В микрокосме – макрокосм

PI знакомит наших читателей с замечательными людьми, подлинными героями нашего сложного времени. Один из таких людей – политический публицист, журналист Лев Сигал написал книгу, посвященную жизни своей покойной супруги – Марины Валентиновны Морозовой. История их жизни, их любви – это во многом история борьбы двух одиночек против стрелы энтропии, которая неуклонно и неумолимо вела нашу страну под откос. Мы с разрешения автора публикуем лишь введение и одну из глав этой замечательной книги, в надежде, что она сможет найти своего читателя.

Представим, что Вы увидели на полке книжного магазина новинку. Книгу под названием «Марина Морозова. Повесть об отважном Лисёнке». Какие мысли у Вас возникнут?..

Более чем за 20 лет работы пишущим журналистом-политологом различных столичных печатных СМИ («Коммерсанта», «Независимой газеты», «Новой газеты», «Общей газеты», «Московского комсомольца», журнала «Век ХХ и мир» и т. д.) я написал, пожалуй, многие сотни статей по актуальным вопросам как внутренней, так и внешней политики.

Но эта книга – моя первая проба пера в жанре личных воспоминаний.

При этом в центре повествования не я, а моя покойная жена и боевая подруга – Марина Валентиновна Морозова (17 мая 1963 года — 17 июля 2019 года) и её устные воспоминания, а также некоторые мои исторические изыскания о её родне. Марина была человеком, парадоксальным образом, совмещавшим в себе широчайшую образованность, высочайшие нравственные принципы и уникальную скромность, предполагавшую то, что она всемерно избегала публичной деятельности.

Лишь единицы знают, что в домашнем кругу она даже не любила, чтобы её называли по имени. Вместо имени «Марина» она предпочитала, чтобы близкие её называли «Лисом» или какими-либо деривативами от него: «Лисиком», «Лисёнком», «Лисиками», «Лисятами» и т. д. Так однажды в юности, когда они пришли с мамой в магазин и вполголоса разговаривали друг с другом при продавце, то у работника советской торговли сложилось впечатление, что одна из покупательниц носит имя «Лиза».

И хотя она смущалась публичных выступлений, но всегда очень следила за текущими общественно-политическими событиями в нашей стране и мире, имела свою твердую и последовательную позицию, которую не стеснялась высказывать в узком домашнем или дружеском кругу. В её воспитании главную роль сыграл отец – советский писатель и кинодокументалист Валентин Георгиевич Морозов. Он был человеком с нелегкой судьбой: в юности служил в ОГПУ, а затем загремел на несколько лет в ГУЛАГ ещё до наступления «Большого Террора». Всю свою дальнейшую жизнь не любил Сталина и оставался беспартийным. Но при этом разделял коммунистические убеждения, а в конце жизни (он умер 1 ноября 1986 года) застал избрание Горбачёва на должность Генерального секретаря ЦК КПСС и одобрил начало его реформ.

Марина же со школьной скамьи была идейной и инициативной девочкой. Ещё в 7 классе она подбила нескольких одноклассниц устроить стихийную демонстрацию в Москве против планов США по созданию нейтронной бомбы. Пожалуй, это была первая в истории СССР демонстрация, которая, не расходясь с официально декларируемыми КПСС лозунгами, не была организована властями, что вызвало у них явную растерянность.

В старших классах Марина стала посещать Клуб интернациональной дружбы во Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах, где они изучали испанский язык и устраивали встречи с чилийской молодёжью из числа политэмигрантов, скрывавшихся в СССР от пичетовской военной хунты.

Окончив с отличием среднюю школу №171 в 1980 году, Марина с ходу поступила на филологический факультет МГУ, выбрав отделение, которое тогда называлось ОСИПЛ (ныне ОТИПЛ). Там она сразу влилась в нестройные ряды вольнолюбивых советских хиппи и принялась «тусоваться» почти по всем «системным» правилам. Но и здесь Марина ярко выделялась, даже смотрелась лидером…

В МГУ мы с ней впервые познакомились, но пока ещё не на личной основе… Поистине судьбоносной для нас с ней стала случайная встреча 4 сентября 1987 года в ЦЭМИ на заседании общественно-политического дискуссионного клуба «Перестройка», после нескольких лет перерыва. Она тогда была членом инициативной группы «Мемориал» и участвовала в сборе подписей известных советских деятелей культуры и обычных советских граждан под Обращением «За создание памятника жертвам политических репрессии в СССР». Марина Морозова, согласно воспоминаниям её соратников-«мемориальцев», стала первой выходить для сбора подписей на Пушкинскую площадь Москвы, прославившуюся демонстрациями советских правозащитников.

Наша дружба вспыхнула с новой силой, опять же на основе близости политических взглядов: мы оба оказались сторонниками Горбачёва. Постепенно между нами прошла некая искра. И окончательно мы стали близки в июне 1988 года.

Горбачёвская перестройка оказалась настоящей «революцией сверху». Начиная года с 1987-го, наша страна преображалась невиданными прежде темпами. И запущенная Михаилом Сергеевичем революционная волна в считанные месяцы вышла из-под его контроля, а через несколько лет отбросила его самого. Эта революционная волна неуклонно пошла на спад лишь где-то в середине первого десятилетия XXI  века. И наша молодая семья живо откликалась практически на все события этой революционной эпохи. Иными словами, в нашем семейном микрокосме отображался макрокосм большой страны и мира: съезды народных депутатов, межэтнические кризисы в Закавказье, Прибалтике и Средней Азии, единственный в истории СССР референдум 17 марта 1991 года — о сохранении страны (!), августовский «недоворот» 1991 года, массовые краснознамённые митинги и демонстрации, приводившие к столкновениям с ОМОНом, «суровая осень» 1993 года,  МММ, чеченская война, дефолт 1998 года, смена лидера и далее постепенный термидор. В каждом из перечисленных событий мы с ней так или иначе участвовали.

Предисловие

Я живу на свете только и исключительно благодаря ей. В трудный час Марина проявила подлинный героизм. Когда в феврале 2017 года в Москве приближалась весна с её туманами, я почувствовал, что резко слепну. Окулист в нашей районной поликлинике, не понимая причины этого феномена, раз за разом выписывала мне более сильные очки. Но они абсолютно не помогали. И Марина меня ругала, говоря, что я, исходя из количества диоптрий, отнюдь не слепой, как мне казалось, и причина моего состояния явно лежит где-то в другом месте.

В конце концов, она взяла меня под руку и мы пошли в хозрасчётную семейную поликлинику имени академика Семашко. Там она записала меня к профессору-окулисту, который тщательно меня осмотрел и сказал, что у меня «зрение как у космонавта», но порекомендовал сходить на консультацию к неврологу, а тот уже посоветовал записаться на МРТ головы в РДКБ на Ленинском проспекте.

Когда 26 июня мне сделали МРТ, выявили гигантскую менингиому, которая, по словам врача, росла в моей голове не менее 10 лет и стала давить на зрительный нерв.  Для её удаления мне надо было срочно ложиться на операцию. С этим заключением мы пришли к заведующей нашим филиалом государственной поликлиники, но там нам могли предложить только направление в 1-ую Градскую больницу, для которой нейрохирургия не является основным профилем. Тогда мы отправились  домой, жена зашла в Интернет и выбрала НИИ нейрохирургии имени академика Бурденко, куда меня и записала на консультацию на 10 июля.

Там, в свою очередь, нам сказали, что квота по ОМС до конца года исчерпана и предложили лечь на платную операцию стоимостью более 400 000 рублей. Жена открыла свою отложенную на «чёрный день» кубышку и деньги внесла… Положили меня в этот же день, а 12 июля оперировали, выписали ровно через две недели — 24 июля 2017 года. После этого мне предстояло пережить трёхмесячный реабилитационный период. Первые дни я лежал в комнате как убитый. Лишь где-то через неделю с трудом выбрался во двор посидеть немного на залитой летним солнцем скамейке.

Потом настало время, когда меня Марина почти каждый будний день записывала к врачам нашей районной поликлиники и водила на приём как на работу. Так я шаг за шагом выкарбкивался. К середине сентября начал самостоятельно, хотя и с немалым трудом, ездить по Москве в метро…

В этой новой для меня жизни она взяла на себя ещё и моё воспитание, в особенности в части выработки новых бытовых привычек, контроля за лексикой и следования выработанным ей для себя строжайшим правилам общественного этикета. Она для меня совмещала и мать, и старшую сестру, преждевременно ушедших осенью 1997, и самого близкого друга…

Увы, Марина при всех своих многочисленных талантах была исключительно скромным человеком, я бы даже сказал она была редкостным интровертом. Я пишу эти строки, когда в Москве, да и почти повсюду в мире, введён «режим самоизоляции». Причём эта «самоизоляция» носит в большинстве стран всеобщий и обязательный характер. Однако Марина, сколько я её знал,  добровольно для себя выбирала именно самоизоляцию.

