Евгений Суровецкий: Обыкновенная жизнь в необыкновенном веке — V

Рубрика «Люди нашего города»

Музей истории города Якутска при поддержке Sakhalife и любезном согласии Ульяны Аскольдовны Суровецкой продолжает публикацию рукописи Е.К. Суровецкого. Евгений Кузьмич жил в XX веке, необыкновенном, бурном, он стал свидетелем и участником эпохальных изменений и писал впоследствии: «Уж слишком необычны были эти события, как сказка, как фантастика в нынешнем видении».

Е.К. Суровецкий (1913-2000) — почетный гражданин города Якутск, один из организаторов профсоюзного и физкультурного движения в Якутии, первый председатель Совета клуба старожилов г. Якутска, возглавлял Якутский республиканский совет ветеранов спорта, заслуженный работник народного хозяйства ЯАССР, кавалер ордена «Знак Почета»,

Евгений Кузьмич Суровецкий. Снимок 1990-х годов.

Предыдущую публикацию читайте:

Годы гражданской войны

Осенью 1919 года отец перевёз нас в Якутск. Пароход пристал на Осенней пристани, вёрстах в семи выше города, добирались на телегах ломовых извозчиков. Квартиру мы сняли по улице Пролетарской (позднее называлась имени Попова — после Отечественной войны). Старый, прочный дом, выстроен из толстых, почерневших от времени, брёвен. Большой двор, сени и двери дома выходили в этот двор.

Годы эти, 1918-1919, были тяжёлыми, происходили постоянные революционные и контрреволюционные перевороты, частая смена властей, неурядицы, беспорядки, царила атмосфера неуверенности, колебаний. Но в декабре 1919 года большевики, наконец-то, окончательно взяли власть в свои руки, создали Якутский военно-революционный штаб Красной Армии. Это улучшило общую обстановку, создало определённость, уверенность в устойчивости власти, хотя положение по-прежнему было трудным, тревожным. К Советской России в 1918-1920 годах тянулась рука Антанты, белогвардейские и бандитские движения сотрясали страну, часто ставили под угрозу само существование Советской власти. Партия большевиков мобилизовала народ на борьбу против интервентов и белогвардейщины. Помнятся плакаты, наклеенные на заборы, где была изображена костлявая рука, на которой было написано одно слово: «Интервенция».

В доме нашем часто бывали многие знакомые отца и матери, или люди, связанные с отцом служебными делами. Хорошо запомнились Медницкие, отец и сын, Данька, как мы его звали. Мальчик примерно моего возраста, но глухонемой, однако мы как-то находили общий язык, а он очень привязался ко мне, к нашей семье.

Константин Медницкий, политссыльный, принадлежал к левым эсерам. Не знаю, что он там творил и делал, как член этой партии. Известно, что он стоял за объединение с большевиками, и когда в декабре 1919 года большевики взяли власть, то в состав временного Якутского военно-революционного штаба Красной Армии был включён и Медницкий. Как человек он был исключительно честен, добр характером и бессребреником. В тоже время донельзя рассеян. Носил пенсне со шнурочком, бородка-бланже, в общем, вид старого русского интеллигента. По своей рассеянности он мог совершить самый нелепый поступок. Однажды с ним по его рассеянности приключился курьёзный случай. У входной двери нашей квартиры, внутри, справа всегда стоял стул. Медницкий, приходя, обычно сразу же снимал пенсне, садился на этот стул и, протирая пенсне, начинал говорить. Как-то мать почему-то переставила стул на другое место, а вместо него поставила довольно широкую кадушку с водой, примерно высотой со стул. Медницкий, придя к нам, снял пенсне и сел по привычке на прежнее место и провалился в кадушку с водой. Ноги взбрыкнули кверху, каскад брызг… Отец и мать бросились к нему, вытащили, стали извиняться, а он, в свою очередь, тоже стал извиняться за свою рассеянность, за неловкость. Человек он был необидчивым, вместе посмеялись, всё обошлось. Но мы, позднее, в его отсутствие, как только вспоминали этот случай, не могли удержаться от хохота. Бывали у нас Щигорин, старый знакомый ещё по Усть-Алдану (Ботомаю), Королев. Но Королева я не помню, запомнил лишь его сына Виктора. Он был старше меня, но довольно часто бывал у нас.

