У. Сомерсет Моэм убедился на собственном опыте, после первого своего произведения - романа «Лиза из Ламбета». Он создал его во времена своего студенчества, когда учился в медицинской школе. Моэм писал о вещах малоприятных, а то и вовсе о том, о чём не следовало бы и писать – так считали многие его соотечественники.
Причем дело было не в том, о чем он писал, о трущобах или о светском обществе, о провинциальных буржуа или о столичной богеме, об Англии или о других странах), и даже не в том, что он талантливо раскрывал человеческие пороки: это делали и до него, социальное обличение и критика нравов давно стали неотъемлемой частью английской литературной традиции — Свифт, Филдинг, Смоллетт, Диккенс, Теккерей, Батлер.
Весь фокус был в том, как он это делал - сдержанно, почти флегматично и с невероятной иронией. Не щадя при этом и себя самого. Он говорил правду читателям и предлагал всем увидеть себя теми, кем они смотрелись на «ярмарке житейской суеты». Сам автор тоже числил себя среди участников этой ярмарки и не только не стремился за их счет приобрести для себя в глазах читателя моральный капитал, но самого себя судил не менее, а подчас и более нелицеприятным судом, чем действующих лиц своих произведений.
Такая позиция особенно раздражала. Поставь Моэм себя над изображаемым, возьмись он судить ближних по неким высшим законам, одному ему ведомым, это было бы еще понятно и объяснимо, как понятны и объяснимы патетическое негодование Диккенса, сухая насмешка «кукловода» Теккерея, фарсовое и злое озорство Смоллетта, даже холодное бешенство Свифта.
Моэм на карикатуре Дэвида Лоу.
Современники и объясняли этих писателей так: один негодовал, потому что имел доброе сердце, другой усмехался, ибо был пропитан английским скептицизмом, третий ерничал с горя, ибо взирал на мир с мудрым назиданием исправить пороки рода людского, с четвертым и так все ясно - декан крупнейшего дублинского собора страдал, как известно, дурным пищеварением и по этой причине был завзятым человеконенавистником.
Весьма удобные объяснения оставляли современникам лазейку: дескать, автор — одно, созданный им мир другое, а мы — статья особая. Позиция Моэма, о которой проницательные критики догадались задолго до того, как сам писатель сделал ее достоянием гласности, такой лазейки не оставляла. Вывод из нее напрашивался вполне определенный и неприятный: если уж сам автор сообщает, что он не собирается чинить суд над жизнью, что он не ставит себя вне времени и обстоятельств, то, стало быть, и современники таковы.
Неудобную ситуацию нужно было как-то объяснять, и объяснение нашлось. Помог тот факт, что эстетика в Великобритании в XIX веке ещё вела художников по свои законам, когда Моэм только вошёл в литературу. Эта эстетика в литературе и искусстве не только указывала, о чем можно писать, а о чем нельзя, но и требовала разграничения добра и зла категорического. И при этом надо было заклеймить зло. А добродетель должна была в конечном итоге восторжествовать и продемонстрировать свою победу.
Моэм нарушал каноны. Значит, он не различает сам, что есть хорошо, а что нет, значит, для него нет ничего святого и, таким образом, Сомерсет Моэм был «назначен» циником – и писатель, говоривший «правду, одну только правду, и ничего, кроме правды» - получил этот ярлык не только на всю жизнь. Ярлык пережил и его самого, и тех, кто Моэма таким образом «объяснял» - почему и откуда есть такой писатель…
Источник: ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА
