Продолжение. Предыдущее
здесь.
Как жить будем?…и когда Морасана с его идефикс «Единство во имя единства», то есть, можно сказать, «Федерации в себе», не стало, выяснилось, что из всей идеологической структуры Центральной Америки выпал стержень, и все посыпалось. Чтобы понятнее: представьте себе коммунальную квартиру или малосемейную общагу, населенную родственниками, внезапно получившими сертификаты на приватизацию.
Нет, в самом деле, подумайте, это забавно. Комнаты (у кого одна, у кого две, уже собственные, - обустраивай, как хочешь, - но кухня, и коридор, и все удобства с утренними очередями на облегчение по-прежнему общие, и счетчик пока что один на всех, и старые дружбы, вражды, разговорчики у плиты, взаимные претензии etc. никуда не делись, - а готовности к новым условиям нет ни у кого.
Представили?
Хорошо. Отсюда и пляшем.
Прежде всего, самая большая семья, обитавшая на самой большой жилпощади, - то есть, гватемальцы, - обретя то, за что боролись, столкнулись с полным непониманием, как отныне жить. Раньше-то все было ясно: убрать идеалиста, наделенного военным гением, вернуть старые добрые порядки, и все пойдет само собой, - ан нет. Как выяснилось, старые добрые порядки, как ни крутись, никак не возвращаются, что-то нужно перестраивать, что-то подкрашивать, - а как? Клану Айсинена с филиалами, отныне свободным в своих действиях, как при испанцах, даже еще свободнее, ибо без оглядки на Мадрид, предстояло эту непростую шараду решать, и как можно скорее.
Прежде всего, конечно, спросили генерала Карреру, не намерен ли он стать главой государства, и он, к удивлению (и огромному облегчению многих, опасавшихся «причуд непредсказуемого плебея»), сказал, что не хочет. Ибо простой парень, наук не изучал, в грамоте слаб и в таких делах не разбирается, так что политика - политикам, на то они и образованные «падроны», а сам он останется просто командующим армией, которая все равно подчинялась только ему, и будет заниматься своим делом.
Общее же видение дона Рафаэля было предельно простым: Гватемала независима, остальные «штаты» тоже, никто ни в чьи дела не вмешивается, но основа основ консервативные ценности. То есть, полное почтение к церкви и власть у «падронов», которые уважают старые, правильные понятия. Он, Рафаэль Каррера, тому гарант. А что до либералов, которые видят берега, то стрелять-резать не следует, им нужно объяснить, кто теперь хозяин и какие правила игры. Ну и пусть определяются. И то же самое для всех остальных отныне независимых «штатов», если не хотят сердить генерала Карреру.
Гватемальские элиты, - Семью и ее филиалы, - такой подход устроил, они сформировали правительство «как при бабушке», церковь благословила, а сердить Карреру никому из соседей не хотелось, да и либералы еще не отошли от поражения, к тому же не осознали, чего можно и нужно хотеть в новых условиях, так что на всей территории бывшей Федерации для либералов началась, как говорится, глухая пора листопада.
В Гондурасе, например, где позиции «аристократов» всегда были чуть сильнее, чем позиции «прогрессистов», при неявной поддержке Гватемалы провели выборы с единственным кандидатом, и президентом стал генерал Франсиско Феррера, не очень грамотный, очень воцерковленный и с тяжелым характером, которому дон Рафаэль полностью доверял. Про Коста-Рику после расстрела Морасана и говорить нечего: там либералов так зажали, что очень многие предпочли эмигрировать кто куда.
Впрочем, крохотная Коста-Рика мало кого волновала, - в отличие от Никарагуа, во многом похожего на Гватемалу, но с примерно равным соотношением влияния «партий»: многолюдный и богатый торговый Леон, многолюдный и богатый, был опорой либералов, не менее многолюдная и богатая Гранада – цитаделью консерваторов, а все остальные города так или иначе, чаще всего, по ситуации, выбирали, с кем и против кого спокойнее дружить в той или иной ситуации.
В итоге, Никарагуа для «нового порядка» опасности не представляла, и даже ставленников своих Каррера туда не прислал. Его полностью устраивал перманентный политический бардак, поглощавший все силы «штата», - а бардак и впрямь был выдающийся. Там даже пост президента учреждать не стали, опасаясь возможных последствий, учредив коллегиальный орган власти, Директорию, с «верховным директором» во главе, и все равно, шло перетягивание каната, в деталях которого невозможно разобраться.