Во дворе и на улицах нас собиралось много, ребятишек разных семей, русских, якутов, евреев, татар, которых в Якутске тоже было много. Мы играли в разные игры, никакая погода нас не пугала. Наоборот, когда начинался дождь мы все выбегали на улицу, с удовольствием шлёпали босыми ногами по лужам и никакой простуды не боялись. И родители о нас, надо сказать, не очень беспокоились.

Дождь и озонированный воздух бодрили, хохоча и радуясь дождю мы пели:

Дождик, дождик, перестань,

Я поеду на Рестань,

Христу помолиться,

Царю поклониться.

Дождик, дождик, пуще,

Дам тебе я гущи.

Я у бога сирота,

Открываю ворота

Ключиком — замочком,

Шёлковым платочком.

(Что такое Рестань я до сих пор не знаю, где она такая — представления не имею).

Любимыми играми у нас были бабки, русская лапта, зоска, городки, прятки, казаки-разбойники.

Юные жители Якутска. Снимок 1920-1930-х годов

Во многих семьях тогда в праздники, главным образом, в рождественские и пасхальные дни, в новый год, устраивались домашние театральные представления — наивные, но увлекавшие всех. Это повелось ещё с дореволюционных лет. Дома у нас затейницей всегда была мать. Например, готовили какой-нибудь детский спектакль, в котором участвовали мы, дети. Нас учили говорить незамысловатый текст, наряжали и мы выступали перед собравшимися родными и друзьями семьи. Помню, например, как я играл какого-то принца в пьесе-сказке, наряженный в сшитый матерью костюм с буфами, брючки до колен, чулки и ботинки, на голове круглая шапочка с гусинным пером, за неимением страусового. Танцевали с Зоей и другими ребятишками танец на сцене под песенку: «Где гнутся над омутом лозы…», «Приди к нам тихий вечер…» и матросский танец «матлот». Мы сами пели и танцевали, музыки не было. Читали мы стихи Некрасова, Пушкина, Лермонтова, коллективно разгадывали шарады, загадки. Вечера проходили весело, дружно.

Особенно радостными были новогодние праздники. В каждой семье устраивали ёлку. Готовиться начинали задолго до праздника. При этом игрушки всегда делали сами. И это было замечательно весёлым занятием. Все, и дети, и взрослые, садились вокруг стола и начиналась работа. Вырезали игрушки из цветной бумаги, картона, клеили, шутили, рассказывали сказки, разгадывали загадки. Затем сообща украшали ёлку, на ней зажигали уже под новый год свечи, чаще покупные, церковные, восковые, а иногда самодельные, сами отливали из воска.

Новогодние вечера проходили весело, дед Мороз и Снегурочка раздавали подарки, игрушки, и дети и взрослые водили хоровод вокруг ёлки, с песнями. В рождество повсюду проходили маскарады, христославие — многие ребятишки ходили по дворам с большой позолоченной звездой на длинной палке, славили Христа, всем славящим хозяева обязательно давали угощенье: сладкие булочки, ватрушки, калачи, конфеты и что-нибудь иное. Отмечались также пасхальные праздники. Стряпались куличи с красивыми разноцветными сладкими цветами наверху. Красились яйца, сваренные вкрутую. Раскрашивали сами в разные цвета, затейливыми рисунками, чем красили, не помню. Один из способов — яйца обкладывали на ночь в луковичную шелуху и заматывали в тряпочку с крепким уксусом. Иногда варили яйца в воде с луковичной шелухой. Они получались коричневого цвета. Для лучшего блеска покрашенные яйца смазывали маслом, жиром. Большое оживление вызывало катание яиц по наклонной доске. На полу ложили чьё-либо пасхальное раскрашенное яйцо. Владелец другого яйца пускал его по доске, так, чтобы, скатившись, оно попало в лежащее внизу. Если попадал, то брал его себе, если промазывал, то его яйцо переходило к тому, чьё яйцо лежало внизу. Тут тоже было много шуток, смеху.