Почти всё время она проводила «на уголочке», как она называла свой угол на нашей большой кухне, где на столе лежал её ноутбук. Марина сидела за ним с обеда до зари, покуривая дешёвые сигареты и попивая из большой кружки «кофеек» с молоком, а иногда она там читала книжку или смотрела телевизор. Будучи дочерью писателя, книгочеем и лингвистом по образованию, боялась выступать перед публикой (в детстве и юности заикалась от волнения в связи с чем её даже освободили от занятий на военной кафедре) и сама не любила писать, чуралась сетевых «холиваров» и принципиально не регистрировалась ни в одной социальной сети. Да и вообще старалась, так сказать, не отсвечивать… А между тем она достойна как минимум статьи в Википедии…

История её семьи

Как рассказывала мне Марина, её отец Валентин Георгиевич Морозов родился в Иркутске 24 февраля 1909 года. Отца его звали Георгий Георгиевич, а маму — Екатерина Дмитриевна.

Дед Марины по отцовской линии, согласно Энциклопедии Челябинска, умер от рака легких и горла в Таганроге в 1934 году в 54-лётнем возрасте, то есть задолго как до рождения внучки, так и моего. А родился он, согласно тому же источнику, в 1880 году в старинном русском купеческом уездном городе Бирске Оренбургской губернии Российской империи (ныне районный центр Республики Башкирии Российской Федерации) в семье сапожника. Трудовую биографию начал в Казани на строительстве железнодорожной ветки к Саткинскому чугуноплавильному заводу, которое велось с 1896 по 1900 годы.

Населённый в значительной степени старообрядцами южноуральский город Сатка относился тогда к Златоустовскому уезду Уфимской губернии, а ныне является районным центром Челябинской области Российской Федерации. Город возник в 1756 году как посёлок Троицко-Саткинского чугуноплавильного завода, созданного графом Строгановым и прославился как один из центров восстания Емельяна Пугачёва. Затем Георгий Морозов переeзжает в Челябинск

Его мама Екатерина Дмитриевна скончалась намного позже мужа, году где-то в 1958. Факт, что оба его родителя были воинствующими атеистами. Он был третьим из четверых детей в семье. Старшую сестру звали Вера, она родилась, по сведениям Башкирской энциклопедии, 13 (26) сентября 1903 года в городе Мысовск Забайкальского края Российской империи и получила в дальнейшем известность как первая женщина-скульптор Башкирии. При замужестве фамилию не сменила, её дочь — Нелли Александровна Морозова (двоюродная сестра моей жены) родилась в Челябинске 31 марта 1924 , в 1947 году окончила сценарный факультет ВГИКа и стала киносценаристом, следуя примеру матери и сохранила на всю жизнь добрачную фамилию. Её сын Леонид Владленович Бахнов родился в Уфе 3 апреля 1948 года. Он единственный ныне здравствующий потомок Веры Георгиевны Морозовой и сейчас живёт в Москве, а по профессии писатель, литературный критик и журналист.

Следующим ребёнком в семье Г. Г. и Е. Д. Морозовых стал сын по имени Константин, родившийся в 1906 году. Из воспоминаний Нелли Морозовой «Моё пристрастие к Диккенсу» следует, что в 1934 году Константин Морозов занимал уже должность 1-го секретаря Кунцевского горкома ВКП (б) — в то время Кунцево ещё не стало одним из столичных районов, а являлось городом ближнего Подмосковья. Константин Георгиевич, согласно устным воспоминаниям родных умер относительно рано. Его мама Екатерина Дмитриевна Морозова определённо его пережила. Сведения о его потомках очень туманные.

Третьим ребёнком в семье, как уже было сказано, станет отец Марины, а последним 28 апреля 1915 года (эта дата указана в его Свидетельстве о рождении) в Челябинске родился Леонид Георгиевич Морозов. Он единственный в семье стал участником Великой Отечественной войны, после демобилизации женился на еврейке Лие Моисеевне. Семья переехала в Уфу, где Леонид Георгиевич и скончался в возрасте 96 лет. В их семье родилось двое детей: старший сын Юрий Леонидович Морозов сперва переехал в Москву, а оттуда в 1994 году — в Нью-Йорк, где живёт и поныне. Младшая дочь Ольга Леонидовна Морозова замуж никогда не выходила и с рождения (1954 год) проживает в Уфе. Таким образом, выяснилось, что двоюродные сестра и брат Марины родились у матери-еврейки, то есть согласно представлениям лиц, исповедующих иудаизм, суть часть еврейского народа.

Сама Марина ни разу в жизни при мне не упоминала ни имени своей бабушки по отцовской линии, ни имен его братьев и старшей сестры. Лишь вскользь говорила, что у неё есть какие-то родственники в Уфе. Относительно московских родственников (двоюродной сестры Нелли Морозовой, её сына Леонида Бахнова и двоюродного брата Марины Юрия Морозова), то она упоминала несколько раз их имена, их телефоны до сих пор содержатся в её записной книжке, изредка она с ними созванивалась и встречалась, но ни одного раза никто из них при мне не был у нас дома.

Во многом я это для себя объясняю влиянием её матери. Алла Ивановна всегда была для меня ещё большей загадкой, чем её дочь. Вероятно, она чуралась родных Валентина Георгиевича, которого называла «Шерханом», предполагая их негативное отношение к её роману с Николаем Мицкевичем. Во всяком случае каждый раз, возвращаясь из Мексики, она не брала телефонную трубку, скрываясь от родных «Шерхана». В результате чего они досрочно предположили, что она скончалась. Об этом нетрудно было догадаться, но определённо я это узнал только когда после смерти Марины приступил к сбору информации для этой книги.

В эту очень странную игру в кошки-мышки был поневоле втянут и я. То есть Марина мне велела, когда кто-нибудь нам позвонит и попросит дать трубку её маме, ничего не говоря звонящему по существу, передавать сразу телефон её дочери Марине. В этом я, в частности, видел недоверие Марины мне и чуточку на жену обижался. В целом у меня вызывало недоумение трепетное отношение моей жены к своей матери. (У меня с моей мамой отношения были несколько иными). Справедливости ради надо отметить, что Алла Ивановна на самом деле любила свою дочь и желала ей только добра.

Особенно ярко это проявилось в одном состоявшемся между мною и будущей тёщей телефонном разговоре году в 1992. У Марины были от природы ужасные зубы, практически каждый из них требовалось заменить протезом. Идя по стопам своей мамы, она регулярно посещала НИИ стоматологии, где ей изготовили протезы. Всё это была длительная и очень дорогая операция, которую оплатил отчим Марины профессор-физик Николай Всеволодович Мицкевич. Он с сентября 1991 года находился в длительной командировке в Мексике, где преподавал в Университете города Гвадалахара студентам теоретическую физику. Купил там двухэтажный дом с садом, нанял домработницу, каждый день ужинал в ресторанах и таким образом представлялся нам сущим Крезом.

Но Алла Ивановна, держа в уме мою тоже не маленькую по советским меркам зарплату в «Коммерсанте», обратилась ко мне, чтобы я взял на себя оплату половины расходов. Я же был тогда весьма легкомысленным молодым человеком, притом правовым фетишистом, и не рассматривал наши с Мариной отношения до их регистрации в ЗАГСе как брак (в отличие, как выяснилось много позже, от самой Марины и её матери) и поэтому не считал себя обязанным нести за неё столь значительные расходы. Это был очень печальный разговор, и когда я теперь его вспоминаю, мне становиться нестерпимо стыдно.

Помимо объективной ограниченности финансовых возможностей (хотя у меня тогда была приличная зарплата в «Коммерсанте», но я всё-таки был не Крез)  мной двигало и отрицательное отношение к самому принципу взимания платы с пациентов за оказание медицинских услуг. Хотя уникальность стоматологии в том, что даже в СССР протезирование было платным, что же говорить о последующем капитализме?! Кроме того, я был чистоплюем, бежавшим как от чумы от всего, что напоминало дачу взятки. Ведь Марина вносила деньги, минуя кассу — наличными, непосредственно стоматологу. У Марины, как ни удивительно при её абстрактном коммунистическом мировоззрении, были противоположные моим взгляды на экономическую сторону медицины. Она как будто была убеждена, что здоровье можно купить. Будущее показало, что истина располагается посредине.