А вот решить вопрос с Сальвадором, где даже консерваторы успели освоить прелести «новых форм ведения хозяйства», в связи с чем стали немного либеральны, а либеральное большинство слишком привыкло к власти, было куда сложнее. Поэтому пришлось щелкнуть кнутом.
Лично посетив независимый Сальвадор, дон Рафаэль сформировал правительство из немногих аристократов, которые там еще остались, а командующим армией назначил генерала Франсиско Малеспина, радикального консерватора и бывшего эмигранта, всецело преданного покровителю. Велев, однако, никого не щемить без необходимости, - и командующий, никого без необходимости не щемя, поставил дело так, что демократически избранные президенты-консерваторы или прислушивались к его советам, или, посидев месяц-другой-третий в главном кресле, подавали в отставку, а 7 февраля 1844, в канун очередных выборов, и вовсе заставил депутатов избрать президентом себя.
Его, толкового военного, но человека тяжелого, к тому же сильно пьющего, не любили ни «верхи», ни «низы», но генерала это не очень тревожило, - и тем не менее, с сальвадорской спецификой ему приходилось считаться, а сальвадорская специфика заключалась в том, что вообще пренебрегать либералами, которые вели себя лояльно, означало бы побить горшки со всей элитой «штата», поэтому в самых непростых случаях приходилось идти на компромисс, а самым непростым из самых непростых случаев был вопрос с эмигрантами. То есть, в основном, с теми, кто ушел с Морасаном, а теперь застрял в Коста-Рике, власти которой более чем стремились избавиться от такой докуки, выпроводив куда угодно.
Но куда? В Гондурас нельзя, - генерал Феррера впускать отказался, предупредив, что всех, кто вернется самовольно, расстреляет, и в Сальвадор тоже нельзя, по личному приказу Карреры (к «федералистам», тем паче «морасанистам» дон Рафаэль относился крайне скверно). Но, с другой стороны, Гватемала далеко, а в Сальвадоре, где вся «чистая публика» так или иначе переплелась родством, свойством и кумовством, не глядя на идейные разногласия, сеньора Малеспина, еще в статусе главнокомандующего, умоляли смилостивиться самые знатные семьи города, практически вся ассамблея.
Умоляли либералы, благодушно не возражали консерваторы, - и лица духовного звания тоже, так что, в конце концов, он дал «добро», с условием, что возвращенцы не будут шалить. Ясное дело, родственники поручились головой, - вернее, поклялись всеми святыми, - но человек, как известно, всего лишь предполагает, а сила действия равна силе противодействия, особенно если личные обиды и амбиции связаны с экономическими потребностями.
Военное обозрениеВпрочем, не станем забегать вперед. Получив из дому сообщения, что уже можно, изгнанники вернулись домой на корабле “Coquimbo” (получив прозвище «кокимбос»), и начали учиться жить в новых условиях, при этом, ничего не забыв и не простив. И вот теперь уместно назвать двух молодых генералов-кокимбо, с которыми нам предстоит сталкиваться не раз: первый - Тринидад Кабаньяс из Гондураса, второй - Херардо Барриос, сальвадорец, и его прошу запомнить особо, ибо роль ему в дальнейших событиях, а значит, и нашем повествовании, Историей уготована очень значительная.
А пока что представлю коротко: ученик и верный младший друг Морасана, один из ближайших и вернейших, рядом с 14 лет, когда сбежал в армию, не спросив родителей. Прошел с любимым наставником весь путь, до мятежа в Кроста-Рике. Вернувшись, дал понять, что намерен жить спокойно, занимаясь своей плантацией, женился на прелестной сеньорите, дочери полковника Эфраина Гусмана, одного из лидеров «лояльных либералов» и «вице» при Малеспине, - однако в другой, скрытой жизни занялся созданием подполья, объединявшего всех, недовольных режимом. Не поминая о Федерации, а упирая на то, что негоже вольному Сальвадору унижаться перед реакционной Гватемалой, нужно брать судьбу в свои руки, да и братскому Гондурасу помочь избавиться от «аристократов».
