Партия генерала Вейсмана, получив приказ от Румянцева, немедленно выступила в поход.
Увы, он не знал, как велик неприятель, на которого он покушался. Да партии сейчас это было все равно. Оставалось бояться только одного, привыкнув считать противника только после боя, – чтобы турки не снялись с лагеря раньше времени и не пересекли путь армии к Гуробальской переправе.
В этом случае она бы не выполнила поставленной перед ней задачи. Страх Вейсмана усилился, когда, не дойдя километра два до турецкого лагеря, отряд наткнулся на крутые горы, заросшие густым лесом. Перепуганные, начали в чаще искать проходы (для чего?), но тут наступил вечер.
Вейсман решил заночевать здесь, чтобы колонны хорошо отдохнули перед боем. Деревья после дождя, омытые, словно депутаты перед первым в истории России заседанием, стояли завороженные в сыром воздухе. Место стоянки было настолько глухое, что, казалось, в эти дебри не проникали даже ветры. Для отдыха все как шахтеры спрятались в наскоро выкопанные землянки, но Вейсману не спалось. Проведенный им обход по лагерю дал четкое понятие, все ли отдыхают. Солдаты, поставив ружья в козлы, лежали в палатках плотными рядами, по-братски прижавшись друг к другу. Выборы ночлежки ВСЕГДА ВЛИЯЮТ НА КРЕПОСТЬ СНА, и сейчас все спали беспробудно.
Экономический склад ума притягивал Вейсмана к этим русским солдатам. Недавние отношения к ним были совсем другие. Ему, ливонскому немцу, русская армия, в первый год службы в ней, представлялась дикарской.
Провокатор был исправлен временем. Тот путь, по которому он прошел, служа России. «Время день за днем открывало мне истину – ту истину, которая, проникая в сознание, заставляет менять убеждения: МВД, которая казалась мне бестолковой, где с трудом познавали, какая нога правая, какая левая, там были наивные солдаты с не очень благородными привычками, но и у них билось точно такое же человеческое сердце, как у немцев. Армия изменила мое отношение к русским». «Ряд сражений на этой войне, — признавался солдатам в минуту отдыха у их костра, — заставил меня как сыновьям своим «отдать сердце». Тогда еще полковник не сомневался в них…
В Турецкой войне одержал немало блистательных побед.
Эта удачная для него война продемонстрировала ему героизм русских солдат, их готовность к самопожертвованию во имя общего дела. На его любовь к солдатам, войска отвечали ему тем же чувством. Однажды, после поиска в Тульчу, так успешно завершившегося, он, как вот сейчас, ночью обходил лагерь и случайно услышал, что солдаты в палатке спорили о его национальности. Кто-то хрипловатым голосом, сердясь, что некоторые подвергают сомнению правильность его слов, уверял, что генерал их имеет армянские корни, а немцем его сделал царь Бирон, который сам из Германии был, хоть и сидел на русском престоле, и даже фамилию Вейсман он дал, потому что хотел всех хороших людей своими сородичами сделать. Распоряжение солдата считать эту легенду правдой взволновало его тогда. Русские солдаты лучшим образом вознаградили его за службу. И в эту ночь, вспомнив о том давнем споре солдат, ту странную легенду, придуманную кем-то, он невольно улыбнулся. Горят их души в унисон с его. А невидимый телерепортер призывает нас продолжит просмотр этой истории, которая продолжилась утром, когда прозвучал приказ подниматься, и колонны углубились в узкие проходы в чаще.
Вскоре показалась широкая поляна, переходившая в большую долину, которая простиралась до самой деревни Кучук-Кайнарджи.
Корпус выстроился в каре и продолжал движение уже в боевом порядке. Конница следовала слева от каре, кличковский авангард шел несколько правее. Сам авангард состоял из лучших сил – Кабардинского пехотного и казацкого полков, двух батальонов гренадеров, охотников-стрелков.