В начале XXI века тёща  месяцев на пять вернулась в Москву и в сопровождении Марины стала объезжать врачей, чтобы лечь на операцию, а я был обязан служить семье в роли извозчика за рулём своего нового автомобиля Mitsubishi Lancer. Во время одной из этих поездок больничный охранник не разрешил въезд автомобиля за больничные ворота. И тёще, опираясь на руку дочери, пришлось пройти пешком пару десятков метров. Марина мне велела предложить охраннику 100 рублей за право проезда. Я будучи правовым фетишистом, категорически отказался от покушения на дачу взятки должностному лицу. Марина тогда на меня сильно обиделась, истолковав мой правовой фетишизм как скупость.

—————————————————————————————————————

Невзирая на свой статус революционера (согласно Википедии, в достоверности приводимых там фактов у меня нет оснований сомневаться) Георгий Георгиевич, по воспоминаниям сына, которые тот передал своей дочери, мечтал сколотить состояние, купить пароход и т. п. Вероятно, определённый предпринимательский авантюризм у Морозовых на роду написан.

Сам Валентин Георгиевич, по рассказам Марины, где-то в 1970-е изобрёл некое устройство, предназначенное для успешной игры в Спортлото, которое в семье её родителей шутливо называли «синхрофазотроном». А ещё он дома в 70-е — 80-е годы делал очень вкусный самогон, который гнал из конфет. И пил его столь экономно, что последняя огромная бутылка досталась нам с Мариной в наследство. И много лет в особых случаях по глоточку мы его себе разливали.

Ярчайшим из детских впечатлений отца была поездка на ярмарку, где они с дедом купили и ели какую-то мясную похлёбку, а потом возник вселенский переполох в связи с тем, что кто-то из едоков уличил торговца в приготовлении на продажу… человечины, и толпа попыталась учинить над ним расправу…

В 1928 году 19-летний Валентин приехал покорять Москву, встретил там своего двоюродного брата Виктора Морозова, отец которого Иван был повешен в гражданскую войну белочехами, и тот его устроил на службу к себе в ОГПУ. Принципиальных возражений у юноши из глубинки, конечно, не возникало. Наоборот, сотрудники ОГПУ виделись ему настоящими героями, защитниками завоеваний революции и трудового народа… Тем не менее, Валентин тогда со вступлением в ВКП (б) спешить не стал. А в связи с последующими событиями так на всю жизнь и остался беспартийным.

Первоначально Валентин Морозов, как вспоминает его рассказы его племянница Нелли Морозова в своей книге «Моё пристрастие к Диккенсу» (М., 2011), стал охранять руководителей государства: Калинина, Молотова, Рыкова, Бухарина, иногда Ворошилова. Примерно через год ОГПУ доверило ему должность заведующего секретным гардеробом, находившимся по адресу улица Лубянка, дом 14.

Сам же Валентин стал жить на «конспиративной квартире» (фактически комнате в коммуналке) на улице Герцена вместе с ещё тремя молодыми сотрудниками ОГПУ, которые там жили, согласно легенде, как студенты и вели негласное наблюдение из окон за посольством Японии. Тот факт, что квартиру снимают четверо «студентов», трое из которых весь день сидят дома, в обстановке тогдашней шпиономании неизбежно вызывал подозрения у соседей, которые могли написать донос (и в конце концов таки его написали). Ребята это сразу поняли и подали начальству рапорт, но их рапорт, как стало ясно из дальнейших событий, не сочли заслуживающим внимания и просто «урнировали».

Жареный петух клюнул в феврале 1931 года: соседи написали в милицию про подозрительную молодёжь, дело быстро дошло до начальства и всех четверых арестовали по ордеру, подписанному Генрихом Ягодой, за «провал конспиративной квартиры». Всех осудили на два года лишения свободы, предложив самим выбрать место отбывания наказания: в Бутырском СИЗО или в лагере. Валентин Морозов выбрал лагерь. И его отправили в товарном вагоне в Сибирский лагерь особого назначения. С его воспоминаниями о лагерной жизни интересующиеся могут ознакомиться в вышеупомятой книге Нелли Морозовой.

Добавлю лишь, что отец рассказывал дочери, как зеки в лагере смеялись над столь коротким по тем временам сроком и говорили: «Ты что сюда на экскурсию приехал?» Много десятилетий спустя Валентин Георгиевич, вспоминая свою отсидку, благодарил судьбу, отвратившую его от участия в сталинских репрессиях.

При этом зековский сленг он освоил, но использовал его в последующей гражданской жизни лишь в экстренных случаях. Так однажды, по словам Марины, к ним в магазине стала цепляться шпана, которую он быстро убедил, что они «не на того напали». Судя по всему, в нём умер большой артист.

Вскоре после отсидки Валентин Морозов нашёл себя в художественной литературе и научно-популярной кинодокументалистике. Посылал свои детективы в журналы (одна законченная, но неопубликованная его рукопись до сих пор лежит у нас дома), стал членом Союза писателей СССР. В 1940 году Валентин Морозов поступил на сценарный факультет ВГИКа, а когда началась Великая Отечественная война, этот вуз эвакуировали из Москвы в Алма-Ату, столицу Казахской ССР. Окончил он ВГИК в 1944 году, но из-за больного сердца в армию его не призвали (в отличие от его младшего брата Леонида). Исходя из устных воспоминаний своей дочери, он воспринимал это просто как факт своей биографии, не стыдился его, но и не гордился им.

По окончании ВГИКа Валентин вместе со своей племянницей Неллей Морозовой, родившейся в 1924 году и окончившей практически одновременно с ним этот же вуз, стали писать сценарии документальных фильмов. По одному из них «Море зовёт» был в 1955 году снят фильм, имевший успех у публики. За него Валентин Морозов получил солидный гонорар, позволивший ему осуществить свою мечту о кругосветном плавании. 11 апреля 1958 года Валентина Георгиевича приняли и в Союз кинематографистов СССР.

И ещё, согласно ещё неизданным воспоминаниям писателя Леонида Бахнова (сына Нелли Морозовой), поскольку Валентин Морозов был членом ДОСААФ и неплохо разбирался в стрелковом оружии, руководство Союза писателей СССР дало ему «общественную нагрузку» — заниматься военной подготовкой советских писателей. Среди его учеников был и Борис Леонидович Пастернак. Он очень старался метко стрелять, но получалось у него не особо… И это вызывало жуткую фрустрацию как у самого Пастернака, так и у его инструктора, являвшегося при этом фанатичным поклонником его творчества… Много лет спустя судьба свела Марину на филологическом факультете МГУ с Леной Пастернак, внучкой великого писателя.

По словам Марины, к ним в гости ходили в 70-е и другие известный писатели, например, Варлаам Тихонович Шаламов… Что же до уроков НВП, то Марина мне рассказывала, что в школьные годы у неё быстрее всех в классе получалось разобрать и собрать АКМ. Ничего про отцовские уроки военного дела она мне не говорила. Возможно, этот талант передался ей с отцовскими генами.

Некоторое время спустя после смерти Марины я случайно наткнулся в одном из закоулков квартиры на её детские тетради, дневники и письма. Среди них была общая тетрадь под обложкой зелёного цвета, на которой Марина по-испански написала PREPARATORIO MILITAR PRIMARIO (НАЧАЛЬНАЯ ВОЕННАЯ ПОДГОТОВКА). Это была её тетрадь за 9 класс средней школы №171, а испаноязычная надпись объяснялась тем, что тогда Марина стала ездить во Дворец пионеров на Ленинских горах в Клуб интернациональной дружбы, где их обучали испанскому языку, на чём я позже остановлюсь немного подробнее.

Меня поразило то, что в этой тетради, в частности, указаны все советские воинские звания, сопровождаемые рисунками с изображением соответствующих погон. Признаюсь, что на моей памяти Марина никогда не была в этом сильна, и это меня, сына советского офицера, всегда удивляло. Она потом, поступив на филфак МГУ, несколько месяц ходила заниматься на военную кафедру, осваивая специальность военного санинструктора, но вскоре «откосила» и от этого военного обучения, сославшись на заикание. Иными словами, Марина была рафинированной пацифисткой.

А ещё у её папы, вероятно, было достаточно досуга на пенсии, чтобы открыть для дочери домашнюю школу, где он обучал её в «нулевом» классе чтению, счёту и письму ещё до того, как она в силу советского законодательства пошла учиться в государственную среднюю общеобразовательную школу №171. Некоторое количество её тетрадей ученицы О класса домашней школы Марины Морозовой я тоже нашёл. Есть там и отдельная тетрадь «по чистописанию» — предмету, которому наше поколение уже не обучали, но которому определённо могли учить её папу. Там она рисовала различные загогулины, а отец проверял работу и ставил «пятёрки».