Более или менее получилось. Создал группу, готовившую вторжение в Гондурас, - но не получилось: небольшой отряд Тринидада Кабаньяса, перейдя границу, сразу был разбит, и кто ушел, тот ушел, а пленных по приказу генерала Ферреры расстреляли. По итогам расследования, когда власти кое-что выяснили, из Гватемалы пришла директива: всех выслать, и как можно дальше, лучше всего, в Чили.
Не будь Херардо зятем вице-президента, так, вероятно, и сталось бы, однако тесть, вице-президент, предупредил зятя о предстоящем аресте, и Херардо с Тринидадом 5 сентября 1844 попытались разбудить «спящие» ячейки, - а когда затея не удалась (браться за оружие без плана мало кто рискнул), не дожидаясь худа, ушли в Никарагуа, где события в тот момент развивались, на их взгляд, многообещающе: страна в ходе очередных выборов раскололась надвое, возникли два «верховных директора» (в Леоне некто Мадрис, либерал, в Гранаде некто Перес, консерватор), оба вроде бы законные (или оба незаконные, это уж кому как), и сеньор Мадрис радушно принял у себя идейно близких беглецов из Сальвадора.
Разумеется, стерпеть такое президент Малестин не мог, тем более, что подозревал в случившемся интригу никарагуанских либералов, в связи с чем, оставив страну на попечение «вице» и объявив себя «зашитником мира», ворвался в Никарагуа помогать сеньору Пересу и плотно блокировал Леон, а никарагуанцы, подчиняясь указаниям из Гранады, вместо патриотической помощи Леону, 16 декабря создали новое правительство (чем-то сеньор Перес их уже тоже не устраивал), и поддержали интервентов.
В итоге, после 45 дней осады Леон 24 января 1845 года пал и был разграблен дотла, вплоть до старинных храмов, - сеньор Малеспин дал своим героям три дня на сбор трофеев, - бедного сеньора Мадриса расстреляли, а «верховным директором» назначили кого-то вовсе уж мрачненького, который и подписал мирный договор на условиях, продиктованных пьяным от рома и счастья президентом Сальвадора.
А между тем, не говори «гоп». Пока Малеспин наводил порядок в Никарагуа, в Сальвадоре, где силовиков остался минимум, начались мятежи всех, кто раньше боялся. Сперва, с 1 декабря, уличные бои в Сан-Сальвадоре и других городах, но за пять-шесть дней все подавили. Тем не менее, ничего не улеглось. 30 декабря уличные бои столице и бунты в глубинке пошли по второму кругу, и страну лихорадило аж до 23 января 1845 года, когда последние инсургенты, осознав проигрыш, разбежались.
Но ничего не кончилось. Каким-то образом выскользнув из осажденного Леона, Херардо Барриос и Тринидад Кабаньяс тайно вернулись в Сальвадор, пустили слух, что генерал Малеспин и бежал в К-Р, и сумели убедить вице-президента Гусмана в том, что только он может обеспечить мир и согласие в Сальвадоре, если возьмет власть в свои руки. Что он, поколебавшись, и сделал 2 февраля 1845. Сторонники Малеспина кто бежал, кто погиб, брата и двух сестер взяли под арест, чуть ли не заложниками, а население переворот, в основном, приветствовало, - даже большинство консерваторов, ибо в Леоне победитель, перепив рома, расстрелял священника, мешавшего солдатам грабить церкви.
За этакое даже епископ, близкий друг, отлучил президента от церкви, в Гватемале же (обиды, нанесенные церкви, Каррера не прощал), а следовательно, и в Никарагуа, и в Коста-Рике, переворот одобрили.А вот Малеспин, разумеется, не одобрил, двинувшись на Сан-Сальвадор. Воевать он умел, первые подразделения, посланные против него из столицы, побил, однако 17 февраля ассамблея «штата» объявила, что президент был избран незаконно, применив силу, и против бывшего президента двинулся лично его бывший «вице». 22 февраля состоялось генеральное сражение, и покоритель Леона бежал в Гондурас, под защиту Франсиско Ферреры, старого друга, и его ставленника, президента Коронадо Чавеса.
Очень отчетливо запахло войной, которой в Сальвадоре побаивались, и правительство сеньора Гусмана попыталось как-то оговориться с Малеспином, и даже предварительно договорилось с его представителями, однако власти Гондураса не согласились: для генерала Ферреры сам факт свержения друга и единомышленника был вроде красной тряпки для быка.