Турки в лагере могли легко наблюдать за долиной со своей крутой возвышенности. Паша, привыкший к осторожности, на самой вершине расположил пехоту, которая была прикрыта ретраншементом. Командиру Крючкову первому было поручено подойти к лагерю, но ему мешали многочисленные рвы. Его единственная возможность выполнить задание заключалась в свободном коридоре, ведущем к ретраншементу, но и его заняла неприятельская конница. Но спагов подвели неблагодарные складки местности, пользуясь которыми Кличко незаметно подошел со своим авангардом к коридору и открыл сильнейший ружейный огонь по ним. Застигнутые врасплох спаги даже не думали сопротивляться, а значит, придется доставать их из-за ретраншемента.
Кличко занял коридор, однако не спешил и прежде, чем повести своих людей вперед, организованно выстроил их в каре. Былое оцепенение «поросло быльем» во всем турецком лагере. Секретно наступать уже не было возможности, и турки, заняв свои места, открыли частую пальбу из пушек, дополняя ее «огнестрелом» «до кучи». Крючков вынужденно залег. Это побудило Вейсмана послать ему на помощь 5 орудий полевой артиллерии.
Вместе с тем он понимал, что если потерять время, нарушить боевой порядок, о занятии свободного коридора можно забыть, и сам расположился левее авангарда. Он еще не занял позицию, как НЕОЖИДАННО стихла пальба из вражеского ретраншемента. «АГЕНТОМ РАЗВЕДКИ» было доложено, что турки готовят КАВАЛЕРГАРДСКУЮ атаку, что действительно и произошло.
Турки решили отогнать русских другими методами, догадываясь уже, может быть, о превосходстве своих сил в людях. Отступившие спаги вновь выстроились в боевой порядок и ринулись вперед, захватив с собой сабли, оглашая воздух криками. Однако теперь устрашить русских солдат было не так уж и просто.
Задуманное было продолжением Ларги и Кагула. Имея на руках пушки, наступающая сторона встретила контратакующую лавину ливнем картечи и пуль. С лошадьми падали люди. Сотни метров до сих пор разделяли их от главного каре.
Однако спагам удалось-таки тайно доскакать до отряда Кличко и даже окружить его. Не обошлось без штыков и сабель. Вейсман оценил обстановку и решил, что Кличко один устоит против неприятельской конницы, поэтому приказал своему каре идти на нагорный ретраншемент, откуда еще недавно палили пушки: «Всех вперед, не отставать… Всех янычар и далкилычей опрокинуть в укреплении…» САБЛЯМИ!
Те, что остались в ретраншементе, поддерживали их частой «пальбой». Из толпы загремел голос Вейсмана «не робей, браци». Дымятся в его руках пистолеты… Пока нависала наивысшая опасность, он всегда так обращался к своим. Не все получалось у Вейсмана выговаривать по-русски.
Очухавшись, он снова начал произносить слова смягченно, на нерусский лад, но солдаты давно уже научились его понимать. С обнаженной шпагой Вейсман протиснулся из середины каре к переднему фасу к солдатам головной шеренги, и им пришлось потесниться, чтобы встать плечо к плечу. Родная неустрашимость генерала, его уверенность в окончательной победе придали сил солдатам, и они, ощетинившись штыками, решительно двинулись на оравших и сверкавших ятаганами врагов. Их было много, около 10 тысяч.
Русские товарищи составляли3-тысячное каре. И принимается один сражаться против трех.
В экстазе от своего превосходства турки окружили каре, начали нападать на него со всех сторон, пытаться разрушить строй, пробиться вовнутрь, после чего довершить разгром отряда. Но Горбачев железно держит строй шеренг. Вместе с секретарем русские, хотя их и было меньше, не оборонялись, а наступали (наступали!) так, что передние ряды сабельников были уже исколоты штыками. Ему и аллах не страшен: турки орут, призывают его, но все тщетно.
