«Ночью страшно. Ночью всего страшнее. Сердце хлопало от каждого звука из-за двери, от шага, вздоха. Спать не могла. Свернусь калачиком в кресле и минуты считаю — скорей бы рассвело, скорей бы день. А Митька ничего не понимал, сопит себе.
Это как будто медленно сжимают руки на твоем горле, и нет сил разжать их, закричать, да и кому кричать? Мы — одни на лестничной площадке. Погромы армянские шли — мы тряслись, муж губы кусал: «Где войска?», войска вошли в город — опять трясись.
Днем он сумел вырваться на несколько минут, мне его жалко стало, он ведь тоже себе места не находит. А вывозил нас не он, его солдаты. Дали одного автоматчика, легли мы с Митькой на пол и поехали. На военный аэродром. И, казалось бы, всё позади, нет уже опасности, а внутри, как ком ледяной, даже здесь, в Москве, у мамы не могу успокоиться…»
(Из рассказа жены офицера, просившей не называть фамилию, имя и отчество).
Выстрелы хлынули внезапно, как дождь. Напряжение висело над городом уже неделю, но до ноль тридцати двадцатого января войска на улицах Баку не появлялись. Усиленные — в шесть человек милицейские наряды скорее делали вид, чем охраняли порядок. Они стояли на перекрестках, a в двухстах метрах грабили и убивали людей, вся вина которых заключалась в том, что они родились армянами. Успевший прорваться полк внутренних войск охранял здания ЦК, МВД и на улицы не выходил. Бакинский гарнизон был блокирован в казармах, подходившие к городу части — на аэродромах. В полках кончались продукты, солдаты уже несколько дней сидели на «сухпае», начались нападения на склады с оружием как в Азербайджане, так и в Армении, замерло движение по шоссе и железной дороге, а команды — остановить беззаконие — все не было.
Многого не зная, тогда я все старался понять: почему так? Услышанные объяснения — «не успевали, было технически невозможно» — меня не убеждают: а «если завтра война»? Тогда успеем? Не знаю, не знаю. Знаю только, что двенадцатого-тринадцатого января дороги на Баку были еще свободны, a там, где блокированы, блокированы кое-как, на скорую руку.
Время было упущено, и то, что можно было сделать в буквальном смысле малой кровью досталось кровью большой. Очень большой, если помнить: советские войска входили в советский же город. Входили, чтобы восстановить порядок, справедливость, закон. Какие они, к черту, оккупанты? Что мог оккупировать в Баку азербайджанец старший прапорщик О. Ахундов, умерший в госпитале от «слепого пулевого ранения грудной клетки в сквозного ранения живота»? Или замполит военного госпиталя полковник Николай Иванович Опалев, вместе с начальником, прятавший до прихода войск в госпитале армян? В госпитале, который практически не охранялся, и в котором из оружия — лишь скальпель. Или ленинградец сержант Володя Кусков, которого душили проводом (афганский, кстати, прием), да, к счастью, парнем он оказался крепким, выжил.
…Выстрелы. Хлопанье одиночных сменилось автоматными очередями, они трещали сухо, будто рвали бумагу. В ночном небе перекрещивались стаи огненно-синих трассеров. Ревели вдали движки танков и БТРов.
Двадцатитрехлетний командир мотострелковой роты Женя Соловьев к началу бое опоздал. Он еще стоял на пороге комнаты для хранения оружия, на пороге света и темноты, лично раздавая боеприпасы, когда совсем близко, у КПП Сальянских казарм захлопали выстрелы.
Накануне Соловьев, еще два командира рот и комбат ездили на рекогносцировку. Ехали на «санитарке» без оружия и солдат, искали дорогу, свободную от завалов, чтобы в нужный момент выйти для усиления охраны окружных складов с оружием. По нынешней обстановке существующей охраны могло не хватить, склады могли быть разгромлены, а тогда…
Свободной дороги не нашли, все было забито тяжелыми грузовиками, автобусами, бульдозерами. С тем и вернулись. Замполит батальона был первым, кого Соловьёв встретил, выскочив на ночной плац.
- С забора бьют по казарме! — крикнул он, задыхаясь.
