О том, что участники ВОВ писали о войне в своих личных дневниках. НИКОЛАЮ Ивановичу Зотову осенью исполнится 91 год. Он ветеран Великой Отечественной войны, попал на фронт 16-летним пацаном. Я позвонила ему на домашний телефон, на том конце трубки услышала неожиданно бодрый голос: «Я слушаю», по дурости спутала: «Могу я поговорить с Николаем Владимировичем?». «Николай Владимирович здесь не проживает, тут живет майор Николай Иванович Зотов», - ответил он. Я сто раз извинилась и попросила о встрече, он согласился, назначили на завтра, на два часа дня. На следующий день утром мне позвонила Людмила Евгеньевна - женщина, которая присматривает за одиноким ветераном, и сказала, что Николай Иванович уже готов, надел свой парадный мундир и ждет меня, ведь 10 утра – время встречи. «Но мы договаривались на 2 часа дня», - говорю я. «Да, ну хорошо, я скажу ему, что вы придете в два», - ответила она. Прийти раньше я никак не могла, как и договаривались, все-таки пришла к двум. Николай Иванович в белоснежной рубашке, в брюках, наглаженных так, что об их стрелки можно пораниться, прилег в прохладной комнате на диване, покрытом клетчатым пледом. Рядом на спинке стула висел его парадный мундир, в комнате тихо тикали старые часы. Людмила Евгеньевна дотронулась до его плеча, он тотчас встал с дивана, повернулся на мое «Здравствуйте» и протянул в мою сторону руку. Людмила Евгеньевна помогла ему сесть за стол, тихо шепнула мне, что ветеран уже почти ничего не видит и очень плохо слышит. - Николай Иванович, где вас застало 22 июня 1941 года? - Застало в школе, по-моему, в классе пятом. - Нет, это вам же в 41-м году было уже 16, не могли вы быть в пятом, - поправляет его Людмила Евгеньевна. - Ну, может, и не в пятом. - Сколько из вашей семьи мужчин ушло на фронт? - Через девять дней после начала войны погиб Шурик, а был он на Дальнем Востоке старшиной, но как быстро оказался на фронте. Шурик был честный и добрый человек. - Шурик - это ваш брат? - Шурик - старший брат. Погиб на девятый день войны. - Вам было страшно, ведь вы понимали, что тоже пойдете на фронт? - Красная Армия всех поставила на место. Японию поставила на место? Поставила. Германию поставила? Поставила! - Как вы пошли на войну? - Мне было 16 лет, а я хорошо стреляю, бегаю, на лошади скачу. И я добровольцем поехал, сказал, что я вместо Шурика… (плачет) я отличник и покажу этим фрицам! (Плачет.) Я сбежал на фронт, а потом попал в 201-ю, вот эту, которая тут стоит, она только появилась. - Ух ты, а когда и где вы в нее попали? - Когда через 9 дней погиб Шурик, я решил его заменить. Отец был уже не годен. Он и в колхоз не пошел, это матушка пошла. - Не вспомните когда? Иван Николаевич замолчал, опустил голову, долго собирался с мыслями и продолжил: - А вот я все забыл, честно сказать, все забыл. После войны вроде приехал в Ташкент. Между прочим, страха не было, вот не знаю почему. Я обязан был, я сын казачьего сотника. Матушка была хохлушка. Она сшила мне красную рубашонку, потому что я на поле ходил с косарями, солнце разморит, и я усну в траве, так вот, чтобы косари меня не прибили, она сшила мне красную рубашонку, и меня видно было в траве. - А помните, как вас ранило? - Да, раньше бы меня спросили, я бы вспомнил. Я был в госпитале и познакомился с 201-й. - Где вы были в госпитале? - Трудно мне сказать… Я тихонько сказала Людмиле Евгеньевне, что больше не буду мучить ветерана, и стала собираться. Николай Иванович молча встал, опираясь на плечо своей помощницы, пошел меня провожать. Уже в дверях сказал: - Вы простите меня, что я все забыл. Я хотел, чтобы