Стиль, одобренный музой
У российской поэзии, этой бесприютной сироты в стране своей, есть и преданные слуги, и балованные дети.
Справка "ММ"
Игорь Варламов родился 1 июля 1964 года в Магнитогорске. Окончил Магнитогорский горно-металлургический институт и Высшие литературные курсы Литературного института имени А. М. Горького.
Публикуется с 1987 года. Печатался в журналах "Дружба народов", "Уральская новь", "Берег А". Автор книг стихов "Разговор с летучей рыбой" (1998), "Муравьиное зрение" (2007) и книги прозы "Глухие согласные" (2018).
В 2002-2005 годах возглавлял региональную организацию Союза российских писателей в Магнитогорске. В настоящее время живёт в Москве. Один из её самых преданных жрецов, может, не самых ревностных и старательных, но искренних и трепетных - поэт Игорь Варламов.
Он пишет мало, но ограняет каждое стихотворение как Данила-мастер. Порою кажется, что цветок при этом несколько каменеет, и всё же это лишь на пользу сочинению. Ведь оно должно прожить долго - а тут, словно в застывшем янтаре, сохраняются все прожилки и ниточки, крылышки и усики, все паутинки фабулы и философии. Это стиль художника, разработанный им самим и одобренный его высокой музой.
Каждым стихотворением, его музыкой, метафорическим рядом, независимо от смысловых выкладок, Игорь словно восстанавливает прерванную связь - даже не времён, а целых эпох, геологических периодов, связь живых существ, затерянных в этих эпохах.
Видеоряд поэзии Варламова - это целые пласты спрессованного, интегрированного времени
Может, поэтому в его стихах персонажи - или их обозначенья, тени - так легко обретают свойства насекомых, ящериц, птиц, черепах и прочих "братьев меньших". Вот клошары "проклёвываются из картонной яйцекладки", а "пернатый ангел" вьёт гнездо на парижской крыше. Персонажи "хитро щебечут", шарахаются, как стрекозы в трюме... Да и сам лирический герой уверенно парит и садится на карнизы, ползает, дышит "жабрами". И наоборот - флора и фауна вдруг открывают свои человечьи черты: муравей кричит, гусеницы ползают, как брови на лице, насекомые "глухо удивляются" делам человеческим...
Поэт, кажется, осознанно присваивает демонические или ангельские черты то людям, то животным. Причём не в результате поэтического осмысления, а как будто так и было. И образы с их подспудной "полной жизнью" столь цепки и убедительны, что веришь - да, мир именно таков. Поэзия Варламова, объединившая всех этих тварей с их чудачествами и замыслами в незастывшие могучие пласты строф, по сути дела есть труд эволюциониста, признавшего бесплодность богоборчества, увидевшего, что занятие его есть именно искусство, а никакая не наука!
Он словно бросил микроскоп
и радиоуглеродное датирование и ринулся
по наитию в завалы мироздания
Именно такое чувство не покидает меня во время чтения стихов Игоря Варламова. Это чувство хорошее, честное. А сегодня - в наш хамелеонско-крокодильчиковый мезозой - очень редкое.
"Дети нищенских окраин..."
Михаил Крупин
***
Фалды откинув, сядешь,
сыграешь на фисгармонии
слепого Георга Фридриха Генделя
пассакалию -
такую ж забытую,
как школьный нитрат аммония
или диоксид молибдена
вместе с хлоридом калия.
Память - вещь вообще жестокая
и бестолковая:
ластик пройдётся по лицам,
названиям и событиям.
В чёрном лесу чёрный дом,
а в нём чёрный ларь окованный.
Крышку отвалишь у рундука -
столько всего забытого!
Камзолы, фижмы, шапо-бержер
не тронуты тлением,
да не найдётся уже охотников на них,
по-моему.
Ну же, маэстро,
доведи меня до исступления,
сыграй мне пассакалию Генделя
на фисгармонии.
Не вспомнить дальних мест,
исполненных духа медвяного,
а то, что близко и саднит,
никак не предать забвению.
Не выветрится только правило
про оловянного,
стеклянного да деревянного.
А вот тем не менее
пишу несмело и вяло,
увязая в грамматике.
Вот так и маэстро,
взыскующий небесного кренделя,
никак не подавит в себе
сибарита-флегматика.
Никак не начнет исполняться
пассакалия Генделя.
***
Что за чудак, что за шутник,
явившись вслед за сквозняком,
разбил под окнами цветник,
прошёл по стёклам босиком?
А я осколки витражом
раскладывал в своём окне.
И в них стократно отражён,
родился кто-то в тишине.
И в час рождения в ночи -
приспел же несусветен срок! -
сгорающий фитиль свечи
чуть было не поджёг пирог.
Я, как простуженный, дрожа,
вращал калейдоскоп окна.
И сквозь стекляшки витража
я видел, как плывет Луна.
И под созвездием Тельца
от продуванья сквозняка
умерших бабочек тельца
летели на пол с потолка.
***
Твоё-то дело - сторона
подветренная - не до жиру! -
глуха, сонлива и странна,
и растолкать её - не в жилу.
Не всё ль едино - крестный ход,
поминки по усопшим, быт ли,
когда уже который год
как медитации обрыдли,
когда уже который день
как твой забор обили жестью?
А ты, болезный, словно тень,
недужно харкаешься желчью.
Скули! И погулять в кусты
тебя отпустят, как Трезора.