Соловьев рванулся на КПП и увидел, как из-за колеса «Икаруса», перекрывшего дорогу, кто-то стреляет.
Еще не успев что-либо понять, он почувствовал удар в грудь, будто кто-то кулаком двинул. Двадцатитрехлетний командир роты не знал тогда, что испытывает человек, по которому стреляют, — просто не случалось ему подставлять бронежилетную грудь под выстрелы. Рядом взвизгнула пуля, дырявя забор, и недоумение Соловьева сменилось спокойной холодной яростью. Он уже не слышал треска выстрелов вокруг, криков раненых. Он выцеливал того, лежащего у колеса «Икаруса». Все ошибка политиков, все нерешенные экономические проблемы привели к тому, что теплой бакинской ночью в двадцати метрах лежали двое вооруженных людей и одно только желание владело ими: убить другого.
Соловьев почувствовал, как ожгло ногу, и дал несколько очередей но колесам «Икаруса». Он видел как тот, другой, взмахнул руками, словно собираясь нырять в воду, и упал.
И все как будто кончилось. Женя почувствовал, как кружится голова. Резервисты, выскочившие на КПП, оттащили его в помещение, а потом, под прикрытием четырех автоматчиков — на крыше жилого дома засел снайпер и простреливал плац — бегом, лейтенант Евгений Соловьев попал в санчасть, а потом в госпиталь, на операционный стол.
Тем ночь для него и кончилась. Но для других она всё длилась.
Примерно в это же время, в двадцати километрах от Сальянских казарм, подполковник спецназа Валерий Колосов шел с мегафоном вo главе колонны и уговаривал людей разойтись, не мешать проходу войск. Из толпы в него полетела бутылка с зажигательной смесью, ударилась о каску, вспыхнула одежда, обожгло руки, лицо. Старший лейтенант медицинской службы Анатолий Курепин стал оказывать Колосову помощь. Было видно, что у него нет оружия, на боку — сумка с красным крестом, но и в него из толпы полетел камень.
А в час сорок на его руках в районе Баладжарского спуска умер от огнестрельного ранения солдат…
Выстрелы рождают выстрелы, злость — злость, ненависть — только ненависть. Для того, чтобы в такой обстановке сохранить холодную голову, надо быть профессионалом. И такие были.
Парашютно-десантный полк наступал (господи, до чего мы дожили!) на Баку со стороны Кюрдамира. Сто восемьдесят километров полк прошел, израсходовав двести шестьдесят три патрона. Встретив, на пути завал, парашютно-десантная рота спешилась и с криком «Ура?», без единого выстрела разобрала завал, попутно задержав «до выяснения» семьдесят человек. Остальные просто разбежались. Если бы все наступали так, если бы все… Были, к сожалению, и примеры другие. «Крайний случай», в котором, как было сказано командованием, можно открывать огонь, каждый понимает в меру своего военного профессионализма, в меру своего страха, наконец. Резервисты, находившиеся в Сальянских казармах, «снимали» снайпера, засевшего на крыше жилого дома автоматными очередями. В снайпера они не попали, его позднее, уже днем, снял одиночным выстрелом прапорщик, отслуживший в Афганистане, но стекол (в жилом доме! ночью!) покрошили изрядно. Их ли в этом вина?
…Утро родилось солнечным. Ночные выстрелы казались чем-то придуманным, приснившимся, да и из окна гостиничного номера вид открывался почти идиллический: морс, белый пароход, набережная.
А свернул за угол и наткнулся взглядом на БТР и румяного парня подле него в бронежилете. Первым моим ощущением было облегчение: последние перед вводом войск дни прошли в постоянном напряжении — кипящая стихия то и дело выплескивалась через край, рождая беспредел. Возможно, у меня родился некий «афганский синдром», и я с упорством, достойным лучшего применения, пытаюсь еще и еще раз рассказать, что же происходило в черном январе в Азербайджане, но повторюсь упрямо шла гражданская война, и каждый день задержка принципиальных решений оборачивался смертями послушных и не очень налогоплательщиков, содержащих правительство, людей, которые при любых обстоятельствах должны быть уверены: государство защитит их. Не защищало. Тянулись по дорогам беженцы, стонали раненые, удивленно смотрели в высокое зимнее небо убитые. Их кровь взывала к новой крови, и так далее, и так далее, и так далее…
Опоздала не армия — опоздали политики. А когда решение все же было принято, юноши в полевой форме стали его выполнять. Горько и больно, но им пришлось в буквальном смысле грудью встать на линии фронта между двумя союзными республиками.
