Дедушка Алесь и бабушка Яна жили в соседнем с моей бабушкой дворе. Свои дети жили у них где-то очень уж далеко и поэтому внуков своих старички видели только на двух фотокарточках (одна цветная с Чёрного моря 9х12, другая чёрно-белая с новогоднего утренника 10х15). Бабушка моя, видимо, жалела их по этому поводу и частенько засылала к ним со всякими пустячными поручениями.
- На вот, занеси ей капусты моей, а то она сто лет живёт, а капусту солить не научится никак, а завтра придут к ним кабана бить, так хоть закусить чем людским будет. И это... посиди там с ней минут пять хоть. Ничего, подождут вахлаки (так она называла моих дружбанов) твои, никуда с деревни не денутся!
Я сломя голову мчался в соседний двор, врывался в избу, вечно пахнущую ароматным самосадом деда Алеся и кричал с порога:
- Бабушка Яна! Я вам капусту принёс!
Потом подумав, что эка невидаль на деревне: капуста, добавлял, для солидности поручения:
- Вкусную!
- Ну дык, ясное дело, - смеялась бабушка Яна, - у твоей-то бабки, небось и навоз в хлеву вкуснее моего!
Бабушка Яна усаживала меня на коричневую табуретку у окна на кухне, ставила на стол какое-нибудь угощение и расспрашивала про моё житьё-бытьё и всякие жизненные проблемы. Дед Алесь летом редко бывал в избе днём, обычно мастерил что-то во дворе, или просто сидел на лавочке в ожидании какой-нибудь компании. В этот раз он мастерил какой-то чудной ветряк. Сегодня угощением была черника с сахаром и молоком. Поставив передо мной на стол миску с плавающими пузатенькими черниченьками (как мины, подумал я), оставляющими за собой фиолетовые следы в, постепенно теряющем белизну молоке, она на секунду выглянула в окошко на деда, который прыгал вокруг своей конструкции и громко на неё матерился, промокнула уголком платка выступившую слезинку и прошептал ласковым голосом "Вот дурень старый".
А ещё она часто просила меня словить ей петуха или курицу, или гуся, потому как надо забить, а словить-то она не сможет, старенькая уже. Дед Алесь никогда никого не убивал. Он даже комаров просто сгонял с себя. А когда к ним приходили колоть свинью или резать бычка, он вообще уходил за деревню на выгон и сидел там под стайкой плакучих ив до тех пор, пока всё не закончат и не уберут кровь со двора. Я любил сиживать там с ним. Он много и красиво матерился, и рассказывал мне много всяких хитростей: как сделать свистульку из листика, какую часть явора можно есть, как правильно сушить мох.
- А вот эта трава, - говорил он, - больно для мужской силы полезна - и хитро подмигивал.
Я с сомнением смотрел на его худющие плечи и иссохшие бицепсы и сомневался:
- А что ж вы её не наедитесь? Вон худой какой.
Дед долго, до слёз смеялся и махал рукой:
- Ну тебя, семь лет, а дурак-дураком!
Однажды я спросил у бабушки Яны, почему дед такой странный (он на мой вопрос только отмахнулся "Я живые организмы не убиваю"), она только и сказала, что ну его, малахольного, а на моё искреннее удивление, а почему же она живёт с ним, а не найдёт себе нормального деда, объясняла:
- Так люблю ведь его, он знаешь у меня какой, ни разу к другим бабам не бегал! Всю жизнь рядышком, ты не смотри, что дурак с виду, он у меня особенный, вот и мучаюсь с ним.
Я ещё больше удивлялся, с мудростью семилетнего мудреца, спрашивая:
- А как можно бегать к другим бабам, раз женат? Нельзя же?
- Ну дай-то Бог тебе, - крестила на это она меня и напутствовала, - ты одно запомни, внучек, бабы -то они все одинаковые и разрез у всех вдоль, - ни у одной поперёк нету, захочешь жёнке своей изменить, али нужда прижмёть вдруг, так ты гуся подави лучше, - то же самое удовольствие, а Бог чай простит, а измену никогда.
Какой разрез? Какого гуся? Чего его давить? Какое от этого удовольствие? - сыпал я вопросами, но ответ был один:
- Подрастёшь - поймёшь.
Только потом, уже много позже, когда было мне лет 14 и хоронили деда Алеся, я узнал почему он никого не убивает: бабушка рассказала мне, что в войну жили они на хуторе на краю леса и однажды заехал к ним патруль немецкий на мотоцикле, - офицер и два солдата. Нажравшись самогона, они вытолкали Алеся из дома и пытались изнасиловать Яну. Дед вернулся в дом с топором и зарубил офицера. Потом бежал несколько километров за удирающими от него на мотоцикле немцами, забывшими от страха о своём оружии, размахивая этим самым топором. потом он вернулся, успокоил жену, дочиста выскоблил пол от крови... и поджог хутор. До самого конца войны они прятались по лесам и болотам. После войны Алеся посадили за что-то, а Яна горбатилась в колхозе одна, тянула на себе их маленького сына и ждала.
- Завидуют им все, всю жизнь, - говорила моя бабушка, - бедные они всегда были и горемычные, а всю жизнь вместе, друг за дружку держатся, что твои два голубка. Завидуют им. Все завидуют.
А в то лето, помню, бабушка Яна заболела. Мы пришли проведать её, а дед Алесь, грубиян и матершинник, стоял на коленях у кровати и целовал её старые морщинистые руки.
- Софья! - почти взмолилась моей бабушке Яна, - прогони ты этого дурня старого, а то у меня сил нет, не даст гад и похворать спокойно!
Меня выгнали за компанию, потому как "нечего тут разговоры бабские слухать" и мы сидели с дедом у нагретой стены их дома. Дед дрожащими пальцами крутил очередную самокрутку и плакал. Я первый раз тогда увидел, как плачет взрослый мужчина.
- Вот, корова старая, - бубнил дед, - никогда меня не слухает, вот выздоровеет дам ей, по первое число!
С тех пор, когда меня спрашивают, что такое любовь, я не знаю, что ответить, но я знаю, что такое любовь.
