Особое поколение женщин: зайти в горящую избу, остановить коня. А потом сделать маникюр
“Сильная женщина — явление столь же противоестественное, как слабый мужчина”. Категорически не согласна с этим утверждением, которое из уст в уста, — как мужских, так и женских.
Правда, есть одно “но”: сильная женщина не кричит о том, что она и в горящую избу, и коня на скаку. Она заходит и останавливает. А потом делает маникюр.
Дело в том, что действительно сильная женщина часто не знает о том, что она сильная. Так же часто, как человек, спасающий жизнь случайному прохожему, не считает себя героем. Так же часто, как тот, кто истинно чист, не считает себя христианином.
Примером сильной женщины для меня всегда являлась Скарлетт О’Хара. И моя бабушка, потому что была ничем не хуже.
Когда началась Великая Отечественная война, ей было 15. В семье было шесть детей, среди которых четыре девочки.
Бабушка рассказывала о войне:
“У нас не было ткани, чтобы шить разные платья, и поэтому все шилось из одной. То есть у нас, четырех сестер, было четыре одинаковых платья. Они были очень красивыми, и мы старались не надевать их в один день. А немец, который поселился у нас в доме, когда захватили город, говорит так с презрением: “Ну и нация! Какие же вы все-таки нищие, что четыре девчонки по очереди носят одно платье”. Мы были так оскорблены этим “одним платьем”, так обижены, что на следующий же день вышли к завтраку в одинаковых нарядах — мол, подавись, немец! И он расхохотался. Мы смотрели с вызовом, а потом тоже рассмеялись”.
“У нас не осталось ни еды, ни скота, кроме маленького поросенка. Фашисты пришли его отбирать. Немец схватил поросенка за передние ноги, а сестра за задние — “Не отдам!” Мы кричали: “Маруся, что ты делаешь! Отдай ему, отдай!” Фашист кричал, что расстреляет всю семью.
“Не отдам!”
Немец пообещал, что вернется за “хрю-хрю” завтра, и не один. Мы нашего поросенка спрятали, а сами назавтра сказали, что съели “хрю-хрю”. Страшно было до полусмерти, но и смешно”.
“Когда были бомбежки, все убегали в бомбоубежище, кроме нас с папой. Не хотели бросать дом, хоть мама и сестры очень просили. Я говорила: “Папа, пойду спать. Разбуди меня, когда все закончится”. Отвечал: “Хорошо, доченька”. Я заходила в комнату, накрывала голову подушкой и засыпала без задних ног”.
Никогда не рассказывала о том, что было невыносимо тяжело. Что нужно было катастрофически много моральных сил, чтобы думать о платьях, прятать поросят и засыпать во время бомбежек. Что это так много — вспоминать сейчас именно об этом. О жизни, которая продолжалась, а не заканчивалась.
Только однажды вырвалось:
“Мы как-то с девчонками после бомбежки выбежали в поле, стали смеяться, танцевать, петь — в этом бою наша взяла! Мы были так счастливы. Фашистский самолет пролетел прямо над нами и сбросил гранату на мою подругу. Прямо в смеющееся лицо. Это было очень, очень, очень страшно”.
Первую любовь бабушка тоже встретила и потеряла во время войны.
“У нас был вечер танцев, на который старшие сестры взяли меня, семнадцатилетнюю, исключительно из жалости. К нам приехали наши военные — совсем молодые ребята, с шутками-прибаутками и песнями. Я посмотрела в глаза одного из них и влюбилась сразу же. И больше никого не любила за всю жизнь, кроме него”.
Через месяц все эти ребята оказались под Курской дугой. И главная любовь моей бабушки там погибла.
В семьдесят лет бабушка смотрела “Жди меня” и говорила: “Слушай, а вдруг он все-таки тогда не погиб, мой Витя? Может, можно вот так отправить заявку — и его найдут? Хотя нет. Я бы не хотела, чтобы он меня увидел такой — старой, некрасивой… Нет!”
А между тем, старой и некрасивой она так и не стала. “Нужно следить за фигурой, попу себе отъела на булочках”, “Маникюр для женщины обязателен”, “Приезжай посмотреть, какую я себе кофточку купила” — до последнего дня.
Девочка, приехавшая сразу после войны из богом забытого городка и поступившая в московский институт, вырастившая двух дочек (“Когда старшую рожала, врачи не приходили, бегала по коридору, звала их и боялась только, что ребенок выпадет”) и ставшая профессионалом в своем деле. Еще год после ее смерти было страшно открывать почтовый ящик: продолжали поздравлять со всеми праздниками с места работы.
Всегда жалеть других, а не себя, не знать, что такое позиция жертвы и усталость, верить в завтрашний день и любить жизнь — любую, пока она есть. Это особый дар особого поколения женщин, которые, пройдя через войну, отстаивали очереди за хлебом, мыли волосы хозяйственным мылом, а укладывали “на пиво” и всегда все делали сами — от ремонта до выкройки самых красивых на свете платьев для своих детей.
У них не было статуса ВКонтакте “Пашу, как лошадь; думаю, как мужчина; поступаю, как женщина”, но именно так они и делали. И почему-то всегда называли себя счастливыми. И что-то подсказывает: не только называли, но и считали.
Нам стоит учиться у нашего “поколения унесенных ветром” не огневой всесильности, а неиссякаемому патологическому оптимизму, который каждый раз заставляет молча вытягивать себя и своих близких за волосы из любого “конца света”. Хотя, что такое этот самый “конец света”, сильная женщина не знает.