все осталось, писал дневники на войне, но писать запретили, писать мог только товарищ Сталин. Мы ведь писали так, как видели, и потом наши воспоминания отбирали и жгли. Теперь все меня просят: «Надо вспомнить, надо вспомнить», а я не помню ничего, отобрали нашу память… И тут Людмила Евгеньевна вспомнила, что сожгли дневники, которые Николай Иванович писал в 40-е годы, но до тех, которые он писал позже, так и не добрались. Она передала мне все три книги «для записи кулинарных рецептов», исписанных шариковой ручкой, и всю ночь я провела за их чтением. Иван Николаевич когда-то мечтал поступить в литературный институт, но война помешала… «Как меня записали в Красную армию» «Я ПОЛУЧИЛ повестку с требованием явиться в городской военный комиссариат. На руках у меня была справка о наличии язвы желудка и спайки двенадцатиперстной кишки. Пришел на комиссию, а врачи опять меня отправили на обследование, то есть снова глотать «кишку-резинку» и есть кашу из мела. На обратном пути зашел к отцу на конюшню. Состоялась у нас беседа. Во-первых, о мужском долге перед Отечеством, особенно казачьем долге. Ну, для меня это не новость. Во-вторых, самое важное, на взгляд отца, заключалось вот в чем: все больницы, санатории, дома отдыха, клубы и даже школы заняты под военные госпитали, а мне, судя по серьезности болезни, необходимо срочное лечение. Но кто будет лечить? Врачи заняты ранеными - для боя, для меня места нет. Да и питание надо особое. В-третьих, комиссии будут тянуться до тех пор, пока на фронте затишье. Но если прорыв? Тогда придется без разговоров, без подготовки и обмундирования просто затыкать дыру своими телами. В-четвертых, сейчас идет набор из нашей местности, то есть идут земляки, а для войны – это очень важный фактор. Как говорят у нас на Руси, «свой своему поневоле брат». Подводя итог своего монолога, отец сказал: «Сам понимаешь, это как в сказке: по этой дороге пойдешь – умрешь от болезни, по другой – от голода, по третьей – примешь бой. Но бой – это еще не всегда смерть. Иди в бой. И запомни крепко: ты у меня четвертый, кого призвал лихой час, но воюй честно, без подлости. Погибнешь – мне скорбь, осрамишься – мне боль неизлечимая до гроба. Провожать тебя не буду, сам видишь – лошадей оставить не на кого». На душе у меня стало как-то отраднее, но не легче, потому что все это мне придется сейчас сообщить матушке, а у нее логика иная. Описывать, как я все-таки сообщил ей о воле отца, не могу, этот эпизод у меня и по сей день вызывает душевное страдание… Матушка до конца не верила, что меня, такого больного, возьмут на фронт, сама она во всем любила порядок, а армейский считала за идеал. Я же помнил слово, данное отцу, и должен был его исполнить… …На счастье, мне попался весьма молодой капитан Волошин, он пообещал мне помочь в моем щекотливом деле. И когда было объявлено общее построение и перекличка, то в конце списка выкрикнули и мою фамилию…» «Когда я почувствовал себя солдатом?» «Я ПОЧУВСТВОВАЛ себя бойцом, когда впервые был поставлен на караульный пост по охране и обороне артснабжения. До этого выхода мне вдолбили, что это самый главный пост в полку. Заступил я на него во вторую смену, когда уже была непроглядная ночь. Видимость устрашающе мала, эдак с десяток метров, а может, и меньше. Нервничаю, ночь морозная, а я весь в поту. Когда, наконец, через два часа пришла третья смена, я ее окликнул так, что они испугались, подумали - я с ума съехал. Начальник караула сказал, что я разбудил всю станицу Незлобную. При повторных вступлениях на пост я вроде бы вел себя увереннее, зорче и, главное, спокойнее… …Ребята