Нашёл я и трогательное письмо, на котором её рукой выставлена дата «28 /VI-73» и которое было прислано отцу ею из Дома творчества Литфонда в городе Гагра, где они отдыхали с мамой. Там Марина пишет: «Погода очень хорошая, только большие волны: 3-4 балла. Но я всё равно купаюсь. Один раз я даже вечером купалась. Мыши по-прежнему ходят по ночам, а дядю Германа, это наш сосед, мышка даже укусила…»  Затем Марина подробно повествует о том, как им принесли чайку, выброшенную морем на берег, которую они назвали Малышом. Как она вскоре ожила и принялась «хулиганить», как её кормили рыбой, а потом принесли к пруду и выпустили на волю. Ещё Марина написала, что после каждого завтрака, обеда и ужина носит еду щенкам. Одним словом, животным разного вида было посвящено процентов 90 письма.

Ещё она вспоминала, как отец учил её плавать. Надо прямо признать, что учил он её жёстко: просто бросая в воду и пусть сама как-нибудь выплывет. Но в результате Марина превосходно выучилась плавать. Очень любила купаться в море и бесстрашно прыгать в набегавшие штормовые волны. А ещё любила нырять с открытыми глазами и всячески кувыркаться, чему слегка подучила и меня. 26 июля 2014 года я посадил её в свой автомобиль марки Mitsubishi Lacer и мы поехали по Симферопольскому шоссе на Тулу с целья отметить моё пятидесятилетие прогулкой в каком-нибудь лесу и сбором грибов, одно из наших тогдашних любимейших занятий.

Однако выехали мы достаточно поздно и попутно заметили, что уже начинало темнеть. Было решено, что уже нереально отправиться в лес по грибы без риска заблудиться. Поэтому мы свернули к деревне Данки в Приокском террасном заповеднике, что является самой южной оконечностью Московской области по дороге в Тульскую область. Здесь я немного искупался в Оке и вышел загорать на пляж, жена же к моему изумлению переплыла Оку и вернулась обратно!

Между тем здоровье Валентина Георгиевича продолжало слабеть… он серьёзно  страдал пороком сердца. В связи с чем получил инвалидность и большую часть времени проводил дома, вкладывая много времени и сил в воспитание единственного ребёнка — моей будущей жены.

Кстати, по воспоминаниям его внучатого племянника Леонида Бахнова, Валентин Георгиевич иногда мог в шутку на какое-то время остановить сердцебиение. Не знаю, почему Марина мне ничего про это не рассказывала. Ведь её можно было легко рассмешить и приободрить, например, демонстрацией шевеления ушей. Сама она ими шевелить не умела, а вот Николаус и я время от времени исправляли этой шуткой ей настроение.

Женился Валентин Георгиевич в Москве 14 сентября 1962 года в солидном возрасте — 53 года. (Впрочем, как мне недавно рассказал его внучатый племянник писатель Леонид Бахнов, это был его второй брак, но предыдущий брак остался бездетным — Валентин Морозов очень ценил свою свободу и сегодня его в молодости назвали бы child free). И женился он тогда на хрупкой молодой весёлой красавице — моей будущей тёще Алиде Ивановне Стуловой, дочери бывшего крупного партийного руководителя, занимавшего, в частности, во время войны должность первого секретаря подпольного Витебского обкома КП (б) БССР — Ивана Андреевича Стулова (о нём есть статья в Большой Советской энциклопедии).

Маринин дед по материнской линии умер почти сразу после её рождения — 15 февраля 1964 года, в возрасте 59 лет. Таким образом Марина о нём могла судить только со слов своей матери. Семейное предание гласит, что Иван Андреевич был очень идейным большевиком, стойким как Павка Корчагин и совершенно аскетичным. Перед тем, как 27 февраля 1959 года исполком Ленинского райсовета Москвы выписал ему ордер на квартиру в доме 38/1 по Фрунзенской набережной, построенном в 1957 году ещё по сталинскому проекту, где жильё выделяли преимущественно различным представителям государственной и партийной верхушки, товарищу Стулову предложили в нём выбрать себе любую квартиру. Но он выбрал самую скромную: на втором этаже, с окнами во двор.  По замыслы архитектора, такие квартиры предназначались дворникам и прочим работникам коммунальных служб.

Здесь в двухкомнатной квартире общей площадью 49 квадратных метро поселились три человека: сам Иван Андреевич Стулов, преподаватель политэкономии в техникуме, его жена Мария Яковлевна Сычёва, медицинский работник и их 28-летняя дочь Алида, которую с самого детства все называли Аллой, начинающий медицинский лаборант.    Здесь пять лет спустя он и скончался, оставив после себя, среди прочего, чемодан с документами, письмами и фотографиями. После смерти своей жены Марины Морозовой я этот чемодан открыл и внимательно изучил его содежимое.

Сложив пазл, я пришёл к неожиданным выводам, несколько отличавшимся от семейного предания. Ваня родился 9 октября 1904 года в селе Шамбово Троицкой волости Кадниковского уезда Вологодской губернии Российской империи у безземельной батрачки Анастасии Николаевны Стуловой, отличавшей, согласно автобиографии собственноручно написанной многие годы спустя её сыном, слабым здоровьем. Своего отца он никогда не знал. Происхождение его отчества тоже для меня загадка. Исходя из восточного фенотипа моей жены, унаследованного ею у тещи, с её прабабушкой мог пошалить проезжий лихой цыган.

В 1912 году Анастасия Николаевна Стулова со своим единственным 8-летним ребёнком переехали в село Кимильтей Иркутской губернии, где они стали вместе батрачить на разных местных крестьян. Мать умерла в 1941 году в городе Улан-Удэ, столице Бурятской АССР, а 16-летний батрак Иван в 1920 году записался доброволецем в Рабоче-Крестьянскую Красную Армия и вступил в комсомол. В Красной Армии он служил до 1923 года, воюя как на Восточном, так и на Западном фронтах Гражданской войны, в том числе с 1921 по 1922 годы сражался с бандитами в составе ЧОН ЧК Зиминского уезда. С 1923 по 1925 годы был курсантом Иркутской Губсовпартшколы, занимая должность заместителя командира роты ЧОН и будучи инструктором Иркутского городского общества друзей газеты «Безбожник». С 1925 по 1927 годы работал в сельской местности секретарём Преображенского  райкома комсомола (на Нижней Тунгуске), где создавал комсомольские ячейки. В 1927 году возвращается в Иркутск и поступает в Иркутский Экономический Институт, который он оканчивает в 1932 году.

В Иркутске он знакомится Марией Яковлевной Сычёвой, родившейся 22 июня 1904 года в селе Верхняя Маркова Иркутской губернии, которая была в это время студенткой Восточносибирского медицинского института. 10 августа 1931 года в молодой иркутской студенческой семье рождается дочь, которую записывают под редким именем Алида, но при этом всю жизнь называют Аллой. Моя будущая тёща стала их единственным ребёнком (хотя в последние годы своей жизни, когда Алла Ивановна явно страдала серьёзным психическим расстройством, ей время от времени грезились какие-то «семь сестёр»).

В 1932 году супруги Стуловы — Сычёвы оканчивают соответствующие иркутские вузы и семья из трёх человек переузжает в центральную России, в старинный русский город Кимры на Волге, один из райцентров Тверской области. Там молодой выпускник Иркутского экономического института получает должность преподавателя основ ленинизма и заведующего учебной части в Тверской областной совпартийной школе.

В 1935 году Иван Стулов впервые приезжает в Москву и становится слушателем Института Красной профессуры Мирового хозяйства и  Мировой политики, где согласно архивной справке, он проучился с 3 октября 1935 года по 20 января 1938 года. В это время и он, и жена, и их малолетняя дочь наблюдаются в поликлинике ЦК ВКП (б), располагавшейся на Метростроевской улице (ныне Остоженке).

По окончании «номенклатурного» вуза товарищ Стулов несколько месяцев работал в должности ответственного организатора Отдела распределения партийных органов (Оргбюро) ЦК ВКП (б), а 3 июня 1938 года отправляется в Белоруссию, где будет работать по 1945 год, занимая должности первого секретаря Витебского обкома партии и заместителя секретаря ЦК КП (б) Б по промышленности. Великая Отечественная война становится в его партийной карьере акме. Самые лучшие, героические и романтические воспоминания семьи связана с белорусским партизанским периодом.

Немецко-фашистские войска подошли к Витебску в ночь с 8-го на 9-е июля 1941 года, советских войск в это время в городе не было. Лишь утром 10 июля 1941 года в город вошла армия под командованием Ивана Конева. Эти сутки немцев удерживали только 4 батальона народного ополчения, не давая противнику форсировать Западную Двину.

