Мысль об этой статье я вынашивала давно. С тех пор, как моя мама впервые возмутилась, когда с экрана телевизора, где показывали пожилую женщину, сладкий голос диктора пропел: «Бабушка всю жизнь трудилась не покладая рук».
Юлия Чернявская, культуролог и литератор
— Бабушка! — гневно сказала мама. — Они лишили нас даже имен. Я — бабушка только для моей внучки.
А диктор продолжил: «Бабушка Елена Ивановна». То есть имя героини он знал. Просто пытался проявить доброе отношение. Ну, как скажешь? Просто «Елена Ивановна»? Сухо получается, без сласти. Вот тогда я впервые обратила внимание на то, как часто употребляется слово «бабушка». Вроде, слово и слово, доброжелательное, даже ласковое… Вскоре я сама услышала, как молодая женщина говорит сынишке о моей маме: «Ванечка, пропусти бабушку». Мы с мамой шли в филармонию, и она принарядилась… Но тут надо о личном, на что обращают внимание все, кто ее знает. Была и осталась — красавицей и умницей.
Моей маме 77 лет. Мама работала психотерапевтом — и к ней ломились пациенты, пока два года назад она не свернула практику. В отличие от меня она водит машину — ярко-оранжевую KIA. Читает все новинки — и медицинские, и литературные, и философские, и психологические. Часами сидит в интернете. Маме интересна политика. Она обожает путешествовать. Опять же в отличие от меня она любит новую технику, новые гаджеты. Мама занимается скандинавской ходьбой и год назад начала делать прекрасных кукол, хотя раньше никогда ничем подобным не занималась. Она прямо держит спину, изысканно одевается и носит красивые украшения. Маме семьдесят семь, и она красавица. У нее кудрявые седые волосы, ярко-голубые глаза и отменное чувство юмора.
И вот те, пожалуйста: «Сынок, пропусти бабушку».
Да, у нас нет обращений «дама», «сударыня», «миссис» и «госпожа». Есть чудесное «спадарыня», но в разговоре по-русски его не употребляют (а зря, можно и позаимствовать). Но можно исхитриться и обойтись без «бабушки»: просто «Сынок, погоди, пропусти…», например.
Обратишь на что-то внимание впервые — и начинаешь слышать. Бабушка, пройдите вперед, выход загораживаете (кстати, «бабушка, садитесь, я уступлю вам место» слышишь куда реже); бабушка, а почем у вас ландыши; бабушка, можно побыстрее, всю очередь тормозите? Интересно и то, что говорят это и люди, которые по возрасту во внуки явно не годятся: сорокалетние или даже пятидесятилетние. Иногда одобрительно: «молодец дедушка» или «классная бабулька» - это относится к пожилым фотомоделям или немолодым атлетам. Иногда злобно: «прутся эти бабки в поликлинику, будто там у них клуб по интересам». В публикациях СМИ, в заголовках, в телевизионной речи — «бабушка» повсюду. «Водитель остановился и перевел бабушку через проспект», «Бабушка Татьяна Степановна вырастила огромную тыкву». Ну и так далее. Иногда участливо, иногда раздраженно, иногда злобно. Конечно, лучше, когда участливо, но все равно слух режет. Если, конечно, обращаешь внимание.
В одной из больниц, где в последние годы лежал мой родственник, я услышала от пятидесятилетней дамы-врача: «Ну, ваш дедушка тихий, хороший, не то что некоторые. Лежит, как зайка». И ведь медкарта перед нею, могла бы взглянуть на имя и отчество. Женщине-врачу было лет пятьдесят, и пациент в дедушки ей явно не годился. И это вот оно — «как зайка». Чего мы хотим от стариков? Ну да, чтобы они были, «как зайки», — тихие, бесхлопотные. Чтоб не «перлись в поликлинику, будто там у них клуб». А вы организуйте для них клуб здорового образа жизни — не будут «переться» в поликлинику. Но кто будет организовывать? Явно не те, кто возмущается.
Потом я стала замечать другие вещи. И вспоминать. И связывать воедино.
Например, когда дочь приводит пожилого отца к врачу и тот расспрашивает о симптомах не пациента, а дочь: а больной тут же, рядом, и сам может ответить на вопросы. Но он — «дедушка», какой с него спрос…
Или, когда, обращаясь к старому человеку, начинают орать, будто он непременно глухой, или говорить, как с малым ребенком, будто он непременно тупой. В последнем случае мы слышим то, что психологи называют «покровительственной речью»: сюда, кстати, входят и «бабушка», и «дедушка».
