Я тут в одной умной книжке наткнулась на парадоксальное на первый взгляд утверждение: «Как все ценное, вера опасна». Думала-думала, что имеется в виду? А тут еще Иоанн Богослов подливает масла в огонь: Мы теперь дети Божии; но еще не открылось, чтó будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как […]
Я тут в одной умной книжке наткнулась на парадоксальное на первый взгляд утверждение: «Как все ценное, вера опасна». Думала-думала, что имеется в виду? А тут еще Иоанн Богослов подливает масла в огонь: Мы теперь дети Божии; но еще не открылось, чтó будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (1 Ин 3:2). Ничего себе планка! Где я — и где Он! Тут кто угодно испугается. Или это мы просто ханжим, прикрываясь как бы смирением? Хотя, наверное, есть люди, которые и вправду уже сейчас чувствуют себя истинными детьми Божиими, и им просто необходимо смирять себя, чтобы не свихнуться.
Выходит, вера и впрямь опасна: она действительно слишком высоко поднимает планку, а чем выше, тем падать больнее.
Вот апостол Петр предупреждает: Будьте готовы всяком,у требующему от вас отчета в вашем уповании, дать ответ… (1 Пет 3:15). Это как? Апостол говорит: …с кротостью и благоговением. То есть вот сейчас подойдет ко мне на улице первый встречный, и я ему должна дать отчет «о своем уповании»? Прямо как на Страшном суде? И как мы вообще можем говорить о своем уповании, если все время понижаем для себя планку? Не замечали? Мы ведь, боясь обвинения в излишнем «пафосе», и о вере-то своей говорим, как бы иронизируя: мол, ну какие мы христиане, вот святые отцы — это да, а мы… Оно вроде и так, а с другой стороны, можно от себя уже и не требовать никакой «высоты».
Мне тут недавно протоиерей Максим Первозванский рассказывал: «Сегодня с утра после литургии были у меня кое-какие планы, я спешил. И тут подходит ко мне человек — взрослый, постарше меня — и говорит: “А можно спросить?” Я отвечаю: спешу, мол, если только на бегу. Он начинает говорить, и я понимаю, что он впервые разговаривает со священником. А он рассказывает о грехе, который совершил больше сорока лет назад и только сейчас осознал. Смотрю, а у него на глазах слезы. И понимаю: на бегу не получится. Но я же “профессионал”, я и на бегу “включаюсь в его проблему” и пытаюсь ему отвечать. Говорю, а сам чувствую: не то, я должен не рассказывать, что ему делать, и даже не просто погрузиться в его переживания, я должен здесь и сейчас разделить его горе, понести его вместе с ним и рассказать о том самом моем, а значит, теперь и нашем общем уповании — о Христе, о Его любви, о прощении. И только потом о том, что ему теперь делать. Но я-то на это не настраивался, мне давно идти пора. И вообще, ему поисповедоваться надо, а не со мной разговаривать… Но пришлось.
Вот такие вещи тебя переворачивают. Прямо здесь и сейчас. И если честно, для меня это счастье, способ духовного выживания — общаться с людьми, которые требуют у тебя ответа в твоем уповании. Не ты им помогаешь, а они тебе. Есть, наверное, люди, которые умеют так молиться, что пребывают в постоянном общении с Богом. Есть люди, живущие истинно христианской жизнью. У меня не получается. Но мое служение заставляет меня хотя бы просто быть христианином, мне самому напоминает о моем уповании. Ведь моя собственная глубина должна быть не мельче, чем у того человека, который ко мне обращается. Нет, я, конечно, часто оказываюсь “мельче”, хотя по большому счету не имею на это права. Но именно это-то меня и обличает, и заставляет что-то делать. И для меня это форма жизни, форма счастья, форма проявления моего христианства. Если бы не это, я бы вообще не знаю, где бы я был».
Но это священник. А как быть мне? Каким должно быть мое служение, чтобы то и дело возвращать меня к необходимости тянуться к высшей евангельской планке? Ответа у меня пока нет. Ищу. Вот уже сорок лет. И на каждом этапе этих поисков Господь подсказывает свои ответы. Самое трудное — их услышать и принять.