В годы оккупации Витебский обком перешёл на нелегальное положение и развернул массовое партизанское движение. В это время товарищ Стулов в звании полковника РККА входит в состав Военного Совета 4-ой ударной армии и осуществляет связь между регулярными частями РККА и партизанскими соединениями. В это же время тов. И. А. Стулов является членом ЦК ВКП (б) и депутатом Верховного Совета СССР. Награждён Орденом Ленина и Орденом Красного Знамени, а 6 июня 1945 года подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР о его награждении медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 гг.», которую ему 10 декабря 1945 года вручает председатель Минского облисполкома. Оборотной стороной войны для Ивана Андреевича стала, как он пишет в своей анкете, контузия.

Вернувшись после войны в Москву, Иван Андреевич с 1945 по 1950 годы работал в должности советского чиновника средней руки: заместителя начальника Переселенческого управления при Совете Министров РСФСР. После войны, согласно устным воспоминаниям Марианны Владимировны Будих, одноклассницы моей будущей тещи, Иван Андреевич «сильно во всём разочаровался» и крепко запил. Как мне рассказывала Марианна Владимировна, её одноклассница постоянно разыскивала своего отца, припозднявшегося по пути со службы в злачных местах и приводила домой. Кстати, примечательно то, что ни мне, ни, вероятно, своей дочери Алла Ивановна фактов отцовского пьянства не афишировала, а рисовала его в образе Светлого Рыцаря, идейного большевика и партизана-подпольщика.

В 1950 году в его жизни наступил совсем печальный эпизод. Как писал Иван Андреевич впоследствии в многочисленных анкетах, Ленинский райком московской организации ВКП (б) объявил ему строгий выговор с занесением в личное дело «за утерю партбилета и выпивку».  Помимо строгача по партийной линии, не очень старого, но и не очень здорового и крепко пьющего ветерана, очевидно, ещё и попёрли с госслужбы.

Во всяком случае с этого момента и до выхода на пенсию в 1960 году Иван Андреевич уже скромный преподаватель политэкономии Московского Авиационного Моторострительного техникума, выезжавший в качестве бригадира во главе группы из 30 учащихся техникума летом 1957 года в Евпаторийский совхоз «Береговой». Следующим летом 1958 года мы видим его в том же качестве уже в одном из подмосковных совхозов. При этом, как вытекает из его переписки с начальством, на пути группы в совхозе возникало немало бытовых неудобств и денежных затруднений.

В это время семья из трёх человек живёт в Москве по адресу улица Большая Пироговская, дом 51, квартира 627. Я не знаю, какой была площади эта квартира, но, скорее всего, не более 49 квадратных метров, поскольку 27 февраля 1959 года Иван Андреевич получает ордер на вселение в новую квартиру в недавно построенном доме 38/1 на Фрунзенской набережной этой площади. Вот с этим событием и связано семейное предание, гласящее, что товарищ Стулов из соображений партийной скромности выбрал из всех возможных квартир в этом новом доме самую невзыскательну: на 2-ом этаже, без балкона и с окнами не на набережную Москва-реки, а во двор. Я ни разу в жизни не видел Ивана Андреевича, он скончался ещё до моего рождения. Марина тоже его никогда не видела. Но документы позволяют мне усомниться в его сугубо идейной мотивации. Допускаю, что жизнь его настолько прибила, что он просто боялся высовываться.

Вскоре Ивану Андреевичу ВТЭК дал 3-ую группу инвалидности и в 1960 году он стал собирать документы для досрочного оформления пенсии. Во всяком случае факт, что бессеребренничество не стало неопреодолимым препяствием товарищу Стулову ходатайствовать перед первым секретарём ЦК КП БССР тов. Мазуровым о назначении персональной пенсии союзного значения.

В одной из анкет, собственноручно заполненных в 1955 году, будущий Маринин дед крестьянского происхождения, породивший затем внучку-лингвиста, написал в графе «владение иностранными языками» честно «английский (слабое)». И ещё в этой анкете товарищ Стулов написал, что ни он сам, ни кто-либо из его родственников или их супругов никогда не привлекался к суду. Ведь тогда ещё он никак не мог знать, что 7 лет спустя его единственная дочь выйдет замуж за бывшего зека… Впрочем, и товарищ Стулов, похоже, в самом широком понимании может считаться пострадавшим от сталинизма.

Про его покойную жену Марию Яковлевну Сычёву мне известно значительно меньше. Помимо места и времени её рождения, образования и профессии я знаю определённо, что и она состояла в партии большевиков. Притом, остались её документы 40-х, свидетельствовавшие о том, что она была кандидатом в члены Фрунзенского райкома ВКП (б) г. Москвы, членом ЦК ВКП (б) и депутатом Верховного Совета СССР. Сохраняла всю жизнь свою добрачную фамилию. Согласно семейному преданию, она скончалась вскоре после мужа. Во всяком случае я располагаю официальным письмом из Витебского областного краеведческого музея с просьбой прислать сохранившиеся документы товарища Стулова. Это обращение датировано 1967 годом и адресовано только моей будущей тёще — Морозовой Алиде Ивановне. Следовательно, к тому времени её матери тоже не было в живых.

В этом же чемодане я нашёл удостоверение, выданное моей тёще 2 сентября 1964 года, трестом похоронного обслуживания УБКО Мосгорисполкома, как ответственной за захоронение своего отца. В нём указано, что прах Марининого деда покоится в колумбарии 9, секции 28, нише 1116, в ряду 5. Только о том, на каком это кладбище, не содержалось ни слова. Я набрал в поисковике «трест похоронного обслуживания УБКО Мосгорисполкома» и на экране ноутбука сразу возникло «ГУП «Ритуал»» и сайт этой организации с номером телефона. Позвонив по указанному телефону я, помимо сведений о номере захоронения сообщил, что моя жена колебалась между Даниловским и Донским кладбищами. Мне там дали телефоны обоих, и оказалось, что кладбище — Донское.

На следующий день я посмотрел карту, сел на велик и приехал туда. Хотя и не без некоторого труда, но я обнаружил искомое. (Затруднение было вызвано тем, что со временем канула в Лету вся визуальная нумерация, приходилось осмаривать и пересчитывать все могильные камни, встречавшиеся на пути). Пятый ряд расположен на самом верху, до него невозможно добраться без лестницы. И лаконичная надпись на камне сообщала, что помимо праха Ивана Андреевича Стулова здесь же покоится и прах Марининой бабушки — Марии Яковлевны Сычёвой. Но к моей досаде на камне стёрлась последняя цифра года её смерти. Поэтому будем следовать семейному преданию и косвенным документальным свидетельства, указывающим на 1967 год. А причиной её смерти, по словам Марианны Владимировны, послужила гипертония.

Вся последующая жизнь моей тёщи — косвенное свидетельство непоправимой психологической семейной травмы. Она не только, в отличие от своих родителей, была беспартийной, но и вообще чуралась всякой политики. И, кстати, это разительно отличало мать и дочь. Зато, по словам её школьной подруги Марианны Владимировны, которую она, почему-то называла Асей, а Марина, соответственно, «тётей Асей», Алла Ивановна всегда отличалась исключительной добротой ко всем и обострённым чувством справедливости. От себя могу к этому добавить её чувство юмора. Они с Мариной любили вместе шутить и смеяться.

В паспорте, как я уже отметил, моя тёща была записана под редким именем Алида, но в реальной жизни с самого детства предпочитала зваться Аллой (для своих ровесников) или Аллой Ивановной (для меня и прочей молодёжи), родилась 10 августа 1931 года в том же Иркутске. Окончила в 1947 году среднюю школу в Москве на улице Усачёва, а в 1954 году — медицинский институт и поступила на должность лаборанта в Детскую инфекционную больницу г. Москвы, где проработала до выхода на пенсию по старости в феврале 1987 года. Её отличал удивительно маленький рост (Марина была женщиной среднего роста, а мама была её короче на две головы!) и миниатюрность во всём. Вкупе с поражавшим меня инфантилизмом и ипохондрией.

Едва я переступил порог квартиры своей будущей жены (было это в феврале 1988 года), как познакомился со своей будущей тёщей, тогда ещё не старой женщиной 56 полных лет (судьба отвела прожить её дочери столько же). Тем не менее она почти во всём являла антитезу своей дочери. В частности, в противоположность ночному образу жизни Марины, её мама вела обычную дневную жизнь. Не курила, любила косметику, нательные украшения и недорогие, но яркие «тряпки», была, как и большинство женщин в традиционных обществах, абсолютно аполитичной и т. д.

При этом удивило меня то обстоятельство, что она держалась как старая женщина и страдала множеством хронических заболеваний, в частности, псориазом и хроническим циститом. Уже тогда она постоянно принимала множество лекарств, в связи с которыми даже возник один из первых конфликтов между мной и Мариной… С самого первого вечера я поразился, что Марина с ней нянчилась как с малым дитятей.