Или как поражаются, когда очень немолодой человек пользуется компьютером (во дает дедуля!). А если он только обучается взаимодействию с ноутом, планшетом, смартфоном — о, это неисчерпаемый повод для юмора. Прикольно выставить в соцсетке первую неловкую эсэмэску собственной (или чужой) бабушки: сколько лайков огребешь! А ведь эти люди любят своих пожилых родственников.
Или возмущаются: «Вот прицепится такой (такая), как клещ, на скамеечке в парке и пойдет рассказывать про всю свою жизнь, и про войну, и про СССР, и про детей, и про внуков… Поговорить, видно, не с кем, так к посторонним лезет». Поговорить и вправду не с кем: при всей любви к родным старикам у детей и внуков свои дела. Это потом, после всего, мы бережно просматриваем старые альбомы, читаем старые письма, дневники и даже старые телефонные книжки, чтоб только лишний раз увидеть знакомый, такой знакомый почерк. Большая часть номеров там вычеркнута — тех, кто ушел раньше. Но это мы, дети и внуки. А для девчонки в парке это чужой человек. Спасибо, если выслушала. И двойное — если запомнила что-то из этого рассказа о перипетиях чужой судьбы. «Людей неинтересных в мире нет», как писал советский классик. Он много и ерунды написал, но это — в точку. Девочка из парка, поверь, тебе пригодится знание об этой чужой жизни. Когда-нибудь, как-нибудь…
Или расхожая фраза: «Много ли надо пенсионеру?». Ну да, чем больше общество сужает возможности пенсионера — тем меньше ему надо: несколько «соток» на даче становятся его миром. И все довольны: старый человек — тем, что приносит пользу семье, семья — тем, что обеспечила ему занятие на летний сезон. Приведу пример для сравнения. Есть у нас родственники-французы, им под восемьдесят. Выйдя на пенсию, они, уже отучившиеся в Сорбонне в бурные шестидесятые, вернулись на студенческую скамью. Сперва изучали историю искусств, потом — историю религии, а теперь взялись за философию. Да, наверно, им труднее запоминать, чем молодым, но, судя по тому, как гугл подменил память для многих и многих молодых (я вижу это в динамике по студентам), это некритично. А понимают они лучше: у них есть интеллектуальный опыт — им есть с чем свести воедино новые знания. Боюсь, пожилой белорус, который захочет сесть на студенческую скамью, останется непонятым. В лучшем случае его воспримут как фрика, созданного для снисходительной похвалы (во дает дедулька!), а то и для подтрунивания, в худшем свои же дети будут читать ему нотации: как же, им удобнее, чтоб он «пас» на своих сотках внуков, как приличные соседи его возраста. Среднестатистические старики.
А еще любят пошутить по поводу «виагры», климакса и секса: «Жуть какая, они этим занимаются! Противно даже представить!». Да, занимаются, а как — это уж, если вам сильно повезет, узнаете по себе. Но — повторюсь — если повезет. И довольно скоро: время тянется долго, а летит быстро. Иногда попадаются отзывы по поводу фото пожилых «ню», было несколько таких интересных фотопроектов: «Фу, постыдилась бы такое уродство выставлять напоказ». А это не уродство — это жизнь, судьба.
Впрочем, одежда тоже мало что меняет. Если она простая, пишут: как опускаются пенсионеры, как они не следят за собой, одни «сотки» на уме. Если модная — пишут о безвкусице, дурном тоне и пр. Дозволяется — опять же — лишь знаменитостям, типа Айрис Апфель.
Справедливости ради, иногда фото пожилых вызывают удивленное умиление: им за семьдесят, а они обнимаются, за ручки держатся… Ну, не мимими? Почему этому надо удивляться? — такой вопрос в голову не приходит. Такое же фото двадцатилетних воспринимается как норма. А уж если старые люди запечатлены в поцелуе — это уже гораздо хуже, тут и до секса всего ничего. Задумываемся ли мы о том, что у стариков есть своя личная жизнь, не конвертируемая в «сотки», детей и внуков? Любовь пожилых, по мнению большей части общества, должна выглядеть, как на карикатурах: дача, она «катает» банки, он в «семейниках» стрижет газон, потом вместе обедают, смотрят ТВ, а там уж и спать пора. Баюшки-баю. А в реальности чем более немолод человек — тем сильнее и прочнее любовь. Потому что мир отвергает стариков — об этом я еще скажу подробнее — и они остаются лишь друг у друга. Вдвоем. «Покуда смерть не разлучит нас» — это не расхожая фраза, а последняя истина.
Помню жениха и невесту. Ей 57, ему 65. Брак по любви. Как к этому отнеслись их взрослые дети? Ее — обрадовались: знали, как плохо маме было одной. Его — возмутились: это ж кому теперь отойдет квартира и дача? Жили бы потихоньку, не расписываясь, если «отец еще может» — таков был довод сына.
