Я проснулся на железной койке в госпитале лагеря. Я узнал Вилли, который держал мою лихорадочную руку, потом позвал Doktorscha (докторшу). Но здесь я был уже снова в другом мире. Только несколькими днями позднее я смог задавать вопросы. Вилли рассказал мне, что я 6 дней назад был привезен без сознания, и руководство лагеря потребовало от врача немедленного помещения меня в санитарный барак. Мой сосед по койке говорил, что три дня за мою жизнь боролись: шприцы камфара, уксусные тампоны и медицинские банки (стеклянные баллоны, из которых удалялся воздух, надевались на мою спину - я имел круглые, сине-черные пятна, как будто бы меня били). Аптека не содержала никакого аспирина, пенициллин был неизвестен, никаких прочих медикаментов, вместо этого порошок, травы и чай; из этого я получал обильное питьё. Хотя я получал только половину пайка, аппетит возвращался медленно, и я не так сильно голодал. Через 10 дней я окреп до того, что смог пробовать ходить, и с каждым следующим днем я чувствовал себя более здоровым. Я ждал дня выписки, так как хотел назад к моим бригадным товарищам. Лагерный врач,- хотя мы, вообще, ненавидели её, вместо того, чтобы понять, насколько в сложном положении она находилась, в зависимости от администрации лагеря и завода, - приходила дважды в день к моей больничной постели, слушала и выстукивала меня, и показалось очень заботливой.
Однако, день выписки из санчасти пришёл для меня неожиданно, когда она написала мне при утреннем обходе, что я на 12 дней годен только для лагерных работ и добавила: я должен прийти в полдень к ней на прием. Я рассчитывал на короткое и краткое извещение, совершенно ее способом, как она обращалась с нами, однако, вышло совсем иначе. Она открыла к себе дверь, и в долгой беседе показала мне свой мир. Была ли это та Doktorscha (докторша), какой я знал её? Я стыдился, раскаивался в каждом злом высказывании о ней и готов даже еще сегодня принести извинение. Она говорила сначала о болезни, что я перенес двустороннее воспаление легких, еще нуждаюсь в спокойствии, чтобы восстановить свои силы, и она предписала мне полную рабочую продовольственную норму на 12 дней. Затем я должен был рассказать ей, почему был наказан так жестко; она подразумевала, что я бы должен быть осторожнее; в Советском Союзе можно было лгать и хвалить, но никогда не подвергать критике - верное слово! С этим она соединила свою трудную ситуацию в лагере, когда комиссия из Москвы сделала вывод, будто бы это ее вина, что медицинское снабжение на низком уровне. Во время войны имелись американские и английские медикаменты, но с лета 1945 поставки прекратились. Дословно на ее хорошем немецком языке: „Врач без медикаментов и инструментов остается беспомощным и может только смотреть, как люди умирают, а мог бы помочь им ".
Затем её речь пошла о более личном. Ее отцом был бы еврейский городской врач в Холм (Cholm), и когда немцы пришли, вся их семья была бы передана в Цагерц (Zagerz) при Лодзе (Lodz) [14]. Родители настояли, чтобы она и её брат пробрались тайком через немецко-русскую демаркационную линию, и они дошли до Пинска. Там она работала в больнице; однако, когда фронт приблизился, весь персонал эвакуировали в Казань. Ее брат прибился к партизанам и погиб летом 1943; она же весной 1944 попала в Асбест.
Лагерный врач принесла потертую на продольном изгибе фотографию из ящика и показала мне свою большую семью: Otez (отец), Mat (мать), Dedusehka (дедушка) и Babuschka (бабушка), 2 более молодых сестры, брат, 2 тети. „Они все отравлены газом в Освенциме, только за то, что они были евреями. У меня больше нет никого, кроме себя самой! "
Я не решился расспрашивать о подробностях, не из-за фильма об Освенциме, а потому что в её голосе звенела печаль, не ненависть, но горечь. То, что она раскрывалась именно по отношению ко мне, я мог понять только таким образом, что она не видела во мне фашиста. Не было другого объяснения. Так она освободила меня от своей заботы.
Снова меня принимала бригада, и я узнал от Вилли, что все 12 просили комиссара, в то время, как я сидел в монастырской келье Асбеста [15], о моём освобождении. Даже если их попытка осталось безуспешной, я воспринял такое отношение, как товарищество совершенно редкой статьи
Дни без работы принесли мне пользу; надоедливыми были только вечные расспросы, так как за этим не было никакого сочувствия, стояло только неприкрытое любопытство. Через неделю я был вызван снова к лагерному комиссару. Атмосфера не была дружелюбной, слишком болезненно было воспоминание о недостаточной поддержке при допросе. Мой настрой был ошибочен, так как в действительности он предотвратил самое плохое: я не был проштампован как фашист, и не был помещен как заключенный в тюрьму НКВД. Упрек, что я - саботажник, тем не менее, он не смог отвести. Комиссар просил меня, записать мои утверждения и последствия, которые возникли. Я уклонился. Только когда он подчеркнул неоднократно, что документ определенен исключительно для него, я записал, осторожно формулируя, то, за что я мог отвечать.
Когда он мою концепцию заслушал из уст переводчицы, он показался довольным, не требовал, однако, как ни странно, никакой подписи. И заключительное предложение: „Дело закончено. Вы получаете назад Вашу бригаду. Я буду заботиться о том, чтобы Вы и Ваши люди больше не направлялись в карьер и на строительные работы!". Затем следовало самое важное для меня дополнение: „Комиссия сохранила своё лицо - а это имеет значение также и для Вас!". Эта ни похвала, ни порицание, не помещалась в подчеркнуто деловую установку. Я был доволен этим!
(Продолжение следует)
Фритц Кирхмайр "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998
ISBN 3-85093-085-8