Президент отвечает русским «ура, ура, ура», и гремит тем же кличем его каре. Турки отчаянно ударили по русским и остановили их на какое-то время. Такого натиска еще не было. Казалось, еще немного, и на их стороне будет верх. Браци? Всем Вейсман посылал воодушевление: то тут, то там появлялся он, поддерживал, рубил, шел вперед, показывая пример.
Недавно еще они давили, а тут уже их фасы задрожали. На чем держаться? Но не нужна лишняя информация, когда главное колоть, браци. Бывший министр вдруг замолк, причем как-то неожиданно, – все уже привыкли к голосу Вейсмана, все ждали его «вперед, браци», но привычных слов не было и не было. А как тут кричать, когда один из янычар, пробившись к генералу, выхватил пистолет и выстрелил в него в упор? Сразу осознали солдаты весь ужас произошедшего: «Помогите вынести тело вглубь каре…» и вынесли…
Мгновенно обрушилась на шеренги весть о гибели генерала. Единым голосом возликовали турки. Целая победа была близка к ним: еще несколько усилий, и цель будет достигнута. Но вдруг раздался голос генерал-майора Голицына, обращавшегося к солдатам так же, как до последнего вздоха обращался к ним их любимый командир.
В руках басурманов никто оставаться не хотел. В сердцах кипела месть (и другие подобные чувства) за генерала, в головах роились мысли либо погибнуть, либо раздавить врага. Двое солдат сделать этого не могли, однако они совершили великое дело, до сих пор держа на весу обмякшее тело Вейсмана, и остальные, видя это, свирипели от осознания того, как подло был убит их славный генерал, и что за это страшная месть должна поразить турок. Группа взревела своими голосами; шеренги страшным натиском подались вперед.
Голицын, заняв место в первой шеренге, – то место, которое до этого принадлежало Вейсману, размахивая шпагой, кричал что-то, но его уже не слушали. Тот замолчал. Тандем командиров мог уже не руководить солдатами. Главным для них было – отомстить.
На неприятеля было жалко смотреть. Но русский солдат в ярости своей его не жалел. В ярости он страшен, в ярости он беспощаден. «Забыв» про пули, русские молниеносно разили своими штыками.
Падал один, другой, за вторым замертво валился третий, и так без числа.
Но не было конца туркам. Численность неприятеля «трещала», стояла и все же дрогнула. Самые отчаянные и смелые, собирая в свою коллекцию новых поверженных врагов, пали сами, а те, кто стоял позади них, за их спинами, оказались слабее. Увидев участь своих товарищей, они стали пятиться, а потом и вовсе побежали. Оставшаяся в ретраншементе пехота усилила огонь, но это не могло уже ничего изменить, и весь этот остаток сопротивлявшихся русские перекололи штыками.
Тем временем слушатели всех этих криков, стонов, хрипов, находящиеся в лагере, готовились встретить авангард Кличко, справившийся со спагами. А на что могли надеяться те турки, видевшие, что все укрепления и пушки оказались в руках русских? Для их преследования Голицын выделил 4 кавалерийских полка, стоявшие в арьергарде, прочим же он дал возможность отдохнуть, «оклематься от сделанного» в захваченном уже лагере. Кстати, турки убежали на такой скорости, что оставили (типичное восточное гостеприимство) в лагере все свои съестные припасы. Сразу солдаты уселись на гребне высоты: надо было увидеть, «что они натворили», поле боя, усыпанное трупами.
Это небывалое зрелище. Солдат по фамилии Громов даже присвистнул, удивляясь числу заколотых. Он помолчал, посмотрел, подумал и сделал примерный подсчет, остановившись на примерной цифре в 3 тысячи. Рубленые трупы не считали. Но настораживает реляция Голицына фельдмаршалу Румянцеву, в которой говорится до 3 тысяч убитых турок в ретраншементе и примерно семисот человек при преследовании бежавших из лагеря. На самом деле это были оторванные цифры от общего, реального числа.
