«Сноб» публикует эксклюзивный отрывок из детективного триллера финалиста премии «Нацбест» Веры Богдановой «Семь способов засолки душ», который стартует в формате литературного сериала в «Букмейте», книжном сервисе «Яндекс Плюса», 28 июня.
Чем старше Ника становится, тем растеряннее ведет себя при встрече мама. Она много и беспомощно смеется, будто совсем не понимает, как себя вести. Хотя с чего бы ей понимать.
Последний раз они виделись года два назад, мама приезжала в Омск. Из-за таблеток Ника помнила происходящее довольно смутно, одни размытые тени, никаких деталей или слов. Мамин голос будто капал из белесого ничто, созданного препаратами, спрашивал, не хочет ли Ника перебраться к ней поближе. Хотя нет, она говорила «к ним», а уж «к ним» Ника точно не собиралась. Ей прекрасно жилось в отдельной квартире, в другом городе, без посторонних глаз и посторонних правил. Она наблюдалась у нанятого мамой психиатра, плохого ничего не делала. Просто захотелось больше свободы — она имеет право, она так посчитала. Почему девушка считается недееспособной, если она в состоянии проживать одна?
Хороший вопрос. Большая ошибка.
Мама звонила раз в месяц, будто вела статистику — с какой частотой Ника оказывается в больнице? Как она себя чувствует — лучше, хуже, так же? Будто ставила галочку в перечне дел, переводила на карточку денег и прощалась еще недели на три. Но теперь, после того как Нику чуть не сбил поезд, все поменялось.
Нику нашли ночью у ж/д станции. Она была в одной пижаме и повторяла, что на рельсах лежит мертвая девушка, которая сияет. Девушки никакой не обнаружили, сиял над рельсами фонарь, а Нику госпитализировали. И за нее решили взяться — по крайней мере, сделать вид.
— Отлично выглядишь. — Ника обнимает маму. Ей тоже неловко — смыкать руки вокруг маминого тела, сокрытого мягким свободным джемпером, и чувствовать под ним узкую спину и по-птичьему тонкие ребра, которые, кажется, легко сломать, если обнять чуть крепче. Мамины темные волосы завиты и пахнут лаком. Сама мама пахнет стиральным порошком, каким-то экзотическим цветком и беспокойством. Она обнимает Нику в ответ и бормочет что-то про то, что Ника, должно быть, замерзла, ей нужно горячего чаю, раздевайтесь же скорее, такой мороз, такая лютая зима в этом году, и у Ники вдруг больно сворачивается внутри, ей хочется уйти, закрыться, спрятаться.
Ее муж, Китаев, пахнет сигаретами, кожаным салоном дорогого авто, лекарственной травой. Он плотный, как двухсотлетний дуб, и обнимать его не страшно, скорее невозможно — руки у Ники слишком коротки. Когда он улыбается, в его рту поблескивает золотой зуб. Китаев шутит, что зуб поможет опознать его тело, если когда-нибудь потребуется. Еще он говорит, что он предприниматель — обычно так называют тех, кто получает деньги некрасиво по разным на то причинам. Китаев же просто не распространяется о крупной сети алтайских продуктовых магазинов, которой он владеет с девяностых. На него работают все бывшие менты, именно он сводит нужных людей с другими нужными людьми.
Ника разувается, снимает верхнюю одежду. Поправляя перчатки, идет на мамин зов. Из прихожей выходит в зал с двумя диванами и несколькими креслами, в центре комнаты ковер, журнальные столики на львиных лапах, старомодный бар, гардины прикрывают большие окна в пол. За залом столовая — с обеденным столом, таким длинным, как будто здесь заседает областная дума. С размахом, как в девяностые. За столовой кухня — не меньшего размера.
Мама моет заварочный чайник, рядом с раковиной стоит открытая банка с крупнолистовым чаем. Ника склоняется над ней, и от терпкого запаха по спине бегут мурашки. В больничке такой не заваривают, в больничке безвкусное пойло янтарного цвета из алюминиевых чайников.
Мама нарезает хлеб, спрашивает, как дела у Ники. Те, разумеется, идут по-прежнему, да, Ника пьет таблетки, нет, не пропускает дни, нет, сейчас голова не болит. Мама рассказывает, как они с Китаевым недавно ездили на свадьбу к дочери подруги, Рита, помнишь ее?
Ника качает головой. Встает поближе, наблюдая, как ловко нож отделяет ломти хлеба.
Мама говорит, что свадьба была красивая, церемонию провели на природе, невеста совсем юная, только окончила школу, и жених не старше, молодые крепкие души.
Ника моргает. Цепляет из-под перчатки на левой руке тонкую резинку, какой обычно стягивают пачки денег, щелкает ею по запястью. Укус боли возвращает Нику в тело, которое начало растекаться, теряя форму.
— Как тебе наш район? — продолжает мама.
— Я не успела рассмотреть, темно.
— Потом можем погулять. Я на этой неделе занята, но на следующей выкрою вечер, покажу тебе все. Договорились?
Ника кивает, хоть ей не очень хочется смотреть на это «все». Ей нормально просто гонять чаи на кухне. Чтобы заполнить паузу, она заводит пустой неловкий разговор о том, удобный ли район, холодно ли здесь зимой, давно ли они с Китаевым живут здесь.
— Лет шесть, — отвечает за маму Китаев. Ника даже не заметила, как он вошел. — И ты можешь звать меня Толей.
Ника отлично знает, как его зовут.