У отца в этой квартире на улице Пролетарской была большая библиотека. Он много покупал до революции и после неё, а также выписывал различную литературу и журналы «Нива», «Природа и люди», «Вокруг света», «Мир приключений» и другие. К ним шли различные приложения: Мамин-Сибиряк, Писемский, Конан-Дойль, Хаггард, Джек Лондон, Мельников-Печерский, Редиард Киплинг и многое другое. Были в красивом переплёте с золочёными названиями и обрезами Декамерон, красочная книга гербов Российской империи, альбом минералов, разрисованный красками, были и детские, и другие книги. Для книг отец сделал металлические из жести шкапы, метра полтора-два высотой, покрасил их зеленоватой краской. Мы, дети, любили рыться в книгах. Однажды мне и Зое захотелось достать книги, стоящие на самой верхней полке. Мы с ней полезли вверх по полочкам, как по лесенке. Но когда добрались до верхней полки, шкап повалился прямо на нас. На наше счастье часть книг посыпалась раньше нас, мы упали на них, шкап упал на нас, верхним краем прижал нас к полу, и мы не в силах выбраться и, конечно, перепугавшись, раскричались. На крик прибежала мать и освободила нас. На счастье наше отца не было дома, а то нам крепко попало бы. К сожалению, в 1920-1921 годах зимой город оказался без топлива, зима была морозной. В квартире поставили так называемую «буржуйку», вертикальную круглую железную печь, в ней жгли всё, что можно было найти, сожгли заборы, часть мебели. Но и этого стало не хватать, и отец стал топить печь книгами, уничтожив большую их часть. До сих пор мне жаль их, был бы постарше, наверно не допустил бы этого.

Популярный в царской России семейный журнал Нива

Отец в 1920 году был назначен членом президиума и заведующим производственным отделом Якутского совнархоза. Жили мы на его зарплату, мать не работала. Но деньги в это время совсем обесценились. За коробку спичек платили несколько миллионов рублей. Ириска стоила двадцать миллионов. Деньги считали уже не рублями, а как тогда говорили «лимонами», то есть, миллионами. В магазин, на рынок шли с мешком денег.

Илья Ильф и Евгений Петров писали где-то, что в каждом городе должен быть свой сумасшедший. Во время гражданской войны, в двадцатых годах, в г. Якутске действительно было несколько людей, если не сумасшедших, то во всяком случае чем-то необычных своим поведением.

Помню, например, по городу было много разговоров о каком-то Зубржицком. О нем говорили, как о чудаке, который всё время изобретает что-то необычное, фантастическое. Какие-то летательные аппараты, ещё что-то сейчас не помню. он постоянно что-нибудь мастерил, делал воздушных змеев, из форточки у него вылетали иногда бумажные голуби. Мы, ребятишки, побаивались проходить мимо его дома, он казался нам каким-то загадочным и довольно страшным колдуном. А был это, теперь я понимаю, просто человек, увлечённый идеей создания летательного аппарата, политический ссыльный, всю жизнь отдавший революционной борьбе с царизмом. В лицо я его не помню, может быть и видел, а может и нет.

Притчей во языцех был в Якутске в пятнадцатые — двадцатые годы некто Финкельштейн. Это был в наших глазах тоже чудак, «человек в себе», молчаливый и рассеянный, который всё собирал и хранил у себя — пуговичку найдёт на земле, проволочку, гвоздик, всё-всё поднимал с земли. Отсюда у нас и взрослые, и дети, когда хотели о ком-нибудь сказать, что он скопидом, всё собирает, копит, его называли Финкельштейном. Фамилия Финкельштейн стала у нас нарицательной.

Следующая запомнившаяся фигура — татарин, которого все звали Малайка. Настоящего его имени, наверно, никто не знал. Ростом маленький уже пожилой, но безусый и безбородый, морщинистый, немножко кривые ноги. Одет мешковато, бедно. Психически довольно сильно тронут, но очень добродушный, приветливый и доброжелательный, всегда улыбающееся круглое морщинистое лицо так и распространяло вокруг себя доброту. Правда, когда он был наедине, я замечал на его лице глубокую задумчивость и печаль. К нему все, в том числе и мы, дети, всегда относились очень хорошо, он у всех вызывал какое-то непроизвольное чувство жалости и симпатии. Малайка, видимо, был немым. Я так думаю, потому что никогда не слышал, чтобы он разговаривал. Чем он запомнился? Тем, что ходил по всем домам, приходил зимой и летом, всё равно, молча садился на табуретку у двери, снимал свою старенькую затрёпанную кепчёнку, брал её в руки и изображал на ней игру на гармошке — двумя руками раздвигал и сдвигал её, пальцами обеих рук как-бы перебирая клавиши, а губами производил дребезжащие звуки — мелодию, что-то стараясь напеть. После этого все давали ему что-нибудь: хлеб, мясо, печенье, сахар или какую-либо одежонку. Малайка благодарно раскланивался, улыбаясь, и уходил.