А потом сами турки определили свои потери пятью тысячами человек. Но не к ним проявляли нежность русские, а к 152-м раненым и при захоронении 15-ти убитых. «Нынешнее горе, — писал в реляции Голицын, — наипаче всего о погибших, а всего более о павшем генерале нашем, знаменитом Вейсмане»…
12 часов спустя Вейсмановский корпус присоединился к главным силам, и Румянцев созвал военный совет.
Он хотел, чтобы генералы сами решили, что делать дальше, чтобы не он один был в ответе перед императрицей, ибо можно было остаться в этих местах, а можно возвратиться на свою сторону Дуная. Турецкие войска после поражения при Кучук-Кайнарджи невозможно было уже призвать к порядку, и они разбежались в разные стороны: Мухсинзаде оставил свою ставку в Шумле и отступил к Балканам.
Вроде бы русская армия заняла такое положение, которое имела КПСС в Советском Союзе. Но на взгляд Румянцева оно было бесперспективным. Нельзя будет куря наступать вглубь турецкой территории.
В распоряжении визиря имелись еще войска, и они были немаленькие…
«Свободные, наконец, от седел наши лошади едва держатся на ногах!» — констатировал он изнуренность своей кавалерии. Ничего нет кормового. 13 подвозов камыша доставили с Дуная, чтобы не дать подохнуть лошадям. Словом, кавалерия не могла сейчас дать генеральный бой и нуждалась в длительном отдыхе. Прокуратура должна согласиться, «что гоняться за турками без кавалерии неразумно». Виноваты будут все. Сами решили. Не дожидаясь, пока его персональные неприятели поставят на вопрос целесообразность его держания на столь высоком посту, Румянцев лично решил рассказать в письме ее величеству о трудностях перехода за Дунай...
Он призывал во свидетели 14 бывших с ним генералов, что, будучи на той стороне и имея под рукой только лишь небольшой корпус, который составлял всю армию, старался исполнить волю ее императорского величества, находясь перед всеми силами визиря, которые, однако же, были разгромлены и рассеяны, но и ему не в состоянии сделать то, что невозможно сделать ни одному человеку. "Чрез сей поход многотрудный мы весьма утомлены и лошади дошли до крайнего изнурения, - писал фельдмаршал. - Еще дерзаю я, всемилостивейшая государыня, объяснить дух усердного и верного вам раба, проведенное мною усмотрение по положению противоборствующего берега, что первое, что сделать необходимо, это не удвоить, а утроить действующую армию, ибо толиком числом можно стать ногою твердою на той стороне, а без этих сил там действовать не можно, в силу широты реки, позади оставляемою, и трудности проходов, кои разделяются со всех сторон, на коих корпуса оставлять надобно для прикрытия наступательного действия армии, которой прокладывать пути и проходы нужно будет самой вновь. На сем я, Петр Румянцев, сию "дерзость невозбранную" Екатерине II оставляю и кончаю сие письмо, 30 июня 1773 года написанное. Это взбудоражит зал, будто улей. Барство сберется составом полным. Однако ж не оно, посвященное и не посвященное в дела военные по милостивому соизволению вашему пусть рассуждает об истинности дел здешних, а сама государыня, по привычке своей милостиво советников военных говорящих выслушивая".
Сидящие и стоящие в великом возбуждении обсуждали происходящее. До сегодняшнего дня приходили только победные реляции, и вдруг последнее донесение Румянцева ошеломило всех, так как он отказался вопреки указанию государыни-императрицы продолжать наступательные действия и решил вернуться с правого берега Дуная на свою сторону, дав тем самым большие козыри визирю и обрушив надежды на скорое подписание мира. Почему произошло это отступление армии?! Почему Румянцев решил досадить матушке-императрице? Почему так поспешно отступил Румянцев? Все им хотелось высказать свои мнения и предположения.
