Не верится, но было: рабочие бригады получили 600 г хлеба (не сырого, черного), литр Borschtsch (борща) с чистыми Kartoschki-Wiirfeln (картофельными кубиками), и в нем даже находились блестки жира. Большим обманом, однако, были 3 ложки с изобилием подслащенной рисовой каши! Перед нашими глазами комиссия брала пробу пищи и проверяла качество хлеба. Я не могу передать лесть. Старшина лагеря сиял во все лицо и делал слащаво-услужливые мины. Отвратительно! Лучше нужно было поставить нас на весы, проверить, насколько наш вес ниже нормы. Годные только для работы в лагере должны были показать свои костяные задницы, настоящее лицо лагеря. Таким образом, это был только обман, показывали московской комиссии только то, что она хотела увидеть, а не рабочие места, живодерущий инструмент, книги нормирования. Потом смотри на враньё длинной бригадной доски - моя бригада норму выработки много больше выполняла. Никто из бригадиров, и я тоже, не решался на возражение или на критическое слово. Охотнее всего я бы эту несправедливость и показуху громко разоблачил. Но: червь не может кричать, он может быть только растоптанным!
Вечером в бараке австрийцев наш гнев висел в воздухе, но это не помогало нам ни сколько. Комиссия уехала, будничная живодерня получала нас назад.
Я узнал днями позднее от Вилли, что лишь лагерный врач был строго наказан - это несправедливость, так как, что может сделать врач, если не хватает всего: никаких медикаментов, никаких средств первой помощи при несчастном случае, при обморожениях, никакой аптеки, ни одной железной кровати, чтобы больница походила на саму себя. Вероятно, главный лагерь не мог снабжать лагерные отделения медицинским довольствием. При немецкой группе лагеря имелись квалифицированные санитары, в офицерском лагере были опытные врачи, однако, их вызвали только тогда, когда эпидемия уже шагала как ангел смерти по лагерю.
Несколькими днями позднее - также в октябре 1945, вечером после ужина неожиданно: "Все австрийцы остаются в столовой!". Старшина лагеря ввел внутрь женщину, которая представила себя как фрау Фишер из Вены; она была супругой депутата Национального совета КПА, Эрнста Фишера[13]. Когда мы собрались, Вилли назвал каждого по имени с указанием их федеральной земли. 62 австрийца сидели вокруг фрау Фишер, на которую обрушился шквал вопросов. Среди всех выделялись жители Вены. Вили, после больших мучений, создал порядок, чтобы каждый смог задать свои вопросы. Можно удивляться, но я ощущал фрау Фишер, как привет из Австрии. Что заботиться мне о ее партийной принадлежности. Она отвечала на наши вопросы искренне, рассказывала о Вене, об ужасных днях апреля, о сопротивлении австрийцев, о разрушении собора Штефана, о государственной опере, об оккупационных зонах, о докторе Карле Реннере, о том, что первые выборы Национального совета отсрочены. Затем она рассказала нам содержание Московской декларации и как важна она - для нас и всей Австрии. Она сообщила о разрушении Венского Нового Города и, на мой вопрос, также - Инсбрука. Сообщения огорчили нас в высшей степени; еще больше, когда она описала продовольственную ситуацию дома. Она умалчивала о щекотливом положении в русской оккупационной зоне, но подчеркивала дополнительные поставки из России для бедствующего населения. Она пыталась вселить в нас мужество, рассказывала, что она была также в других лагерях и встречалась с австрийцами; Асбест явился последним лагерем, который она посетила. Я не могу указывать подробные обстоятельства, как это случилось, что она могла посещать лагеря военнопленных, так как мы об этом не спрашивали. Один самый важный вопрос, пожалуй, стоял, перед нами, имеет ли она разрешение взять наши сообщения домой? Она ответила отрицательно, что может только сделать общий доклад. Затем она начала спрашивать - об условиях лагеря и условиях труда, о наших отношениях с немецкой группой лагеря, они спрашивала о санитарном обслуживании и о нормах выработки, и говорила, как нас новое австрийское государство ждет. Вилли толкнул меня и предоставил слово. Я не умалчивал ни о чем, беспощадно изобразил наше положение, насколько мы опасаемся предстоящей зимы, и какой была норма смертности зимой 1944/45. Фрау Фишер требовала конкретных цифр и осведомлялась также о старых пленниках. Когда её спросили, может ли она наши адреса вынести из лагеря, возникло молчание. "Я сообщу все, что я слышала и видела, моему мужу письменно. Но адреса? Как вы представляете это? Все же, я не могу идти со списком в руке через контроль?". При этом она осматривала меня и каждого в отдельности вопросительно. Угнетающее молчание кругом.
"А если я сокращенно запишу фамилии и федеральную землю на бересте, которую можно свернуть в маленький ролик и легче спрятать; все же, досмотр тела кажется менее вероятным, чем потрошение Вашего багажа". Она посмотрела на меня и сказала: "Это, наверное, возможно". Мы шлепнули воодушевленно руками. Я поспешил в бункер австрийцев и принес из моего убежища хранящийся там резервный ролик. Вилли диктовал, и я писал моим огрызком карандаша, маленькими, как возможно, буквами, но разборчиво. Вилли катал из бересты ролики, шесть штук. Мы почувствовали поддержку и преисполнились надежды. На прощание фрау Фишер подала каждому руку, пожелала большого здоровья и мужества выжидать.
Когда я вернулся из плена домой, я узнал от моих родителей, что они слышали мое имя в ходе предвыборного обращения КПА по радио. К сожалению, общественное мнение состояло в том, это - предвыборный трюк, и никакой веры не было подарено сообщением имен. Моя же мать твердо поверила в то, что я жив, умоляла Тирбергерскую (Thierberger) Божью Матерь и просила ее содействия.
(Продолжение следует)
Фритц Кирхмайр "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998
ISBN 3-85093-085-8