— Хорошо не папой, — говорит она и садится в кресло у окна, откуда видно всех собравшихся: Китаева у выхода с кухни, маму, выкладывающую колбасную нарезку на блюдо, Рому, который притулился на табурете у барной стойки. Ника придвигает пузатый стакан с водой. Тот скребет дном по стеклянной столешнице, отчего Китаев едва заметно морщится. Она закуривает, стряхивает пепел в стакан. Пепел качается на поверхности, как поплавок.
— Много смолишь? — спрашивает Китаев. — Голос хриплый.
— Нет, — отвечает Ника. — Кричала много, когда меня в больничке током били.
Она закатывает глаза, раскидывает руки и ноги и мелко трясется, изображая судороги.
— Очень смешно, — вздыхает мама. Она открывает форточку и машет в ее сторону руками, выгоняя дым на улицу. Дым не слушается, свивается кольцами под потолком. — Сними перчатки, жарко, — говорит она, устав махать.
Ника ловит взгляд Ромы и качает головой.
— Да не снимай, нормально все, — Китаев закуривает. — Маш, мне тоже зябко, с открытой форточкой-то. Пускай сидит как хочет. Добрались нормально?
— Без приключений, — отвечает Рома. Немногословный, Ника такое уважает.
Чайник щелкает, вскипев. Ника тянется к банке с чаем, но мама мягко возвращает ее на место.
— Ты отдыхай, я заварю сама.
Ника садится обратно, ждет, разглядывая кромку леса за окном. Рома и Китаев тем временем обсуждают пробки и развязки на шоссе, стоимость бензина, Омск и омичей. Мама наливает чай, накрывает стол по-новогоднему, хоть праздники закончились месяц назад: миска с оливье, куриные голени из духовки, колбаса, сыр, ваза с фруктами. Суп в придачу. Ника накладывает себе всего по чуть-чуть и старается есть не слишком быстро, но не получается. Остатки супа выпивает прямо так, из миски. Бросает в кружку сахар, дует на чай в нетерпении. Мама поглаживает ее по плечу, когда проходит мимо: то ли проявление нежности, то ли знак не торопиться.
— Мы взяли тебе квартиру недалеко отсюда, — говорит она, — можно пешком дойти. Или Рома отвезет. Если что-то нужно, тоже говори ему. Ты же поможешь, Ром?
Она улыбается Роме. Идея быть нянькой ему явно не нравится, но он сдержанно кивает — конечно, Мария Леонидовна, все, что попросите.
— Я сама справлюсь, — заверяет Ника. — Жила же как-то в Омске.
— Сперва лучше чтобы кто-то помогал. Осенью тебе было хуже, и сейчас ты только после больницы.
— И пешком все-таки далековато, — тихо добавляет Рома. — Через Поток.
Ника отводит взгляд, рассматривает сахарницу из толстого хрусталя. Отпивает чай, согревая им нутро и пальцы. Через Поток она ходить бы не хотела, это правда.
И ехать тоже, честно говоря, но спустя час посиделок на кухне и полчаса прощаний Ромина машина сворачивает именно туда. Дорога не расчищена, и они ползут мимо двухэтажных бараков в младенческо-розовой глазури штукатурки. Окна темные, пустые.
— Их расселили, старые дома. Программа реновации, часть уже снесли.
Рома кивает на кирпичную высотку, она блестит стеклянными фасадами, совсем не сочетается с остальным районом. Между опустевших бараков светятся одноэтажные пристройки-магазинчики: продукты и цветы. Как будто на кладбище вдруг затеплилась жизнь.
— Вы же на этой улице жили раньше? — спрашивает Рома. — В каком доме?
Ника указывает на один из бараков, оставшийся позади. Рома оборачивается, всматривается в стекло заднего вида, и Нике хочется сказать, чтобы он смотрел вперед, ведь машина продолжает ехать. После долгой дороги ей не улыбается еще на несколько часов застрять в травмпункте.
— Мне остановиться?
— Нет. Езжай дальше, пожалуйста.
Рома пожимает плечом, да бога ради, мол, не надо волноваться.
— Давно не была в Староалтайске?
Она прикидывает количество лет, проведенных в Омске, проблески нормальной жизни и провалы госпитализаций. В лечебнице годы спрессовываются в один бесконечный день. За ее стенами тоже все однообразно, не имеет цели, смысла, вкуса — ну, почти все.
— С две тысячи седьмого где-то, — отвечает Ника, устав подсчитывать.
— Двенадцать лет? — Рома присвистывает. — Много.
— Возможно.
Молчание.
— Парень есть?
Ника поворачивается к Роме, подняв брови.
— Внезапная смена темы.
— Я не в этом смысле… Просто, ну ты понимаешь, поддерживаю разговор.
— У тебя отлично получается. Нет, парня нет.
— Дети?
— Ты сейчас серьезно?
— Дети могут быть у кого угодно.
— Да, и это печально. Ты знаешь, после чего меня клали в психушку?
Рома кивает. Если он и раздражен, то умело это скрывает.
— Тогда должен понимать, что вопрос говно.
И должен знать о ее семейном положении.
Сама Ника Роминым положением не интересуется. Она отворачивается к окну и смотрит, как снег липнет к боковому зеркалу, забивается в углы, ввинчивается между резиновой прокладкой и стеклом, подбирается к Нике. Деревья пляшут голые в свете фонарей.
— Отец любил лес, знаешь, — говорит она.