постарше нас, мелюзгу, ни во что не ставили: подсмеивались, запугивали. Но вот настал очень важный для меня день стрельбища, это еще до присяги. Первыми стрельбы начали «большие», но, увы, результат плачевный. Меня томило тревожное ожидание, это как у кухонь - «большие» питались первыми, и им доставалось что погуще, а нам - что осталось. Так и здесь: нам готовилась всевозрастающая нервозность начальников. И вот настал мой черед: получаю три патрона, вставляю в обойму, кладу в подсумок, не торопясь застегиваю его, докладываюсь, раздается команда: «Красноармеец Зотов, на боевой рубеж шагом марш!». Иду, останавливаюсь на линии, снова команда: «Лежа, тремя патронами - заряжай!». Ложусь на левый бок, заряжаю, не спеша выбираю удобное положение - так, чтобы дышалось свободнее, докладываю о готовности. Слышу, как за спиной мои ребята шепчут: «Попади, попади», звучит команда «Огонь!». Стараюсь удержаться от суеты, нажимаю на спусковой крючок – выстрел. Сильная отдача в ключицу, значит, у оружия был дрянной хозяин. Но сейчас не до этого, произвожу второй и третий выстрелы… …От сосредоточенности кружится голова, идем к мишеням, издалека уже вижу результат – это успешно сданный экзамен: все три пробоины в центре мишени, и расположение их кучное. «Отлично», - Шалыга поздравляет, под козырек принимаю стойку «смирно»: «Служу Советскому Союзу!» «Я снайпер» «ПО приказу вышестоящих начальников меня, как хорошего стрелка, направили на курсы снайперов. Эта военная специальность в тогдашних пограничных войсках была престижной, вроде интеллигенции на гражданке. Она очень интересная, но сопряжена с трудностями. …Все светлое время учебы поглощала стрелковая подготовка и ее главенствующая часть – «огонь». «Огонь» - на заре, «огонь» - в разгар дня, «огонь» - в сумерках и даже в сновидениях. Синяк, набитый на нижней челюсти справа, не проходил в течение трех месяцев. Но пришел конец страдным учебным дням. Экзамен позади, сдан он успешно, получено звание и оружие, оно внесено в мою красноармейскую книжку, как законная жена. Настала пора ответить на боевой вопрос: «А фрицев-то бил?». Случалось, и не раз. …На зорьке с напарником вышли на изучение обстановки и местности вокруг дивизии. Вдруг видим: на участке соседнего подразделения движется кухонька-кофеварка, запряженная битюгом. По боевому расчету на это время я исполнял обязанности «истребителя». Напарник сообщает мне расстояние – 600 метров, ставлю дистанционный целик на пять, прицеливаюсь, пустив его катиться по левой горизонтальной нити, и, как только лошадь ушла за прицельный целик, спускаю крючок. Фриц кувырком слетел с облучка, битюг резко поворотил в нашу сторону и умчался к укрытиям хозвзвода… …Слышу, по цепочке в траншее передается команда: «Кто стрелял - к ротному», отправляюсь к ротному с некоторым довольством собственной персоной. «Ах ты ж, сопля зеленая!» - заорал на меня ротный. - «Ты на какое дерьмо патроны тратишь?! Ты ж просто так выдал себя и своих товарищей - снайперов! И уж будь уверен, их снайперы займутся теперь вами вплотную и аккуратнее». Набираться ума-разума меня отправили в ротную землянку, винтовку отобрали, дали автомат. Правда, от пушкарей получил благодарность за битюга, который к нам в хозвзвод прибился, а от старшины – за кухоньку-кофеварку. Отныне у нас в роте можно было побаловаться кофейком… …На участке нашей дивизии, занимающей стабильную оборону, вдруг стали выбывать из строя офицеры. Видно, что «работенка» немецкого снайпера. Но как разглядывает звезды на погонах? Да еще один выстрел в день - и тишина немая. Вот это