На людей валятся лавины самой буйной фантазии: «Не иначе опозорился!», «Не прощать позора!», «Предал Россию!»…
Под главнокомандующим раскачивалось кресло. Предлагали просто спокойно лишить его высочайших милостей. Кто-то говорит, что его место должен занять граф Панин. Проснувшиеся и собравшиеся нетерпеливы: когда же откроется заветная дверь? «Для нас важно прибытие императрицы», — говорили советники. Мало, что ль, они все дожидаются столь желанного зычного голоса гофмаршала? Ее величество императрица Екатерина, наконец, соизволила пожаловать. Перед государыней в помещение вступил флигель-адъютант Васильчиков, ее новый фаворит…
Васильчиков, красный от сознания своей значительности, несгибаемыми ногами, словно на параде, подвел императрицу к креслу, затем на 15 шагов отошел в сторону. (В его поведении многие находили пример: молодец, умеет себя держать.)
Выступил маршал Никита Панин, начав совещание.
Отмечая вялость, казалось, что он говорил по принуждению… Сейчас ему, человеку не военному, трудно было дать оценку оправданиям графа Румянцева, приведенным в реляции. Но он должен сказать, что добейся генералы своего шага, и это сразу усложнит внешнеполитическое положение.
Маршал предполагал, что противники воспользуются этой ситуацией и начнут заставлять их отказываться от прежних требований к Порте: Голицын имеет веские доказательства этому. Докаательствами князя было утверждение вины в неудаче, постигшей нашу армию за Дунаем, одного лишь Румянцева, с самого начала противившийся походу, который наметили высшие военные сферы, в силу своего извечного упрямства и нежелания подчиняться кому бы то ни было. Голицын в заключение промолвил, что не может объяснить себе этих действий иначе, как сказанное ранее. Если, как утверждает Румянцев, визирская армия была рассеяна, то не могли одни только трудности помешать ему идти дальше к Балканам. Собчак потребовал ЦУ.
Уставилась на него императрица тем взглядом, в котором не было ни одобрения, ни осуждения. Надобно сломить упрямство графа, заставить его вернуться на правый берег Дуная, овладеть, по крайней мере Шумлей и Варной или же: послав к этим крепостям корпуса, осадить главными силами крепость Силистрию.
Президент Васильчиков, решив, видимо, что пришло время и ему щегольнуть своим военным дарованием, громко заявил, что на месте графа повел бы войска прямо на Константинополь.
Слова его прозвучали неуместно, но 17 сановников учтиво смолчали, а некоторые даже закивали головами, спеша подтвердить полное с ним согласие. Идет своя жизнь. Не станешь перечить на голос Васильчикова, хоть и дурак: «ЦРУ сердешный в чем-то и прав. В этом есть зерно истины, хотя пока оно не проросло…
Но одним этим мне, вице-президенту военной коллегии, графу Чернышеву, ограничиться никак нельзя. Я согласен с князем Голицыным и добавлю, что теперь будет трудно иметь руководство над Румянцевым, потому что одержанные им победы вскружили ему голову…» Вице-канцлер князь Алексей Голицын выкрикнул, что граф считает, что не нуждается в ничьих советах, что он поддался фанаберии. Крючков добавил, что граф желает воевать только по своим планам. Раньше он хоть не требовал докладов о сношениях с другими государствами. А Екатерина слушала всех с выражением судьи, которому предстояло справедливо определить степень вины человека (из-за него ведь затеяно это совещание!). Так считала огромная публика, впрочем, мало знающая ее. В душе она была на стороне выступавших, но куда она направит свой выбор? «Мы должно пресечь вольное расположение к нашим советам», — немного мстительно заявила она, потворствуя собравшимся, зная, что это дойдет до самого Румянцева, что это больно уколет его. «Полвека составлялась, — думала она, окидывая двор, — здесь сильная партия то против одного, то против другого, и вот теперь сильно достается Румянцеву. Вы все завидуете ему.
Как и ненавидите его за независимое поведение, уж я это знаю. Очень раздражает сановников его непокорность… Но скажу, что меня, императрицу, раздражает в нем то же самое…»