Мы с Мариной по вечерам сидели на кухне и негромко трепались (молодая хозяйка мне не разрешала говорить в полный голос или громко смеяться, чтобы не побеспокоить её маму), а Алла Ивановна между тем тихо лежала в комнате за стеной на полуторном диване и смотрела старый телевизор. А поскольку телевизор был старым ламповым, то периодически по нему нужно было стукнуть сверху кулаком. И всякий раз, когда в этом возникала необходимость, мама, не вставая с дивана, стучала через стенку дочери, чтобы та срочно пришла «чинить телевизор». Иными словами, Марина была в доме в качестве «мужичка». Мне Марина оправдывала беспомощность своей мамы тем, что у неё высокое давление, при котором противопоказано делать резкие и сильные движения, особенно сверху вниз.

Маринин отец умер от сердечного приступа 1 ноября 1986 года в возрасте 77 лет. Когда мартовский (1985 года) пленум  ЦК КПСС избрал своим генеральным секретарём Михаила Сергеевича Горбачёва, которому едва исполнилось 54 года, то есть по тем временам высочайший в партии-гегемоне пост занял совсем молодой человек, то Валентин Георгиевич Морозов, по словам его дочери, пророчил в стране большие перемены к лучшему. Но сам до них, увы, не дожил.

Мне тоже никогда не доводилось видеть лично своего будущего тестя. Если бы я его повстречал, то низко бы поклонился за то, что он вырастил и воспитал такое божество! Урна с его прахом покоится в крематории Хованского кладбища, ячейка 45.

Через некоторое время после кончины мужа Алла Ивановна Морозова стала встречаться со своим ровесником Николаем Всеволодовичем Мицкевичем, с которым, впрочем, была знакома и много ранее. Он был видным физиком-гравитационистом, доктором физико-математических наук и многие годы занимал должность профессора в Университете Дружбы Народов им. Патриса Лумумбы. А жил со своей мамой, Алевтиной Максимовной Репниковой, в квартире на улице Академика Волгина, в пешей доступности от УДН им. Патриса Лумумбы.

На выходные Алла Ивановна стала уезжать к Николаусу (как она за глаза звала своего кавалера), и тогда Марина, оставшись дома лишь с любимым годовалым щенком-переростком восточноевропейской овчарки по кличке Шумер, могла пригласить меня уже с ночёвкой. (Обеих женщин при всех вышеперечисленных контрастах роднил ярко выраженный эскапизм и искромётное чувство юмора).

В июне 1988 я как 23-летний школьный учитель истории и обществоведения вместе с несколькими коллегами-мужчинами повёл своих старшеклассников в туристический поход по Подмосковью с костром на привале и ночевкой в палатках, разбитых нами на лесной опушке. По возращении в Москву субботним вечером, когда Марина оставалась дома одна, я напросился к ней в гости. Для начала мы долго гуляли по Лужнецкой и Фрунзенской и  набережным втроём: Марина, Шумер и я. Должен признаться, что у меня в детстве не было домашних животных. А на традиционный вопрос, кто кого предпочитает: кошек или собак, я отвечал, что предпочитаю кошек. Ведь они мне представлялись такими милым, ласковыми и безопасными зверьками, тогда как собачьего лая, такого громкого, резкого и всегда внезапного я не любил, а «диких» зверей, изрыгающих столь непрятные звуки — боялся, хотя ни одна собака в детстве меня не кусала.

Так вот один вид Шумера, огромного молодого энергичного зверя, сразу же возбудил в моём сердце страх. Но пока он бегал по газону в паре десятков метров от нас, вынюхивая что-то в траве, я мог себе позволить ухаживать за его хозяйкой. Однако стоило мне к ней приблизиться, а тем более положить руку на её плечо, как Шумер с грозным лаем мчался к нам «на её защиту».

Так мы пришли с прогулки домой. И я, честно говоря, серьёзно взвешивал, стоит ли мне здесь оставаться на ночь. Может быть, лучше ретироваться? Но я всё же остался…

В первую же совместно проведённую ночь Марина мне сообщила, что привыкла спать в своей отдельной небольшой кровати в маленькой комнате. И ещё она меня шокировала тем, что после первого нашего с ней физического контакта расплакалась… Я всё не перестаю себя корять, что я предположительно не был с ней настолько нежен, деликатен и заботлив в эту нашу первую ночь, как ей бы того хотелось…

А буквально на следующее утро Марина доверила мне сходить самому с её страшным зверем на собачью площадку и покидать ему палку… С этого началась наша с Шумером дружба. Надо сказать, что он был без ума от апортирования, в особенности обожал большие ветки, которые нещадно разделывал как охотничью добычу. Бывало когда мы гуляли втроём и «сапиенсы» (Маринино фирменное слово) увлекались беседой между собой, а то и усаживались на скамейку, забыв про свою собаку, как Шумер точас брал процесс в свои… зубы. То есть сам подбирал любую палку, порой даже смехотворно крохотную веточку, и носом страстно её нам подпихивал: «Нате, мол, кидайте!»

А ещё у него, как и всех собак, в особенности служебных пород, был развит природный охранный инстинкт. Он со щенячьго возраста безо всякой дрессировки брал под охрану своё жильё и «свою стаю». Если к хозяевам приходили гости, то стоило им нажать на кнопку дверного звонка, как пёс стремглав мчался к дверям, первым встречал гостей и грозно на них лаял. Многие гости его, как первоначально и я, боялись.

Пару месяцев спустя, когда мои утренние прогулки с Шумером вошли в систему и он меня окончательно «принял в свою стаю», я вошёл в квартиру, когда у Марины в гостях сидела мамина подруга, которая была с Шумером знакома и которую он признавал как законную гостью, но всё-таки к «членам своей стаи», конечно, не причислял. И когда собака с лаем бросилась к дверям, то гостья было начала его успокаивать, но через мгновенье увидела, как пёс стоя на задних лапах и забросив передние мне на плечи, радостно лижет меня в лицо, всё поняла…

Шумер был подвижным и слегка худощавым переростком. То есть он был даже выше своего породного норматива. У него, несчастного, регулярно случался понос, а порой и рвота, что было совсем уже скверно. При этом тогда в нашей стране ещё не появились промышленные корма для животных, и Марине приходилось его кормить огромной миской дешёвого «Геркулеса» с добавлением маленьких кусочков мойвы. Этот «Геркулес» сперва очень долго варился, а потом надо было нескончаемо долго ждать, пока он полностью не остынет, чтобы его можно было дать собаке. Однажды, помнится, мы с Мариной вернулись уже ночью с какой-то «тусовки» и мне жутко хотелось спать, а нужно было ещё дожидаться, пока «Геркулес» остынет, чтобы потом накормить пса. Конечно, в этом отношении с промышленными кормами куда проще.

В принципе овчарок надо выводить на прогулку дважды в сутки (собак мелких пород — трижды) непосредственно перед кормёжкой. Мы вскоре начали делить поровну эти прогулки и Марина предпочитала выходить с псом после закрытия метро и долго с ним бродить по совершенно безлюдным либо Фрунзенской набережной, либо примыкающим к ней аллеям 2-ой и 3-ей Фрунзенской улиц, когда можно было спустить собаку с поводка. Мне же соответственно доставалось с ним выходить на дневную прогулку спустя 12 часов после ночной, то есть часа в 2 — 3 дня, когда на улице было много людей и его по дороге на собачью площадку не следовало отпускать, чтобы не испугать прохожих. Соответственно мы распределяли обязанности по выдаче миски с едой: когда один из нас возвращался с прогулки, другой был обязан зверя кормить..

Правда, когда Марина выходила с ним совсем глубокой ночью, я ложился спать, поскольку был далеко не настолько глубокой «совой» как жена. Наличие рядом с ней огромной собаки само по себе отпугивало редкую ночную шпану, а ключ от квартиры она всегда брала с собой, чтобы самостоятельно открыть входную дверь. Но я как правило вставал, разбуженный их приходом, и отправлялся на кухню, чтобы дать ужин собаке.

Однажды апрельской ночью возвращаются домой жена с Шумером и Марина будит меня словами: «Собачка в речке!». Я моментально проснулся, рывком встал с кровати, быстро оделся, и мы всей компанией побежали к ближайшему причалу прогулочных речных трамваев на Фрунзенской набережной. Там барахталась в Москва-реке несчастная бездомная небольшая собака, вероятно, случайно упавшая в реку с причала. Её заметила Марина во время ночной прогулки, но не могла её вытащить из воды без посторонней помощи (кому-то было нужно удерживать Шумера на берегу, пока Марина проводит в воде спасательную операцию). Марине в воде пришлось нелегко: нужно было использовать как подручное средство верёвку, а собака при этом пыталась цапнуть незнакомку.

