Ольга, кинув портфель в руки бабушки, влетела в прихожую, разулась и, пританцовывая, направилась на кухню. Оттуда уже пахло котлетами и вареной картошкой.
— Хоть бы «здрасте» сказала, егоза! — покачала головой баба Таня, отряхивая внучкин портфельчик и ставя его на специально отведенное для столь ценной вещи место – табуреточку, да не простую, расписанную, с цветочками и листиками по верху. — У, пыли–то нанесла! По чердакам лазила, али по свалкам, Оль?!
— Не, бабуль, это мы со Светкой и Дашкой в футбол играли. Здравствуй, бабушка! – девчонка раскинула руки и, жуя на ходу пирожок, выуженный из–под полотенца на кухонном столе, обняла Татьяну Ивановну и чмокнула ее в щеку.
— В футбол… — протянула баба Таня. — Дед! Слыхал? Дожили, девочки теперя кругляш надутый по полю гоняют, голыми ногами сверкают! Это где ж так воспитывают?
— Не, бабуль, это не воспитывают, это мы поспорили, что тоже не хуже мальчишек… — махнула рукой Оля. — А суп можно не есть? — протараторила она быстро–быстро, думая, что бабуля, под впечатлением футбольных успехов своей вертихвостки, кивнет.
— В жидкости вся сила! — высунулся из комнаты дед Борис. — Ишь, ты! Футболистка! Иди обедать, баба Таня твой любимый борщ сварила. Тань, Таня! — позвал он жену, но та, нырнув в кладовку, что–то выискивала там, его оклика не слышала.
— Татьяна! — чуть громче рявкнул дед.
Женщина выпрямилась, оглянулась.
— Чего ты всё меня отвлекаешь?! Нет, Оль, что он меня тыркает и тыркает весь день, а?! Не видишь, я ребенку мячик ищу!
— Да я за вашими, пардон, формами вообще ничего не вижу! — рассмеялся Борис и обрисовал в воздухе роскошные, мягкие, уютно–широкие формы жены.
Татьяна, сибирячка, статная женщина с выдающимся силуэтом, всегда пользовалась популярностью у мужчин. Крупное лицо, широкие скулы, черные, густые брови, ярко–красные, точно клюковкой намазанные губы, румяные, налитые здоровьем щеки, а дальше… Дальше хоть скульптуру лепи, да только не получится так же, как слепил Бог Татьяну Ивановну. Пышная? Нет. Сдобно–расхлябанная? Совсем не то! Красивая своей могучей, сибирской силой, напитанная здоровьем крепких зим и обласканная жарким, но коротким летом, напоенная студеной водой и соком таёжных ягод и увенчанная короной из густых, черных, словно ночь, волос, да махни она рукой, за ней уж очередь воздыхателей бы выстроилась!
Когда Таня приехала в Москву и поселилась с семьей в коммуналке на Языковском, то не могла выйти на улицу, молодцы с «Каучука» прохода не давали, комплименты говорили, цветы носили. Ближе к усадебке Толстого, в красном кирпичном доме жил художник, дядя Миша, пропитый насквозь, хилый мужичонка, малюющий в–основном виды на Новодевичий монастырь и Москву–реку. Увидев однажды идущую по улице Татьяну, он встал, уронил этюдник, да так соляным столбом и замер, пока девушка мимо него не проплыла, спеша куда–то по своим хозяйственным делам.
Раскрывшийся этюдник вывалил на землю кисти, какие–то тряпочки, хрустнул треногой.
Татьяна, оглянувшись, вдруг вскинула в жалостливом испуге брови, кинулась помогать растяпе–живописцу.
— Да что же вы! Да как же так вы уронили?! — причитала она, легко подняв этюдник, собрав в его распахнутый зёв всё, что было утеряно. — Плохенько вам, гражданин? Мож, доктора позвать? Лица–то на вас совсем не наличествует!
— Нет… Нет… Нет! — дядя Миша затопал вдруг ногами, картинно прикрыл рукой глаза. — Богиня! Царица, высшее создание, я хочу вас написать! Вот прямо так, в этом, извините, платье, ботиках ваших, вот так, на свет вы встанете, бочком, чтобы всё, — он широким жестом раскинула руки, — всё это было на холсте! Станете позировать? — раболепно приник он к плечику девушки.
— Да что вы, да отпустите меня! Надо же, какой вы, оказывается, охальник! Держите свой… свой ведерник! И не стыдно так к людям приставать! — Татьяна залилась краской, отвернулась и зашагала по дороге прочь.
Михаил упал на колени, заплакал. Опохмелившаяся на пригорке у монастыря душа рвалась тонкой струной, мир с каждым шагом удаляющейся красавицы угасал, погружался в ужас посредственностей, движущихся мимо стенающего дяди Миши. Скоро из дома прибежала его соседка, сердобольная Наталья, взвалила на себя этюдник и поволокла мужчину домой. Она бы рада позировать ему дни напролёт, пылинки с него сдувать, потому как не считала жалость к мужчине делом постыдным. Ей всех было жалко – детей, взрослых, молодых и старых, себя, Мишу, правительство, – все вызывали ту тянущую тоску в груди, когда ты хочешь, но не можешь, подобно Иисусу, накормить всех пятью хлебами, и от того чувствуешь свою никчёмность…
Душа Татьяны работала по–другому. Она не любила слабых, тощих мужчин, даже и мужиков–то в них и не видела, но, подобно Наталье, хотелось их, сироток, откормить, выпестовать до нормального, привычного Тане состояния – чтобы косая сажень в плечах, чтобы руки – точно два ствола в стороны, а ноги – жилистые, прыгуче–ловкие, толкали земной шар, подчиняя его себе…
Но в Москве таких было мало, в–основном ходили высокие и щуплые. Ну как тут жениха себе найти?..
Но нашла!
Далее читайте в Источнике...
