Когда в 1883 г. на 11-й выставке художников-передвижников появилось полотно Николая Ярошенко «Курсистка», реакция была неоднозначной: отзывы в прессе варьировались от восторженных до гневных. Что могло возмутить современников художника в изображении скромной девушки со связкой книг под мышкой?
Противоречивая реакция на «Курсистку» была отражением общественной борьбы за право женщин получать высшее образование. Эта картина стала первым изображением учащейся русской женщины. Дело в том, что в те времена высшее образование было абсолютно недоступным для женщин: в начале 1880-х гг. Высшие женские курсы находились под постоянной угрозой запрета. В 1881 г. Комиссия по вопросу об усилении надзора за учащейся молодежью прямо потребовала роспуска курсов, а в 1882 г. были упразднены женские врачебные курсы – «клоака анархической заразы». От «Курсистки», появившейся в 1883 г., веяло духом протеста.
Прототипом для героини «Курсистки» послужила жена друга художника, Анна Константиновна Черткова (Дитерихс). Во время написания картины она действительно посещала Высшие женские курсы. Однако Ярошенко создал не портрет знакомой, а собирательный образ девушек-курсисток. В ее костюме нет ни одного украшения, что отображает общее презрение к быту в среде прогрессивной молодежи того времени. Наряд девушки прост и незамысловат. Ее бодрая поступь свидетельствует о ее решительности и даже упрямстве в своем выборе.
Говорят, что И. Крамской, увидев первоначальный вариант картины, сказал, что она «не оттеняет всего значения женского движения»: девушка слишком нежная и хрупкая. Ярошенко прислушался к критике и решил исправить работу. На самом деле существуют два варианта «Курсистки», и оба написаны после беседы с Крамским, причем различия между этими вариантами нельзя назвать существенными. Очевидно, Крамской видел в мастерской художника какой-то ранний, не сохранившийся вариант картины. Как бы то ни было, хрупкость и женственность были сохранены и в окончательной версии. По всей видимости, эти черты должны были контрастировать с непреклонной решимостью девушки в ее желании учиться.
Одним из самых благожелательных был отзыв Глеба Успенского, который напечатал в «Отечественных записках» очерк, в котором говорилось: «Таких девушек „с книжкой под мышкой“, в пледе и мужской круглой шапочке, всякий из нас видал и видит ежедневно и уж много лет подряд… И вот художник, выбирая из всей этой толпы „бегущих с книжками“ одну самую ординарную, обыкновенную фигуру, обставленную самыми ординарными аксессуарами простого платья, пледа, мужской шапочки, подстриженных волос, тонко подмечает и передает вам, „зрителю“, „публике“, самое главное… Это главное: чисто женские, девичьи черты лица, проникнутые на картине, если можно так выразиться, присутствием юношеской, светлой мысли… Вот это-то изящнейшее, не выдуманное и притом реальнейшее слитие девичьих и юношеских черт в одном лице, в одной фигуре, осененной не женской, не мужской, а „человеческой“ мыслью, сразу освещало, осмысливало и шапочку, и плед, и книжку, и превращало в новый, народившийся, небывалый и светлый образ человеческий».
Впрочем, не все отзывы были такими восторженными. В частности, критики, выступавшие против идеи женского образования, гневно писали об изображенной девушке: «Бегущая во все лопатки, отрепанная антипатичная девица, с выпученными глазами, в шапке набекрень…», а саму картину называли «дурно написанным этюдом». Вряд ли можно считать подобные отзывы имеющими отношение к искусству – скорее, это было открытое выражение неприятия самой идеи женского равноправия.
Не только журналисты бульварных газет, но даже уважаемые преподаватели высших учебных заведений выступали с такими откликами, как профессор Цитович: «Полюбуйтесь же на нее: мужская шляпа, мужской плащ, грязные юбки, оборванное платье, бронзовый или зеленоватый цвет лица, подбородок вперед, в мутных глазах все: бесцельность, усталость, злоба, ненависть, какая-то глубокая ночь с отблеском болотного огня – что это такое? По наружному виду – какой-то гермафродит, по нутру подлинная дочь Каина. Она остригла волосы, и не напрасно: ее мать так метила своих Гапок и Палашек „за грех“… Теперь она одна, с могильным холодом в душе, с гнетущей злобой и тоской в сердце. Ее некому пожалеть, об ней некому помолиться – все бросили. Что ж, быть может, и лучше: когда умрет от родов или тифа, не будет скандала на похоронах».