Остановить события не смог бы уже никто. 26 апреля первые отряды алчущих реванша гондурасцев перешли сальвадорскую границу, а 28 апреля «Армия защитников Конституции», - несколько сотен гондурасских эмигрантов во главе с Тринидадом Кабаньосом, - вторглась в Гондурас и двинулась на Комаягуа, надеясь внезапным ударом захватить столицу сходу.
Надежда, однако, не оправдалась, штурм сорвался, пришлось отступать на соединение с сальвадорскими батальонами, и соединились, но 10 июня сальвадорцы проиграли крупное сражение при Сентенти, причем пленных, по приказу Ферреры, расстреляли, после чего в кампанию вступили основные силы Гондураса, почти 1500 штыков, - и 18 июля, продвигаясь не столь быстро, сколь неуклонно, заняли важный порт Уньон, а затем и Сан-Мигель, центр одноименного приморского департамента.
В таком неприятном раскладе сальвадорцы собрали все силы, которые еще могли мобилизовать, - 900 бойцов, - и послали на фронт, одновременно 8 августа предложив переговоры, но командующий армией вторжения, вполне уверенный в победе, отослав парламентеров назад, 15 августа атаковал сальвадорскую колонну, отдыхавшую после трудного марша на подступах к Сан-Мигелю.
По всем правилам военной науки, гондурасцы не могли не победить, и тем не менее, сальвадорцы, как-то устояв, заставили противника отступить, а через неделю, 23 августа, подмога, прибывшая в оккупированный Ла-Уньон, была разбита, и порт вернулся под флаг Сальвадора.
Теперь перемирие предложил уже Гондурас, и 26 августа его даже подписали, однако командование действующей армией имело иное мнение: на следующий день гондурасцы вернули контроль над Ла-Уньон, а затем вновь оккупировали Сан-Мигель. В принципе, война складывалась никак не в пользу Сальвадора, и генерал Малеспин, храбро сражавшийся в первых рядах, уже предвкушал возвращение на пост, - однако теперь, в затяжной войне, все зависело от ресурсов, а совершенно выдохшийся Гондурас в этом смысле серьезно уступал Сальвадору, который война тоже вымотала, но все же не до терминальной степени.
Фронт стал позиционным, и в конце концов, 27 ноября был подписан «мир в Сентенти» на условиях статус-кво. Без аннексий и контрибуций. Просто в Сан-Сальвадоре отказались от требований выдать беглого экс-президента Комаягуа признали правительство Эфраина Гусмана, а дон Эфраин, уже в ранге полноценного главы государства, через пару месяцев отправил зятя с дочерью в запоздалый «медовый месяц», - с важной дипломатической миссией в Европу, рассчитанной минимум на год.
По сути, это было очень почетной ссылкой, - по более чем здравым политическим соображениям: сдвиг Сальвадора в «либеральную» сторону соседей не очень напугал, поскольку к власти пришли либералы очень «умеренные», - но появление на политической сцене Херардо Барриоса с его репутацией «мальчика Морасана», могло вызвать серьезное неудовольствие в Сьюдад-Гватемала, чего следовало избежать любыми средствами. И никому не приходило в голову, что Гватемале сейчас не до того…
Я устал, я ухожу...Знаете максиму «Бойся исполнения своих желаний»? Вот-вот, то самое. Казалось бы, власть (и в правительстве, и в Ассамблее, где оппозиции ноль) полностью у консерваторов, до такой степени, что президент, сеньор Мариано Ривера Пас, время от времени подает в отставку, потому что стыдно ощущать себя куклой, - но его не опускают, ибо удобен.
Генерал Каррера, как и обещал, занимается военными вопросами, ни во что не вмешиваясь и ни на что не претендуя. Соседи, благо у рулей сплошь единомышленники, уважают и умеренно трепещут. Церковь подтверждает, что Господь доволен. А столичные либералы, народ влиятельный, амбиции спрятали и стали куда сговорчивее. На церковь хвост не задирают, о Федерации забыть забыли, тем более, что сами приложили руку к ее развалу. Но…
Но, - помните насчет коммунальной квартиры? – очень скоро выяснилось, что надстройка надстройкой, а базис базисом. Главная претензия либералов никуда не делась, и деться не могла: они хотели, чтобы «аристократия» поделилась с ними своими привилегиями, и поскольку желания озвучивались строго в рамках закона, поделать с этим Семья ничего не могла, а идти навстречу, ущемляя себя, не желала. Причем если со столичными либералами (свой круг все же), можно было договориться, то провинциалами разговор по определению не складывался.