Была ещё в Якутске такая Дунька-сумасшедшая. Так её все звали. Не помню, где она жила и чем жила. Знаю только, что кому-то и чем-то помогала, зарабатывая на хлеб, попрошайничала, ходила всегда босиком, в грязном длинном платье, с несколькими широкими юбками. В зимнее время я её не помню. Больная психически Дунька вообще-то была спокойной, всегда сосредоточенной, чем-то озабоченной, может постоянной заботой о пропитании. Несчастный, конечно, человек. Но у ней была одна привычка, которой пользовались мы, мальчишки. Дети всегда довольно бесчувственный народ. Когда её начинали дразнить, Дунька сначала кричала на нас, размахивала руками, пыталась ударить. Ну, а поскольку мы народ увёртливый, это ей не удавалось. Наконец, выйдя из себя, Дунька со злости поворачивалась к нам спиной и наклонившись вперёд вскидывала наверх все свои юбки. А ходила она без исподнего. Устрашенные и довольные тем, что нам удалось раздразнить Дуньку, мы с визгом и смехом разбегались стремительно во все стороны. За это Дуньку звали ещё «Дунька-фотограф». Нам, конечно, доставалось за это от родителей. Но кое-кто из взрослых тоже иногда не прочь был подшутить над бедной Дунькой.

Особенно тяжёлым для Якутска был период зимы 1921-1922 гг. В сентябре 1921 года в Нелькане белогвардейцы устроили контрреволюционный мятеж, установили связь с белогвардейцами Охотска, заняли Петропавловск и Усть-Маю. В ноябре-декабре 1921 года белогвардейцы и белобандиты захватили большинство улусов Якутского округа. Окружённый город Якутск был объявлен на осадном положении.

Якутск, центральная улица, в 1920-е годы — имени Великой Октябрьской революции, в царское время -Большая, ныне – проспект им. В.И. Ленина. Снимок до 1917 г.

Зима выдалась суровая. Жили мы в это время в другом месте, на улице Большой (ныне проспект Ленина), в здании, которое называлось «дом Валя», то есть, принадлежал Валю. Валь – это, по-моему, тоже один из политссыльных. Находился дом примерно там, где сейчас находится жилой дом обкома КПСС, рядом с республиканской библиотекой имени Пушкина. Почти рядом с домом Валя стоял дом Атласова, где располагалась начальная школа, куда я позднее поступил учиться.

Когда объявили г. Якутск на осадном положении по всем улицам устроили ледовые баррикады из назема, снега, облитых водой, превращавшей их в крепкую ледяную преграду. Одна такая баррикада была устроена как раз у нашего дома, перегородив улицу. В каждой баррикаде оставляли узкий проход для проезда на конных санках. Автомашин тогда не было.

В одном доме с нами жили Литвинцевы, с сыном которых, Сашей, крепко подружились. Часто играли вместе, а во время осады города стали мастерить пистолеты и ружья-самопалы. Мы их называли «патронки». К самодельному деревянному ложу ружья или пистолета на конце делали углубление, в которое вкладывали медную гильзу от ружейного патрона, закрепляли её проволокой, сбоку гильзы проделывали отверстие-запал гвоздём, набивали патрон порохом, вставляли пулю или дробины, прицеливались в мишень и поджигали порох в запале спичкой. Происходил выстрел, мы были в восторге, не понимая, насколько это было опасно для нашего лица, глаз. Стрельбу мы устраивали по секрету от родителей на крыше дома, внутри под верхним покатым настилом. В это время отец уже не жил с нами, они разошлись с матерью. Жилось трудно, мать поступила работать сестрой милосердия в местную больницу.

Продолжение следует…

В тексте максимально сохранены стиль и пунктуация автора.

Сообщение Евгений Суровецкий: Обыкновенная жизнь в необыкновенном веке — V появились сначала на Сетевое издание SAKHALIFE.RU.