Одним словом, когда мы её вытянули на берег, стало уже рассветать и начали появляться первые прохожие, а мы с Мариной были мокрые и в неглиже… Собака, кстати, выйдя на берег, сперва даже к ужасу Марины ломанулась обратно в сторону реки, но потом развернулась в обратном направлении и со всех лап дала дёру… Мы вернулись домой отсыпаться, но спать нам обоим оставалось недолго. В этот вечер мы были приглашены в гости к социологу Борису Кагарлицкому, с которым оба познакомились осенью 1987 года в общественно-политическом дискуссионном клубе «Перестройка».

Поскольку мы оба были сторонниками Горбачёва, а Ельцин, как известно, строил свою политическую карьеру с ноября 1987 года, когда его сместили с должности 1-ого секретаря МГК КПСС, главным образом на оппонировании Михаилу Сергеевичу, то мы оба рано прониклись явной ненавистью к Борису Николаевичу. Этой ненавистью Марине удалось заразить и свою аполитичную маму. Ну, а вместе они быстро выучили Шумера злобно рычать и сердито лаять при словах: «А что если сюда Ельцин придёт?»

Когда после известных трагических событий в Москве 21 сентября — 4 октября 1993 года, в которых мы с Мариной приняли активное участие на стороне защитников Конституции, победившая сторона объявила режим чрезвычайного положения с установлением «комендантского часа», за соблюдением которого следили патрули из бойцов ОМОНа, вооружённых автоматами, у Шумера случился очередной ночной понос и его срочно нужно было вывести из квартиры в кустики… И тут как на беду нагрянул патруль из омоновцев в бронежилетах, касках и при автоматах. Марине пришлось перед ними оправдываться, ссылаясь на force major… И вот три серьёзных вооруженных до зубов мужика всматриваются во тьму, чтобы убедиться в наличии кучи собачьего поноса в кустах…

Скончался Шумер внезапно, то есть за один день,  в семилетнем возрасте, в январе 1995 года. Иными словами, он не успел прожить и половины среднего 15-летнего срока, отведённого собакам его породы. Вероятно, он умер от сердечного приступа (вскрытия мы делать не стали). В Москве в ту зимы стояли свирепые морозы, а требовалось копать собаке могилу в промерзшем грунте, да и тащить мёртвое тело было невыносимо тяжело не только морально, но и физически. Как и всякий труп живого существа собачье тело после смерти и окоченения стало значительно тяжелей, это при том, что и при жизни Шумер весил порядка 55 килограмм.

Очень нас с Мариной тогда выручил наш знакомый из официально незарегистрированной партии «Демократический Союз» Дима Стариков. Он был уже тогда немолодым, по нашим понятиям, человеком (лет на 15 старше нас). Был седовласым и носил седую бороду, но отличался физической крепостью и сноровкой в работе с ломом и лопатой. Он был в прошлом геологом, а тогда зарабатывал на хлеб как рабочий на стройке.

С Димой вдвоём мы с огромным трудом донесли мёртвое тело до того места, где наметили копать собачью могилу. Местом этим был луговой участок за невысоким заборчиком перед Московской академией хореографии (которую местные жители называли просто «балеткой»). Он был нами выбран из-за того, что там была проложена горячая канализционная труба, слегка отогревавшая мерзлый грунт. Тем не менее всё равно было очень трудно рыть могилу, основная заслуга в производстве земельных работ, безусловно, принадлежала Диме. Пока он орудовал ломом, я совковой лопатой отгребал взломанную им землю…

После этого я на несколько недель погрузился в глубокую скорбь по ушедшему четвероногому другу… И ещё очень долго после этого у нас не было собак…

С наступлением капитализма в нашей стране конный прокат в Школе верховой езды (ШВЕ) при Центральном московском ипподроме проходил уже под вывеской некой частной конторы, которая сперва почему-то называлась «Скорпион», а потом получила красивое, но в сущности совершенно дурацкое имя — «Жемчужины Швейцарии». Этой конторе были присущи все комические черты ранней стадии капитализма. Но Марина туда устроилась работать конюхом (как когда-то в юности в Московский зоопарк) и, хотя их зарплата была, мягко говоря, скромной (да и ту им начальство систематически задерживало, ничем не рискуя, так как действовавшим тогда ещё советским КЗоТом за это не было предусмотрено никаких санкций), но для Марины это были самые счастливые в профессиональном отношении годы.

При этом уже в марте 1994 года она блестяще сдала экстерном экзамен и получила «корочку» инструктора по конному спорту. Практическая езда ей далась легко, а теорию пришлось учить, повторяя про себя латинские названия всех лошадиных мышц, знанием которых моя жена привела в неописуемый восторг экзаменаторов. Так что теперь у неё было формальное право обучать желающих верховой езде, а не только чистить лошадок и отбивать денники. Но она этим правом не воспользовалась. Дружила с «девчонками» (своими коллегами-конюхами), пила с ними чаи, отмечала там дни рождения, как свои и так и других конюхов, болтала главным образом про разных лошадей.

В Маринин день рождения, традиционно отмечавшийся на конюшне 17 мая 1995 года, коллеги подарили ей великолепного щенка восточноевропейской овчарки. Я помню, как она вернулась с ним домой почти ночью пьяная и в слезах. Всю ночь щенок осваивался в новом для себя жилье, с любопытство залезая на подоконник и, рискуя опрокинуть цветочные горшки, выглядывал в окно. На утро Марина позвонила своей маме в Мексику, но… мама была непреклонна. Со слезами Марине пришлось отвезти живой подарок обратно и вернуть  его дарительнице. Её мама всю жизнь рассматривала Мексику лишь как своё временное пристанище. В голове Аллы Ивановны всегда её домом была квартира на Фрунзенской набережной, где она проживала с дочерью и куда она рано или поздно вернётся. Она, хрупкая и малорослая женщина физически не могла справляться с Шумером, здоровенным и резвым кобелём, который постоянно рвался с поводка. И она боялась, что Марина будет возлагать эту обузу на её плечи.

——————————————————————————————————————-

Сейчас передо мною стоит красивая небольшая фарфоровая статуэтка лошади. Эту статуэтку я подарил Марине в октябре 1989 года. Тогда я бросил учительство, отработав по распределению положенные три года, и журналист Андрей Фадин, с которым я познакомился 4 сентября 1987 года в клубе «Перестройка», пригласил меня работать корреспондентом в отдел политики недавно созданного первого в СССР частного издания — еженедельника «Коммерсантъ». Его учредителем был Союз кооператоров СССР с легендарным Артёмом Тарасовым во главе, а владельцем и главным редактором стал Володя Яковлев, сын известного тогда «перестроечного» главреда «Московских новостей» Егора Яковлева. Володя пригласил Андрея Фадина на должность начальника отдела политики, предоставив ему полный карт-бланш в наборе кадров для своего отдела

Надо отметить, что моя учительская зарплата уже заметно превышала среднюю по стране (я сразу в августе 1986 года стал получать в месяц почти 250 рублей и постепенно начал добровольно снижать свою нагрузку, чувствуя себя никудышным педагогом), но с приходом в «Коммерсантъ» она мгновенно подскочила аж до 1000 рублей в месяц. Цены же в СССР оставались фиксированными государством. И я почувствовал себя миллионером, могущим швыряться деньгами.

И вот как-то тёплым осенним днём мы с Мариной гуляли по старому Арбату и зашли там в один из сувенирных магазинчиков, где Марина увидела эту лошадку и буквально в неё влюбилась, но её цена (100 рублей) глубоко огорчала девушку своей недоступностью. И когда я узнал про её стоимость я без малейших раздумий залез в карман, извлёк сторублёвку, купил лошадку и вручил её счастливой Марине! Она ещё долго не могла прийти в себя от внезапно нахлынувшей радости.

————————————————————————————————————

Каждые выходные я проводил в обществе Марины в её квартире на Фрунзенской набережной, пока её мама находилась в квартире Николауса на улице Академика Волгина. С середины апреля по середину октября мой родители жили на даче, забирая с собой мою старшую сестру Риту, инвалида I группы (её в двухлетнем возрасте укусил энцефалитный клещ, в следствие чего она сразу полностью ослепла, а лет с 9 у неё стала развиваться эпилепсия). Поэтому я также мог иногда в тот период приглашать Марину к себе на Кавказский бульвар.

Таким образом воскресным вечером 18 августа 1991 года мы с ней заночевали вдвоём у меня. В 6 утра меня разбудил телефонный звонок Андрея Фадина. Он был краток: лишь предложил включить телевизор, а затем приехать на Хорошёвское шоссе, где тогда на первом этаже одного из 16-этажных панельных жилых домов находилась редакция «Коммерсанта».