школа! Видимо, зверюга матерый. Командир дивизии собрал всех снайперов и приказал уничтожить этого офицерского людоеда… Решили ни во что не вмешиваться, а наблюдать, наблюдать, наблюдать. Почти четверо суток следили, а поймали на нейтралке – прямо перед носом. Мое внимание привлек сгоревший танк, особенно его сорванная башня. Оказалось, что он оборудовал свою позицию под защитой лобовой брони, на месте водителя. В момент его выстрела я увидел там полоску просвета, а затем она исчезла, как будто и не было ничего, однако его выстрел унес еще одного офицера. Посоветовавшись, решили взять щель в танке за объект уничтожения. Часа через два после занятия позиций отворилось злосчастное окошко и так и осталось открытым навсегда. Разведчики на объекте забрали трофеи этого аса-снайпера: прекрасную винтовку, патроны специального изготовления, ранец с продуктами питания, фляги с кофе и коньяком, пистолет «Вальтер», портсигар, зажигалку, документы с майорскими погонами, фотографии семьи, деньги и пачку презервативов. …И последнее, у каждого снайпера есть учетная книжка, куда заносят отправленных к праотцам фрицев, так вот я такую книжку получить не успел – не прославился особыми подвигами, сам вел учет на прикладе винтовки с правой стороны - там так и осталось 16 черточек». «Я раненый» «ВОЙНА не миновала меня своим «автографом». Осколок попал прямо в брюхо, очнулся на операционном столе и одурел от увиденного: вокруг меня белые привидения, потрошащие содержимое моего живота. И коль я был приведен в чувство нестерпимой болью, то взревел на врачей черным матом. Мне тут же бросили на лицо кусок мокрой тряпки, и я снова провалился в Тартар. В себя пришел, видимо, не скоро. Рядом со мной сидела санитарка. Увидев мои гримасы от боли, тут же сказала: «А, проснулся, герой! Эх, и глотка ж у тебя! Сам-то - в чем душа держится, мальчишка, а мат - как у деревенского пастуха! А ведь доктор – сама молодая девка, стыдобища слушать такое. Когда придет с перекура, чтобы мигом попросил прощения!». Внутри у меня все горело, я просто опустил веки, в знак согласия, что, мол, извинюсь. Но, исполнить мне свое обещание не удалось: начался налет немецких стервятников… Нет особой надобности описывать все мои приключения в госпиталях, муки от долгого положения лежа, а особенно замену тампонов – страдания невыносимые… Осталось только низко поклониться всем медикам, проявлявшим о нас заботу и ласку»… Так для Николая Ивановича кончилась война, но не армия: после долгого лечения в госпитале его отправили в ташкентское военное училище, потом он попал в 201-ю Гатчинскую мотострелковую - тогда еще дивизию. Из армии ушел в звании капитана, и только к какому-то очередному юбилею ему дали звезды майора. В своих записях он действительно описывает войну и все, что было вокруг нее, не так, как писал товарищ Сталин. Есть в них место и уродам-командирам, напрасно заставляющим молодых пацанов маршировать на месте по пояс в воде февральской реки. Есть место откошенным от фронта детям высокопоставленных чиновников, которые во время войны отсиживались в Ташкенте, но, конечно, есть место и теплой дружбе с боевыми товарищами и гордости за Красную армию. И еще: то ранение оставило на теле Николая Ивановича не только «автограф» в виде страшных шрамов - оно навсегда лишило его возможности иметь детей. Его супруга – Валентина, с которой они вдвоем прожили всю жизнь, умерла 4 года назад. Свои записи он начинает с таких слов: «Дорогой мой внучек, ты хочешь знать о моей службе и о том, какой она была - война с немецкими фашистами? Я расскажу тебе обо всем….»
