Я верил в господа Бога, в ангела-хранителя и в надежду: терновый венец страдания, голода и холода он мог бы взять у меня! Я не верил в Бога, разрешавшего усиливаться холоду. Если этот чужой Бог был со мной, почему он бросил меня в эту грязную яму, в которой до мрачного времени был молившийся и был постившийся?
Испытывал ли он меня? Хотел ли он побудить меня, сделать меня лучше, сильней? Как, если мой огонь жизни только мерцал? Затем снова слабый испуг: как человек может верить в это? Блаженны терпящие преследование; неприкрытые и испытывающие жажду, они оденутся и укрепятся! Некто существовал, с которым я смог бы говорить, который выправил бы меня и укрепил бы мою веру.
Таким образом, я сидел, как вытолкнутый, которого забыли, как замученный, который не мог больше кричать о своем бедствие.
Я напряженно пробовал вспомнить строки того стиха, который я слышал в лагере, и которые я с трудом снова вместе должен был сложить - рождественское стихотворение, я хотел внести его в мое подземелье:
Ночь темна. Никакого уюта!
Работа зовет. Ты тяжело ступаешь наружу.
Это святой вечер? Ты это не знаешь.
Нет дерева тебе блистающего,
Нет рождественского света.
Ты покинут, чужая страна,
Тебя не обнимет женская рука,
Нет детского смеха, нет любящего сердца
Воспоминания только будят старые раны.
И, все же, святую чету ты знал когда-то,
Хуже - был покинут ею,
Никакого приюта, холодная ночь,
Вечной любви свет принесет.
Еще я мог думать, появлялись размышления и после услышанных шагов, которые раздавались в коридоре подвала. Другие шаги, чем у носильщиков пищи. На четвертый день! Ключ гремел в замке двери камеры. Я был ослеплен обрушившимся на меня светом, из-за этого видел только контуры солдата. Он указал на парашу. Я взял её (она была без ручек), и солдат повёл меня до конца прохода, к открытой уборной; там я смог вытряхнуть содержимое. На обратном пути я обратился к офицеру, его лаконичный ответ был: " Moschet byt! " (может быть).
Прошли следующие четыре дня. Я снова сделал свою утреннюю зарядку. Если я передвигался, то только затем, чтобы упрямиться холоду, чтобы давать небольшое движение моим застывшим членам. Я сидел в положении на корточках и дремал безучастно. Приклад винтовки в дубовую дверь пробил неожиданно, она открылась. Луч карманного фонаря искал и слепил меня. "Dawai" конвойного солдата вернуло меня в действительность! Так как я не встал достаточно быстро, послышалось нетерпеливое "Poschli! Dawai bystreje! " (Пошли! Давай быстрее!). В проходе и на лестнице не горел электрический свет. С моей свободной обувью я спотыкался, искал препятствия, так как часовой сохранял свет карманного фонаря для себя. Только на лестнице первого этажа горела слабая лампочка. Перед большими дверями - остановка! Несмотря на стук, мы должны ждать. По истечении некоторого времени открылась дверь, и часовой втолкнул меня в большое, хорошо освещенное помещение. Я должен был закрыть глаза, пока не привык к освещенности. То, что я видел, напугало меня. За длинным столом сидели - как при трибунале - 10 русских офицеров, в том числе 2 женщины. Я сразу узнал своего коменданта лагеря, Deschumyi-Ofizer (дежурного офицера) и комиссара лагеря. Другие лица были чужими для меня. Председательствовал, как я понял из последующей речи, городской комендант Асбеста. Его знания немецкого языка были, правда, несколько ухабисты, но для меня достаточно понятны. Это было лучше для меня, чем переводчица, переводящая неправильно.
(Продолжение следует)
Фритц Кирхмайр "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998
ISBN 3-85093-085-8
