Елена Луканкина
Поэт, прозаик, драматург, журналист и критик. Автор шести книг поэзии и прозы. Член Союза писателей России и Союза журналистов России. Награждена литературно-общественной премией «Светить всегда» имени Владимира Маяковского, лауреат премий имени Е. Баратынского, а также «Светунец» имени Вячеслава Богданова. Победитель Всероссийского фестиваля искусств «Улица Блока».
По радио как сердце Ленинграда –
удары метронома. Будет бой.
42-й. Зима. Война. Блокада.
И дядя Саша – мальчик с Моховой.
Он помнит гул – кресты чернели в небе,
как лёд с Фонтанки в котелке крошил
и собирал для брата крошки хлеба.
...И сколько дней Серёжка не дожил
в прозрачном колокольчиковом теле,
когда б ему пошёл четвёртый год.
– Дед, ты чего? Давай на те качели!
– Пошли, родной.
За внуком дед идёт.
А в голове седой стучат упрямо
удары метронома – точный срок:
150 в минуту:
– Бомбы, мама!
А 50:
– Не бойся, спи, сынок.
Ждёт сына отец и за это в ответе –
дождаться. Он знает природу:
растут одуванчики – дети и деды,
от жёлтого к белому году.
И каждое лето – светло и жестоко:
в траве столько этого снега.
Так много его и приходится столько
на таяние человека.
Старик видел жёлтую землю от горя,
как рано седеют поляны.
Он жив, потому что растёт у забора
его нерасстрелянный Ваня.
Солдатские свечи – головки седые.
Мальчишки, девчонки, снежинки…
Отец одувает – летите, родные.
Он сам в целом свете – пушинка.
А где-то остались живые – под крышей
вьют гнёзда. Серебряный мальчик
из трав поднимается –
к звёздам и выше...
Тридцатый ты мой, одуванчик.
Стоят стеной – плечом к плечу,
в них оборвавшаяся юность
колышет на столе свечу.
Они из боя не вернулись.
Всё это время держат строй,
как крепость, в маленькой квартире,
с тем, кто навеки будет свой –
седым армейским командиром.
Они теперь ему сыны.
Он ждёт годами этой встречи –
с той неоконченной войны.
Когда приходит тихий вечер,
когда в груди – один огонь
и ветер седину вздымает,
они кладут ему ладонь
на плечи – память унимают.
Обходят холодом его
неспешно, всякий раз по кругу.
Он помнит всех до одного
и тянет им навстречу руку.
Горит на кителе медаль –
медаль «За взятие Берлина»,
а он всё ждёт – когда, когда
вернётся в строй, расправив спину.
Дома в лесу – осевшие, пустые –
ушло из них последнее тепло.
Как будто всё вокруг домов остыло,
и будто всё куда-то утекло –
когда дома держали на деревьях
и прятались за ними там и тут,
за яблоками бегали в деревню,
и нити опускали в сонный пруд.
Но стихли голоса на первой зорьке,
и рухнула туманом высота.
Заплакали деревья соком горьким,
и горькой стала красная вода.
Скрипят качели ржавыми костями,
и поседела мамы голова.
Но слышится из леса: «Мама, мама!»
Отец несёт пустые рукава.
И лес молчит, и всюду стало тише.
Волнуется церковная свеча,
и голоса невыросших мальчишек
из синих колокольчиков звучат.
Дома в лесу оправились от горя,
а горе заходило в каждый дом,
но сложен и глядит немым укором
солдатский треугольник под стеклом.
Не вышли из больших деревьев дети,
над ними – с веток падают листы.
И тишина, и никому на свете
не вырасти из этой пустоты.
* * *
Кололо солнце, как веретено,
мороз колол небесные кристаллы.
Клубило чьё-то дальнее окно,
и запах сдобы, разливаясь, таял.
А занавеска билась на ветру,
в окно бросалась и рвалась обратно.
И к белому хрустящему костру
во двор сбегались дети из парадных.
Они смотрели, как горит зима,
и поднимали радостные лица.
Теплом дышали старые дома.
Едва пушились инеем ресницы.
Засыпало скамейки до краёв,
белым-бело – ни острова, ни мыса,
и варежки из топких рукавов
повисли неуклюжим коромыслом.
А занавеска билась из окна
от никому неведомой печали.
Всходила в небе красная луна,
а дети снег в живое превращали.
…Старушка руки комкала во сне,
и память обдавало жаром белым –
как в Ленинграде выпал первый снег –
последний снег,
последний –
сорок первый.