Я включил телевизор и как все услышал, что диктор ЦТ зачитывал текст «Заявления советского руководства»  о том, что президент СССР болен, не в состоянии вернуться в Москву со своей крымской загородной дачи в Форосе, где он проводил летний отпуск и приступить к исполнению своих обязанностей главы государства. В связи с чем временное исполнение его полномочий переходит по должности к вице-президенту СССР Геннадию Ивановичу Янаеву и на «ряде территорий» устанавливается чрезвычайное положение сроком на 6 месяцев, а для «эффективного управления страной» в этот период создан Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению (ГКЧП СССР), оглашён его состав и объявлено об общеобязательном характере его постановлений. Далее на всех доступных тогда в СССР телеканалах вместо обычной программы передач исполнялся только балет Чайковского «Лебединое озеро».

Я сразу разбудил Марину и повёл её к телевизору. Она очень быстро поняла, что настал, наконец, тот самый День Страшного Суда, которым нас перед этим неустанно пугали либеральные СМИ, и принялась реветь. Далее я должен был собираться в редакцию. Марина несколько пришла в равновесие, но лицо у неё было исполнено безысходной грусти. Ей, безусловно, требовалось покинуть квартиру вместе со мной и она только попросила меня по пути выйти с ней на станции метро Пушкинская, чтобы напоследок сходить в любимый ею и многими москвичами первый в СССР ресторан быстрого питания MacDonald’s, который незадолго до того был открыт в Новопушкинском сквере на месте, где раньше было кафе «Лира» (в котором у нас с Мариной произошёл примечательный инцидент в апреле 1988 года). Там она взяла любимый большой стакан шоколадного молочного коктейля.  Мы с ней сели прямо на гранитные плиты в Новопушкинском сквере и из её глаз снова безмолвно полились слёзы. Но пора было расходиться: мне в редакцию, ей — домой.

О произошедшем в этот день со мной в редакции «Коммерсанта» я уже неоднократно писал. Здесь ограничусь лишь кратким изложением одолевавших мою голову мыслей. Мы к тому моменту с Мариной оба достигли консенсуса по вопросам происходившей в те годы «революции сверху». Оба придерживались позиций умеренного политического центра, формировавшегося вокруг Михаила Сергеевича и могли определить свои политические симпатии как «социал-демократические». Лично мне более всех тогдашних народных депутатов СССР импонировали взгляды Александра Николаевича Крайко (перед началом экстренным заседания Верховного Совета СССР 26 августа ранним утром я приехал к нему домой, чтобы выразить свою солидарность, и он поручил мне написать для него речь на заседании, хотя вряд ли стал её особо использовать). Оба мы к тому моменту люто ненавидели Ельцина как радикала, прущего напролом, а главное как человека готового на всё ради перехвата власти у Горбачёва, вплоть до ликвидации союзного государства, нашей единственной Родины!

Мы с Мариной к тому времени уже давно поняли, что «национальное возрождение» в союзных республиках СССР, сопровождаемое «парадом суверенитетов», означает, что повсюду приходят к власти местные националисты, исповедовавшие идеологию аналогичную той, что исповедовало русское патриотическое общество «Память», жупел всей либеральной интеллигенции! Разница была лишь в одном слове. Там, где члены общества «Память» говорили «русские», националисты других союзных республик вставляли название своей титульной национальности. К этому времени аналогичные процессы успели охватить практически все союзные республики: к власти откровенно рвалась национальная номенклатура, всё более теснившая союзный центр.

В этих суровых условиях в декабре 1990 года IV Съезд народных депутатов СССР выносит Постановление о проведении всесосоюзного референдума по вопросу о сохранении Союза Советских Социалистических Республик «как обновлённой федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности». Этот референдум состоялся 17 марта 1991 года и стал ярчайшим свидетельством того, что за сохранение союзного государства выступает подавляющее большинство его граждан, при том что это убедительное большинство было набрано в каждой союзной республике, где республиканские власти его не бойкотировали (бойкот, как известно, на своих территориях проводили власти всех трёх прибалтийских республик, а также Молдавии, Грузии и Армении). Для нас с Мариной этот день стал самым светлым и радостным в те годы.

Поэтому как твёрдые сторонники сохранения СССР, казалось бы, мы оба должны были понимать мотивы, двигавшие гэкачепистами. Но оказалось, я один до конца верил словам членов ГКЧП, что их действия направлены не против Горбачёва, а лишь на сохранение СССР, за которое и я отдал свой голос на единственном советском референдуме 17 марта 1991 года. И уж во всяком случае меня до чрезвычайности огорчила бешенная негативная реакция значительной части жителей столицы, в особенности, интеллигенции, включая даже некоторых старых друзей. Мне-то уж точно было с Ельциным не по пути, даже в этот чрезвычайный момент. Поэтому когда я вечером, вернувшись домой из редакции, позвонил Марине, то был ошеломлён и встревожен, услышав от её мамы, что Марина ушла к Белому Дому…

К тому времени мой папа уже вернулся с дачи. Моим первым порывом было съездить к Белому дому, отыскать там Марину и уговорить её вернуться домой. (Мобильных телефонов тогда, как известно, ещё ни у кого не было). Но увидев по телевизору, какие несметные толпы там собрались, я понял, что мой план совершенно не реализуем: искать там конкретного человека всё равно, что искать иголку в стоге сена… Всю ночь я провёл дома с отцом в тревожных мыслях.

На следующий день мы с папой поехали на дачу, где я стал обходить кусты, собирая урожай чёрной и красной смородины, а  также малины. Тревожные мысли при этом меня не отпускали, от них у меня возникла жуткая головная боль… Ну, далее всем известно, как мгновенно схлопнуло это чудище, названное сразу затем «августовским путчем». Самому этому факту я не устаю удивляться до сих пор.

Тогда мы не то что с Мариной поссорились, но на несколько недель перестали встречаться. К тому же в самом конце августа мне неожиданно позвонил мой бывший старшина учебной роты на военных сборах МГУ Роман Дащинский, сказал, что работает теперь в Таможенном Комитете и пригласил составить ему компанию в проведении «дикого отдыха» в Крыму, в облюбованной нудистами Лисьей Бухте. Мы там вдвоем в начале сентября провели порядка десяти дней в палатке на берегу почти безо всякого общества и без политики. Разве что я там услышал по радио сообщение о визите председателя Верховного Совета РСФСР Руслана Хасбулатова в Японию (с 9 по 14 сентября), где он сказал своему японскому визави, что главой России является он, Хасбулатов, а не её президент Борис Ельцин. Это был первый звоночек будущего исторического конфликта.

Так собственно шаг за шагом и возникал первоначальный, гостевой, этап нашего с Мариной брака: живя всю неделю с родителями, я на выходные приезжал к ней в квартиру на Фрунзенской набережной. Тем временем, когда 20 мая 1991 г. Верховным Советом СССР был принят закон «О порядке выезда из Союза Советских Социалистических Республик и въезда в Союз Советских Социалистических Республик граждан СССР», Николаус, как беспартийный советский интеллигент, несколько десятилетий томившийся в положении невыездного за своё вольнодумство, возликовал падению ненавистного «железного занавеса» и принялся рассылать по ведущим университетам мира своё резюме. В идеале он мечтал работать и жить в США, где неподалёку от довольно крупного города Альбукерке в штате Нью-Мексико располагалась Национальная лаборатория по изучению солнечной тепловой энергии. Но поскольку тогда ему было уже почти 60 лет, то отовсюду он получал вежливые отказы.

Наконец, он выбрал страну с очень похожим названием: «Соединённые Штаты… Мексики». Во многом его выбор предопределяла географическая близость Мексики к вышеупомянутому американскому городу Альбукерке, ведь надежда умирает последней, и со временем он мечтал перебраться севернее, в американский штат «Новая Мексика» (Нью-Мексико по-английски), чтоб выработать, если не вышеупомянутой лаборатории, то преподавать теоретическую физику в Исследовательском университета штата. О его же временном, как он тогда это полагал, трудоустройстве в Университета города Гвадалахары, в мексиканском штате Халиско хлопотал его аспирант, постоянно проживавший в этом городе, Америко Пераса.

Одним словом, в сентябре 1991 года профессор Николай Всеволодович Мицкевич улетел в город Гвадалахару, столицу мексиканского штата Халиско, где стал преподавать теоретическую физику в должности профессора старейшего мексиканского государственного университета. Вскоре он пригласил к себе Маринину маму, а там в посольстве России в 1994 году они оформили брак.

После этого я уже стал проводить большую часть времени у Марины, а к родителям ездил преимущественно по выходным, примерно раз в месяц.