К слову сказать, провинциалы эти либералами были еще теми. Чистой воды «дикие помещики» (то есть, конечно, плантаторы), они в смысле образования мало отличались от дона Рафаэля, - один из их лидеров вообще обижался, когда его называли «либералом», отвечая, что «книг (libros) не читал и не намерен, потому что это глупости, то ли дело охота», - но свой интерес понимали очень четко, а этот интерес с интересами столичных элит расходился диаметрально.
Предвидя естественный вопрос: а в чем же был этот интерес? – сразу и отвечаю. Прежде всего, в вопросе о внешней торговле. По старым, ныне возрожденным правилам ориентиром тут была Англия, давнишний партнер Семьи, имевшей с британцами эксклюзивный контракт на экспорт-импорт, так что все остальные могли продавать то, чем были богаты, только через фирму Айсинена, терпя нешуточные убытки. Вести же дела с крутящимися у берегов Гватемалы американцами, предлагавшими куда лучшие условия, если и позволялось, то лишь после покупки у властей дорогущей лицензии.
Согласитесь, уже немало. Но это только во-первых. А во-вторых, по старым правилам кадры на местах назначал только центр, - то есть, та же Семья, - и депутатов местных ассамблей тоже, понятно, что исключительно консерваторов, а те, отчитываясь только перед центром, играли на лапу своим, в том числе, и когда дело касалось местных налогов и разрешений на, допустим, изготовление и продажу алкоголя. Ну и, в третьих, никуда не денешься от личных амбиций: провинциальные «троекуровы» считали себя в полном праве участвовать в большой политике, куда путь им был закрыт.
Вот почему они, в основном, не любившие Морасана и довольные распадом Федерации, «уходили в либералы», плохо понимая, что это такое, но твердо зная, что в столице рулят консерваторы, которые не мешают им жить, но мешают жить хорошо, - а поскольку силу они представляли немалую (у каждого десятки pistolleros, сотни пеонов, для которых слово хозяина – закон, огромные семьи и круговая порука), лощеные столичные либералы в поисках опоры приручали их, понемногу, насколько это было возможно, просвещая политически. Потому как доброе слово хорошо, но и ружья пригодятся.
Чем плотнее завязывались контакты, тем сложнее приходилось Семье. В конце 1843 года на приморском востоке (в «трех департаментах», оплоте либерализма, где память о Лос-Альтосе не угасла) и тесно связанном с ним юге, началась - то вспыхивая, то угасая, но опять вспыхивая, как температура при лихорадке, - т. н. «Лихорадочная война», нечто типа партизанщины, без видимых лидеров, мелкой, но предельно докучливой, а в Сьюдад-Гватемала осмелевшие либералы подняли голос, разъясняя всегда чем-то недовольным «низам», кто виноват.
Как покончить со всем этим, принципиально новым, «при бабушке» не случавшимся вызовом, больно бьющим по бюджету, поскольку торговля резко упала, правительство, естественно, понять не могло, а начинать репрессии не могло, ибо не знало как. Вот главнокомандующий, он знал, но выпускать армию в горы, гоняться за мелкими бандами, не требовавшими восстановления Федерации и не обижающими церковь, генерал Каррера категорически отказывался: дескать, люди недовольны законами, вот вы, политики, и меняйте законы, я в этом не разбираюсь, а защищаю не вас, а независимость Гватемалы.
Хватать приличных людей только за разговорчики правительство тоже не могло: это бы означало диктатуру, а диктатуры боялись, да и кандидата в диктаторы не имели. А между тем, приближались выборы, и лидеры консерваторов, не видя иного выхода, ударили челом генералу Каррере: мол, кроме вас – никто, умоляем всей страной, и не беда, что не умеете, мы все объясним, и не страшно, что не знаете, и подскажем, и научим. Уговорить удалось далеко не сразу, но удалось, и в декабре 1844 Ассамблея единогласно назначила дона Рафаэля главой государства, после чего консерваторы стали значительно увереннее и бодрее.
Зато столичные либералы, хорошо поняв намек, сплотились и начали борьбу. Теми средствами, которыми могли, - через прессу. В полном соответствии с законом, в Гватемале появилась газета «Республиканский альбом», рупор оппозиции, на страницах которого сеньоры Франсиско Баррундия и Педро Молина, лидеры и «золотые перья» либералов, регулярно публиковали статьи, интервью, журналистские расследования.
