В одном месте своего «Нестора» Шлёцер пишет, что после его отъезда из России «русская история начала терять ту истину, до которой довели её было Байер и его последователи, и до 1800 г. падение это делалось час от часа приметнее». Иначе говоря, в варяжском вопросе русская историческая наука двинулась своим путём, миновав выставленные норманнистами дорожные указатели на Скандинавию.
И вдруг в течение каких-нибудь тридцати лет взгляды российских историков резко меняются. Байер, Миллер и Шлёцер из скандалистов превращаются в научные авторитеты. Норманнизм торжественно воцаряется в русском университете и в русской школе, он оформляется в догматы и становится частью национального самосознания. И что поразительно, двери в русскую историографию распахнули перед ним сами же русские учёные, причём именно те, чьи имена составляют славу отечественной науки. Я говорю, разумеется, о Н. М. Карамзине, Н. А. Полевом и С. М. Соловьёве, которые сформировали исторические представления русского общества первой половины XIX в. Их «Истории» России, такие разные по стилю, духу, пониманию самобытных основ русской жизни, сходятся в одном: во всех них варяжский вопрос окутан густым туманом норманнского Севера. Причину этого объяснить нелегко, но я попробую.
Если несколько историков повторяют по очереди одну и ту же ошибку (например, говорят: русы — это шведы), то это значит, что они либо следуют в своих умозаключениях одному, общему для них методу, либо проявляют одну, общую для всех тенденцию. Метод преследует результат, тенденция добивается цели. Метод освещает стороны изучаемого предмета, тенденция выбирает одну из них. Историк не может обойтись ни без того, ни без другого. Метод необходим ему, чтобы исследовать и понимать, тенденция - чтобы убеждать. Но плохо, если метод не знает о других сторонах предмета, а тенденция не желает о них знать.
Исторический метод Шлёцера (оказавший большое влияние на Карамзина) и в самом деле был последним словом тогдашней науки. Как учёный Шлёцер сформировался в школе И. Д. Михаэлиса, основателя нового направления исторической критики. Оно требовало от исследователя чрезвычайно кропотливой работы над памятниками. Следовало изучить современное тексту значение каждого слова на языке памятника, привлечь к этому анализу данные сравнительного языкознания и, наконец, прояснить содержание памятника историческими сведениями о политическом, гражданском и культурном состоянии того общества или народа, о которых в нем шла речь. Поэтому Шлёцер и сопроводил своего «Нестора» пространными рассуждениями о русской истории.
Этот метод мог давать неплохие результаты, но только на хорошо изученном историческом материале. Перенеся его в область запутанного варяжского вопроса, Шлёцер и его последователи совершили сразу два крупных методологических промаха. Во-первых, они стали доказывать достоверность исторических свидетельств «Повести временных лет» ссылками на славянскую и норманнскую историю, между тем как нужно было исследовать саму эту историю, опираясь на предварительно удостоверенные сведения летописи. Ведь историк изучает источники, чтобы понимать исторические явления; если он поступает наоборот, то превращает средство в самоцель.
Во-вторых, историки того времени не понимали, что «Повесть временных лет» — это не скрижали Клио, что, изучая летописный текст, они имеют дело не с «живой» историей, а с учёным трактатом своего коллеги, средневекового русского книжника. Не выяснив, почему летописец, живший в конце XI — начале XII в. представлял себе события IX-го так, а не иначе, норманнисты изложение истории подменили комментированием летописного текста. Конечно, при такой постановке вопроса ни о какой «объективности» речи быть не могло; напротив, метод Шлёцера открывал широкий простор различного рода субъективизмам и произвольным догадкам.
Таким образом, норманнизм сформировался в качестве пангерманской тенденции, покоящейся на методологических заблуждениях. Русские историки первой половины XIX в. ясно различали у Байера, Миллера и Шлёцера их метод и их тенденцию. Первый вызывал с их стороны уважение и согласие, тогда как вторая — осуждение и неприятие. Но хотя с унижающей русскую историю норманнистской тенденцией боролись всеми силами, за «началом» Русской земли по указке норманнистского метода покорно отправлялись в Скандинавию.
Успехам норманнской теории в немалой степени способствовало ещё одно обстоятельство. Под влиянием идей Просвещения русские историки и мыслители стремились включить отечественную историю в историю «человечества», под которой тогда понималась преимущественно история западноевропейских стран. Стремление это в той или иной степени присуще и Карамзину, и Соловьёву, а Полевой заявил о нём прямо-таки с полемическим задором. Только во всемирной истории, писал он в своём «Телеграфе», «мы видим истинное откровение прошедшего, объяснение настоящего и пророчество будущего». Отсюда у него вытекала «необходимость рассматривать события русские в связи с событиями других государств... Рассказывая их, историк как будто поднимает завесы, которыми отделяется позорище (зрелище. — С. Ц.) действий в России, и читатель видит перед собой перспективы всеобщей истории народов, видит, как действия на Руси, по-видимому, отдельные, были следствиями или причинами событий, совершившихся в других странах». Обозревая средневековый Запад, русские историки замечали, что там повсюду — во Франции, Англии, Италии — возникают норманнские княжества. Почему же не думать, что вездесущие викинги точно так же обосновались и у нас, в Новгороде и Киеве?
Но ведь всемирная история — не более, чем фикция, она мыслима как научная дисциплина только при одинаково безупречном знании всех без исключения частных народных историй, а это, безусловно, выходит за пределы человеческих способностей. Попытка же объяснить частную народную историю (в данном случае, русскую) через посредство истории всемирной является грубой методологической ошибкой, ибо тогда незнаемое объясняется при помощи того, что ещё только должно быть познано. А изучение истории появления норманнских княжеств, кроме того, убеждает в том, что никогда и нигде норманны не «создавали» государств, а всегда и всюду включались в уже существовавшие государственные структуры, правда, зачастую видоизменяя и перекраивая их. Тем более, нет ни одного примера, когда бы они отрекомендовались на Западе «русью».
Изучая отечественную историю с полнейшим национальным самоотречением, русские учёные наивно предполагали и в своих европейских собратьях такое же национальное бескорыстие, они думали, что в их книгах царствует объективная истина, между тем как имели дело с национальным субъективизмом немецких профессоров.
Это часть моей статьи в цикле исторических материалов Русское тысячелетие Х—ХХ.
Полностью статья доступна подписчикам всех уровней. Оформив годовую подписку, вы получаете скидку 20%, есть и другие интересные предложения.
Цикл Русское тысячелетие Х—ХХ обновляется не реже двух раз в неделю, материалы выкладываются в виде подкаста и иллюстрированной текстовой расшифровки.
Подписывайтесь, читайте/слушайте, комментируйте!