Чему ж так радуешься ты,
равно спасённый от позора?
Ведь, может, выстроив редут
великий, на твоё несчастье,
все зачумлённые придут
к твоим воротам постучаться.
Ты где-то видел этот сон
дурной - ну что за наказанье! -
где на тебя со всех сторон
глазеют белыми глазами.
Но, право, причет ни к чему,
и полно крылышками хлопать
по впалым ребрам, потому
что после чувствуешь неловкость
перед лицом дощатым тех,
кто зло подглядывает в щели!
Не предостаточно ль потех,
когда шуты осточертели?
Ведь недолюбленный щенок
взрастёт паршивою собакой,
коль благоденствие у ног
гремит пустой консервной банкой.
***
Мне закон неведом,
почему вовек
по нечётным средам
выпадает снег.
Где звенел хрустально
твой далёкий смех,
сокрывая тайны,
выпадает снег.
И тебе в науку,
на виду у всех
превратясь в разлуку,
выпадает снег.
Не найдя участья,
не найти утех.
Чаще вместо счастья
выпадает снег.
И в мороз колючий,
словно белый мех,
выпадает случай,
выпадает снег.
***
Ни в сеть, ни в клетку, ни на нить
я не хочу тебя ловить,
поскольку надобности нет.
Ни птицелов, ни сердцеед
не вышел, право, из меня
никак до нынешнего дня.
Но как тебя мне приручить,
клевать с ладони приучить?
***
Слушайте, - вам ветки скажут,
что весной опять запахнут.
Нынче вот холодный август,
и, как я, он в плащ запахнут.
Я немножечко простужен
от прохлады слов стеклянных -
притворяюсь равнодушным,
но просвечиваю явно.
Стыдно мне! - я вас жалею
со злорадностью отравной
и веду вас в глубь аллеи.
Мне не верьте - я лукавый!
Что же я? В молве в избытке
от лукавого наветов.
И паук крестовый ниткой
породнил чужие ветки.
И насколько легкодумно
и наивно наше счастье,
коль так хочется безумно
в паутине покачаться!
Вдоль тенет, где палкой тычет
в гриб последняя старуха,
я, бренча коробкой спичек,
вас веду. Давайте руку.
ПАРИЖ
1.
Не замечая Бога-невидимку,
пернатый ангел подле дымохода
гнездо сооружает под сурдинку,
должно, для улучшения породы.
Достанет сил сиротствовать - тогда ты
презришь нерасторопную заботу,
уверенный, что тихий Соглядатай
свершает незаметную работу.
Устал во членах,
вывихнут в суставах
кузнечиковых, карликова роста,
я докучаю Эйфелю Гюставу
своим родством,
уродством ли, банкротством.
Свисти, Париж, кичись,
пугай жлобами
своими ражими, -
мы одного помёта, -
покамест кровь
стекает желобами
на сдобренный суглинок
с эшафота.
Присутствие меня на этом месте
не то что злит,
но ближе - верхоглядство:
вон представитель
фауны небесной
не устает росою пробавляться.
А здесь консьержка,
горького отвара
хлебнув,
к губам прикладывает палец,
когда вовсю грассируют бульвары,
и заполночь съезжает постоялец.
Простуженная, кутается зябко
и выражает странными словами,
как носится пчела
с медовым взятком
над чьими-то больными головами.
2.
Из дома, где, от жабы задыхаясь,
преставилась
графиня-кружевница
в пять пополудни,
дошлый марокканец
выводит на бульвары
далматинца.
И где-то там, отселе в отдаленье,
откудова земные полушарья
не значимы,
есть только сожаленье
о метрике, сгоревшей на пожаре.
Перемещая запахи и краски,
вечерний город мажет по сусалам,
когда последний поезд
эмигрантский
уходит от Лионского вокзала.
И кажется в угаре полусладком:
вот метрополитен,
вздымая жабры,
дохнет - и из картонной яйцекладки
испуганно проклюнутся клошары.
Окрест дома поставлены кусками
бисквитных пирогов на обозренье,
засим -
нужда лечить кровопусканьем
дебелое моё стихотворенье
про то, как осязаемо и зримо
век протекает старческой слюною
(назвать "река")
в подножье пилигрима,
блюющего к течению спиною.
И эта повседневная картина
с рекой, домами,
швалью неказистой
завернутая в ветхую холстину
хранится в рундуке у букиниста.
***
Дети нищенских окраин,
беспечальные однако,
вечно мальчики играют:
камень, ножницы, бумага.
Золотка, фольга, стеклярус.
Пальцев частое мельканье.
Может, так же забавлялись
мальчик Авель, мальчик Каин.
Правила игры несложной
я не жалую за то, что
и моя судьба - заложник
тех коричневых ладошек.
Ножницы, бумага, камень -
нет глупее этих правил!
Вырастают дураками
мальчик Каин, мальчик Авель.
Их изводят, тонкошеих,
аденоиды и цыпки,
их не лечат, оглашенных,
ни припарки, ни присыпки.
В тот кромешный околоток
возвращаться мне не надо,
ведь задворкам шлакоблочным
далеко до вертограда.
Но от серенького детства,
по ночам, когда не спится,
никуда уже не деться:
в забытьи мелькают спицы,
"велсипет", хрустящий гравий,
безголосая дворняга...
Снова мальчики играют:
камень, ножницы, бумага.