которая оборачивается усталостью от самой культуры. Значимо, что эта форма утомленности не заставляет сбавлять обороты, а, напротив, подталкивает социум к производству всё новых и новых практик, в свою очередь, увеличивающих энтропию.
Нарастающая на протяжении всей истории новоевропейского мира психологизация привела к усложнению и детализации чувств и состояний — в первую очередь томительных и неприятных.
«Разлитая слабость, скрытая неудовлетворенность, упорная нехватка чего-то важного стали в наше время одним из способов существования», — пишет Жорж Вигарелло.
Французский историк предполагает, что индивидуализация и постулируемая как ценность автономия в европейских обществах привели к следующему: человеческое «я», с одной стороны, постоянно стремится к свободе и независимости, а с другой — в силу постулируемой автономии всё болезненнее переживает их недостижимость.
Образ усталости складывается из ряда жизненных практик, каждая из которых имеет свое оформление в культуре, — это практики тела и здоровья, образ жизни, работа, война, спорт. Форма, которую принимает усталость, зависит от философских представлений и естественнонаучных моделей. Все эти практики и объяснительные модели трансформируются от эпохи к эпохе, меняя и облик утомления. Общее, пожалуй, одно — уставать люди никогда не переставали.
