По правилам (если какие-то правила вообще существуют), особый шанс можно использовать, когда никакой другой надежды уже не осталось. Совсем никакой.
Однажды в сумерках я вдруг чётко осознала, что именно этот момент пришёл. Я лежала на незаправленной кровати, смотрела в потолок и почему-то думала о блокадном дневнике моей тёзки Тани Савичевой. Там на последней странице размашистым почерком было написано: «Все умерли. Осталась одна Таня». Но ведь мы знаем, что на самом деле никакой Тани тоже не осталось. Мне казалось, что эти слова – про меня. Осталась одна Таня, которая два дня ничего не ела, три дня не мылась. Пять дней не разговаривала, восемь дней не выходила из дому. Две недели не появлялась на работе и наверно меня бы уже уволили, если только моё отсутствие вообще заметили за общей карантинной чехардой. Таблетки, прописанные психиатром, перестали помогать, а телефон разрядился и вообще потерялся где-то в нестираных простынях. Не хотелось ни помощи, ни утешения, ни спать, ни есть. Только свободное падение. Зажмурившись, я как будто летела в тёмную шахту лифта. Дом, в котором я выросла и в котором давно уже жила одна, постепенно превращался в склеп. В одну из таких запущенных квартир с мебелью из позапрошлой эпохи, в которых на продавленных диванах находят объеденные кошками тела много дней назад умерших старух. И хотя кошек у меня не водилось, я поняла, что именно в таких обстоятельствах появляется этот особый шанс. Теперь-то я знаю, как определить, что время пришло, и могу поделиться. Вы вдруг осознаёте, как он должен выглядеть. Для всех ведь этот шанс разный, и никто не знает заранее. Но если вы его чувствуете – значит, это он. Тогда я отчётливо почувствовала, что мой шанс замурован где-то на антресольной полке над коридором, ведущим из спальни в кухню. Там похоронена и ждёт своего часа тайна. Я готова была встать с постели только ради настоящей тайны, и ещё чтобы сходить в уборную.
Забравшись на скрипучую стремянку, оставшуюся с прошлого ремонта, я отодвинула заслонку антресолей. Полка была завалена бесформенными пакетами с вещами, которые по разным причинам выбросить сложнее, чем складировать – в основном, электроприборами. Пакет со старым телефоном лежал дальнем углу, и мне пришлось практически повиснуть на антресолях, чтобы достать его. Думая о том, что мне предстояло сделать, я могла бы рассмеяться, но тогда это казалось мне безумным ритуалом, уместным только в крайнем отчаянии. В моём состоянии не было ничего смешного. Я извлекла ярко красный телефонный аппарат и поставила перед кроватью. Выглядел он хорошо: диск всё ещё прозрачный, цифры не стёрлись, провод целый. Впрочем, это не гарантировало нормальной работы: никто не пользовался им лет двадцать, и я даже успела забыть, где у меня розетка городской линии.
Телефон работал. Кажется, эту технику делали на века. Я подняла трубку и услышала давно забытый глухой непрерывный гудок. Мне вдруг вспомнилось, как в детстве перед лицом необходимости позвонить кому-то (тогда я ненавидела это ещё больше, чем теперь) я закрывала глаза и медленно-медленно отводила трубку от уха, представляя, что улетаю в далёкий чёрный космос, и этот затихающий гудок – последнее, что связывает меня с унылым миром, в котором я постоянно должна кому-то звонить. Теперь этот сигнал снова появился и снова с чем-то связывал. Я села перед аппаратом на колени и стала набирать единственный шестизначный номер, который помнила наизусть. Потянулись длинные гудки, и я, как в детстве стала механически считать: после пятого гудка со спокойным сердцем разрешалось сказать, что никто не ответил, и положить трубку. Но трубку сняли после третьего. Раздался детский писклявый голос:
– Алё?
Я попыталась поздороваться, но после нескольких дней без единого разговора слова не вырвались из бронхов. Девочка ничего не услышала.
– Я слушаю! – сказала она, чеканя слоги и манерно растягивая ударные гласные. Эта интонация до сих пор появляется у меня, когда я разговариваю с мужчинами. Горло перехватило. Не было никаких сомнений: я разговаривала сама с собой. Попытавшись справиться с волнением и охватившей меня крупной дрожью, я откашлялась в сторону и сказала:
– Здравствуйте. Это квартира Вохминцевых?
Мой голос звучал хрипло и беспомощно, как после тяжёлой болезни.
– Да-а, – уверенно протянула девочка.
– Это Таня? – переспросила я.
– Да-а. А вам кого?
Этот грубоватый вопрос совсем исчез из жизни в эпоху мобильных телефонов, но девочка говорила с незнакомой собеседницей чётко по инструкции. Я хотела было спросить, кто ещё дома, но вовремя сообразила, что маленькая Таня научена никогда не отвечать на такие подозрительные вопросы.
– Таня, ты можешь позвать маму? – спросила я, стараясь звучать спокойно.
– Сейчас, – ответила девочка.
– Нет, подожди секунду! – спохватилась я. – Напомни, пожалуйста, какой сегодня день.
– Двадцать шестое ноября, воскресенье.
Я машинально посмотрела на стену, на то место, где всегда висел отрывной календарь и куда несомненно посмотрела сейчас девочка. Разумеется, она не стала называть год. Но и на том спасибо. Я услышала приближающиеся шаги и голос мамы:
– Алло! Я слушаю.