…А парня у БТРа звали Володей. Мы разговорились, и выяснилось, что он земляк — из Подмосковья, весной домой, что прошел он и Фергану, и Сухуми, да и здесь, в Баку, во второй раз. Улыбаясь, повернулся он спиной: «Видите? Удачно попало,—показывая выжженный бутылкой с зажигательной смесью клок бронежилета. — Если б повыше — хана».
Полтора года он мотается со своим подразделением по стране, полтора года спит и ест, где придется, полтора года (автомат оттягивает плечо так же привычно, как когда-то (в какой жизни это было?) спортивная сумка. Его ли вина, вина ли его товарищей, спящих в это солнечное утро за броней, в этом? А в чем виноваты десантники из Костромы и Пскова, Рязани и Витебска? Они заслоняли собой азербайджанцев и армян. Я видел, как растаскивали танками развалины Ленинакана в том страшном декабре. В городе не хватало кранов и самосвалов, в городе не было света и воды, хлеба и консервированной крови. Армия — через шесть часов! — выпекла первый хлеб на полевых хлебозаводах, военные медики прямо у руин госпиталя, на земле оперировали раненых, а потом, когда стало темно, работали при свете автомобильных фар. Вся военно-транспортная авиация, до последнего «ИЛ-76», была брошена на перевозку грузов в районы землетрясения, летчики сутками находились в небе — я видел их серые от усталости лица, как и лица военных авиадиспетчеров в ленинаканском аэропорту. Сказали ли мы им доброе слово? Так, скороговоркой…
Тогда в Ленинакане я ощутил: в стране остался единственный государственный институт, способный действовать мобильно и четко. Были, были и там, в Баку примеры иного рода, были многочисленные проверяющие, быстро обросшие бумажками — несть им числа! были и вельможи с большими звёздами на погонах, но был и есть солдат, сержант, офицер. Люди долга, выносящие на своих плечах, как сказано в уставе, тяготы и лишения службы. Добавлю: службы почти фронтовой.
Но не только автомат — оружие солдата в эти трагические дни. Зловещие хвосты очередей у булочных, закрытые автозаправочные станции и газетные киоски, то и дело обрывающаяся связь. Армия вынуждена заниматься и этим. Ей и самой приходилось тяжело — видел, как один БТР тащил на буксире другой — не было топлива. Армия за несколько дней сумела завезти в город бензин, к коммутаторам сели военные связисты, стали выходить газеты, и постепенно рассосались очереди у булочных.
Армия вступила в дело, когда и время, и разумные доводы были исчерпаны. Тогда, когда разгоряченные головы и бешено колотящиеся сердца признавали уже один только довод, одну только истину — силу.
Эту истину знают танки. Но мир, видимый из триплекса бронированной машины, чересчур узок и двухцветен. Танки могут остановить кровопролитие. Надежда, что они создадут новую, справедливую реальность, иллюзорна. Выстрелы могут заставить задуматься, но вал экономических, политических, межнациональных проблем автоматом не разрешить.
…За два месяца, до ввода войск он — азербайджанец, увез жену-армянку и детей в дальнее село, к родственникам. За неделю до ввода войск он — азербайджанец мог выехать из республики, а она — армянка и их дети уже нет — на дорогах стояли посты, люди с трехцветными повязками тщательно проверяли все машины и паспорта пассажиров. За день до ввода войск он ночь просидел на веранде сельского дома с охотничьим ружьем в руках, разложив патроны в две кучки — шестнадцать отстреливаться и четыре — на семью. После двадцатого января он съездил в ближайшую воинскую часть, ему дали машину, и он отвез семью на военный аэродром.
АНДРЕЙ КРАЙНИЙ
(Специальный корреспондент газеты «Комсомольская правда»)
«Комсомольская правда», 7 февраля 1990 г.