Упаси Боже, ничего крамольного, как ни смотри. Резкая критика «отдельных недостатков» и «примеры нарушения закона», но все эти мелочи складывались в единый вывод: «Так жить нельзя!», а регулярные репортажи о бурлениях в консервативной Европе, где что-то явно назревало, мягко указывали, кто виноват и что делать, а делать предлагали нормальное государство с Конституцией и выборным кодексом.
Уловив возможность перехватить идею, правительство отреагировало, признав, что необходимость назрела, и 21 марта 1847 Гватемалу с помпой провозгласили республикой, где все официальные лица будет выбирать все население страны (кроме, конечно, «коренных»), однако либералы, почуяв слабину и правильно оценив ее, как сигнал качать дальше, усилили нажим.
В газетах начались наезды уже и на дона Рафаэля, поначалу, несмотря на науськивания, смотревшего на это благодушно, но когда хамить начали и его супруге, отдавшего приказ. «Республиканский альбом» закрыли, издателя тоже, вместе с сеньорами Баррундия и Молина, - а когда, подержав пару недель для острастки, выпустили, они тут же сбежали в Сальвадор.
Легче, однако, не стало.
Стало тяжелее.
«Лихорадочная война» на юге полыхнула вовсю, и теперь у мятежников появились лидеры, - братья-метисы Круз, Висенте и Серапио (позывной «Тата Лапа» - «Добрый папочка»), такие себе «маленькие карреры», - классические «дикие помещики», торговцы скотом, но немножко и бандиты, служившие когда-то в войсках дона Рафаэля, после войны сильно поднявшиеся, но желающие гораздо большего. Это, - поскольку к братьям стеклось под тысячу лихих парней, - был уже явный мятеж, и дон Рафаэль принял меры, 14 июля 1848 разгромив братьев на склоне горы Патцун, но сами они выжили, скрылись и начали по-новой.
Короче говоря, ситуация выходила из-под контроля, и это, естественно, откликалось у соседей. Еще в октябре 1846 не вышло вернуть в Сальвадор генерала Малеспина: тот, резво двинувшись брать реванш, был то ли убит индейцами, отрезавшими ему голову по традиции племени, то ли погиб в бою с правительственными войсками, отрезавшими ему голову для отчетности.
Как бы то ни было, голову отрезали, а конце 1847 к власти в Сальвадоре вернулись либералы, и вскоре президентом стал выдвиженец «кокимбос», - Доротео Васконселос, близкий к покойному Морасану, пожилой, но задорный, сразу предоставив убежище гватемальским эмигрантам, запустившим несколько злобных газет, а негласно еще и «не заметив» появления Los Montanas, вооруженного крыла либералов, время от времени делавшего вылазки с юга. «Полевело» и в Гондурасе, где после проигранной, по сути, войны влияние генерала Ферреро слабело со дня на день, и все шло к избранию президента-либерала.
А в Сьюдад-Гватемале после февраля 1848 бушевал «Новый республиканский альбом», никаких приличий не нарушавший, – закрывать не за что, - но взахлеб восторгавшийся Февральской революцией во Франции, и по свидетельству историков, «самой популярной песней в городе стала ”Марсельеза”, ее можно было услышать даже в военных казармах и правительственных учреждениях».
По сути, шла лавина, остановить которую нельзя было уже ни началом подготовки Законодательной ассамблеи, ни тайными переговорами, ни выборочными арестами,- и в начале августа правительство (официально) и Семья (неофициально) обратились к президенту с просьбой ввести военное положение и установить диктатуру. Дон Рафаэль, однако, соглашаться не стал, взяв несколько дней на размышление, а когда министры пришли вновь, ответил отказом, пояснив: «Вы хотите, чтобы я стал espantajo? Нет, сеньоры, пугалом я никогда не был и не буду».
Ошеломленные гости попытались уговаривать, но без толку, переупрямить Карреру не удавалось никому, - и он вежливо попрощался, на следующий день, 5 августа, обратившись с воззванием к нации: «Гватемальцы! Моя политическая карьера завершается. В тот день, когда соберется Законодательная ассамблея, мое имя перестанет быть предлогом для увеличения числа несчастий».
Продолжение следует.