Это был не тот скрипучий надтреснутый голос, брезгливо пережёвывающий слова, которым она говорила в самые последние годы, а молодой твёрдый голос из детства, совсем затёртый последующими тяжёлыми воспоминаниями. Из глаз полились слёзы, я не могла произнести ни слова.
– Я слушаю. Кто говорит? – повторила мама.
Надо было что-то ответить, но я рыдала в два ручья. Челюсть и язык не слушались.
– Лариса? – спросила я.
– Да. Кто это?!
Её явно испугал мой плачущий голос.
– У меня к вам просьба… – промямлила я.
– С кем я разговариваю? – перебила мама уже раздражённо.
– Меня зовут Татьяна Игоревна… – недолго думая, назвалась я настоящим именем. И пока она в уме пыталась сопоставить сочетание имени и отчества с конкретным человеком, заговорила:
– У меня к вам просьба: пожалуйста, не ругайте Таню, когда она уедет на Новый год из города…
– Куда уедет?! – раздражённо спросила мама, уже готовясь впасть в привычную истерику праведного гнева. – Кто это?!
– И ещё… Пожалуйста, пожалуйста проследите, чтобы ваш муж проходил обследование на онкологию…
Я говорила это, всё ещё не в силах прекратить всхлипывать, а мама уже не говорила, а визжала:
– Кто ты такая? Как ты смеешь сюда звонить?! Игорь! Игорь! – кричала она куда-то в сторону. – Кто такая Татьяна Игоревна? Почему она звонит нам домой? Почему она нам угрожает?
На мгновение я услышала вдалеке невнятный голос отца. Слов было не разобрать, но я чуть не рассмеялась сквозь слёзы от счастья. Он, кажется, говорил что-то, что и всегда, какую-то остроту по поводу начинающейся в доме истерики, не понимая, что от этого истерика разгорится ещё сильнее. Каждый раз он думал, что своей шуткой, кружкой керосина, вылитой на полыхающий домашний скандал, сделал решительно всё, что мог, и теперь остаётся только стоически наблюдать разрушительное буйство стихии. Я только теперь начинала понимать его, но в трубке снова возник оглушительный голос мамы:
– Слышишь, ты! – она никогда не использовала ругательства в присутствии детей. – Я не знаю, кто ты такая, но выясню, и ты пожалеешь. Поняла меня? Оставь мою семью в покое и вообще забудь этот номер навсегда! Поняла меня! Вот и до свидания!
Она с силой хлопнула трубкой, и снова раздались короткие гудки. Бедная Таня, бедный папа! Бедная я! Мне выпал шанс поговорить с давно умершей мамой – и что? Я совершила для этого чудо, а она всего лишь снова на меня наорала! Я закурила прямо в комнате, в первый раз в жизни. Не хотелось признавать поражение, но надо было привести себя в порядок. Я зашла в ванную и посмотрела в зеркало. Серое измождённое лицо с обозначившимися морщинами, опухшие от слёз глаза и губы. Спутанные волосы, на треть седые у корней. Домашняя растянутая майка когда-то розового, а теперь серого цвета. Я сняла её и стала колотить себя по груди, мыча при этом разные ноты – чтобы разбудить голос после долгого молчания. Голос выскакивал из горла комками слизи. Потом я сходила в душ, расчесала волосы и долго тёрла лицо жёстким полотенцем, чтобы прийти в себя. Всё это время мне казалось, что мой шанс ещё не исчерпан. Одевшись – теперь уже прилично, как на официальное собеседование – я снова села перед аппаратом. Сосредоточилась, насколько могла в тот момент, повторила необходимые реплики и твёрдой рукой набрала шесть цифр.
Трубку на том конце схватила маленькая дрессированная девочка.
– Алё-ё? – пропела она вопросительно.
– Это Таня? – спросила я уже нормальным человеческим голосом.
– Да-а. Кто спрашивает?
– Послушай меня, Таня, – заговорила я быстро, – можешь верить мне а можешь проверить. Я – это ты из будущего, и мне надо тебя кое о чём предупредить.
Девочка на той стороне молчала.
– Во-первых, – продолжала я, – обязательно, обязательно проследи, чтобы папа обследовался на онкологию. Во-вторых, когда придёт время – не связывайся с Максимом. Э… Ну, лучше вообще никогда ни с одним Максимом не связывайся. Если появится возможность уехать из дому насовсем – уезжай. Ещё: если Ира Костенко будет просить тебя о каком-нибудь одолжении…
– Ма-ам? – перебила Таня, манерно и громко растягивая слова. – Тут опять эта дура сумасшедшая звонит…
Слово «звонит» девочка произнесла с ударением на первый слог, и я уже знала, что ей за это влетит. Но теперь в трубке я услышала только шаги. Шаги, которые ни с чем не спутать и которые до сих пор преследуют меня в кошмарах. Быстрые шаги с сильным ударом на пятку – чтобы все слышали, кто здесь главный. Этой походкой мама всегда шла на расправу со мной, и я могла по звуку отличить, на какую из половиц она сейчас наступает. Меня вдруг охватило дикое возмущение. Какое она имеет право? Я вскочила на ноги и изо всех сил пнула телефон. Удар оказался таков, что аппарат отлетел в противоположную стену, с грохотом и звоном рассыпавшись на большие и мелкие кусочки. Снова наступила полная тишина. Все умерли, осталась одна Таня. Все умерли – и хрен с ними! Так им и надо! Я стояла перед окном, курила и думала о том, как буду встречать Новый год.