Во всех предыдущих примерах звучит одна и та же немузыкальная тема: «Он свое отжил, а еще чего-то хочет». «Свое отжил» звучит как само собой разумеющееся.
Подобное недоумение относится к людям, которые упрямо продолжают работать в свои 80, например. Нет, не сторожами: ими можно. Здесь я имею в виду тех, кого «не сократили», несмотря на возраст. Мешают. Не дают пути молодым. И вообще, у всех, кто старше шестидесяти, атеросклероз, они плохо соображают, «тормозят», мешают процессу. Впрочем, как балласт воспринимаются люди не только пенсионного, но и предпенсионного возраста. Юный офисный планктон лучше по определению.
Недавно позвонила огорченная приятельница лет пятидесяти с хвостиком: «Меня приглашали на хорошую работу, но теперь там завкафедрой Стелла». Стеллу я знаю: моя приятельница помогала ей делать первые, еще неопытные шаги в науке, и женщины всегда были в добрых отношениях.
— И что Стелла?
— Брезгливо сказала коллегам: «Ну, Валентина Петровна уже не та…».
Валентина Петровна, конечно, все та же, что десять лет назад, — обладающая глубокими познаниями и обширной эрудицией, обаятельная и остроумная. Стелле будет пятьдесят с хвостиком лет через восемь-десять. Ей это тоже суждено. Даже жаль ее: такой краткий срок уверенности в себе ей отпущен.
Известно, что на работу в фирмах предпочитают нанимать людей не старше 35 (изредка 40) лет, что четко оговорено в объявлениях о вакансиях. Кто из нас не слышал фразы: «Молодой амбициозный коллектив?». Мы сделали молодость златым тельцом, на которого ежедневно молимся. Мало что есть грустнее, чем старый хиппи. Или немолодая женщина с разноцветным тату во всю руку и с зелеными волосами. Однако они вызывают и уважение: это их заранее проигранная битва против старости. Вон и в Голливуде скандалы. То Мэгги Гилленхол не смогла получить роль из-за своего возраста. Продюсеры мотивировали отказ тем, что она будет неубедительно смотреться на экране в компании 55-летнего главного героя. Ей вообще-то тридцать восемь, а тогда вообще было тридцать семь. То Рассел Кроу, которому пятьдесят два (ровненько на них он и выглядит) поизгалялся на тему актрис, желающих играть роли более молодых — пусть они даже и выглядят на десять лет моложе, чем записано у них в паспорте.
А в обыденной жизни даже сравнительно сильные и здоровые женщины под пятьдесят то и дело получают в физиономию фразочки: «Ничего, вот пойдут у вас внуки — и жизнь приобретет смысл», а также вопросики: «Внуков-то когда ждать?». Вот жалуется, к примеру, человек, что не ладится с научной статьей — а ему про внуков. Мол, займешься настоящим делом (внуками) — твою научную дурь как рукой снимет. Женщина сокрушается: в мире происходит ужасное — резня, кровь, братоубийство, а ей: «Ничего, вот будет у вас внук — не будет времени думать обо всех этих кошмарах». А она об этом думает в том числе из-за будущих внуков. Если она ответит: «В потенциале я хочу внуков, но вовсе не готова стать классической бабушкой, которую кроме трех „К“ ничего не интересует, мне еще многое хочется сделать», — ее обвинят в эгоизме. Как же, свое отжила: и время яркой внешности, и время глубоких мыслей, и время огромной энергии. А если не отжила? Разным людям отмерен разный запас жизненных сил. Это общество лепит из нас людей «возраста», и мы подчиняемся. Сколько живых, умных, полных сил людей за шестьдесят: ну какие ж они старики? Раньше, еще на моей памяти, так выглядели сорокапятилетние.
Но вернемся к теме профессии. К обычной фирме, откуда веником выметают тех, кто постарше. Считается, что пожилые менее мобильны, менее склонны к риску, хуже «креативят» и вообще не такие «амбициозные» (кстати, раньше это слово всегда имело довольно насмешливую семантику). Возможно. Зато они часто получили более фундаментальное, нежели нынешнее, образование, имеют нешуточный опыт, способны просчитать риски. «Молодых я обучу, и они быстро поймут, что делать, а того, кому за сорок пять, переучивать придется», — вот логика нанимателя. Вы не думаете, что обученные вами молодые с большой вероятностью быстро упорхнут в фирму покруче, а те, кто постарше, останутся верны своей работе. Оптимально, чтобы на работе были и молодые, и зрелые — просто с разными функциями.
Вспоминается рассказ знакомого бизнесмена: «В 90-е я набирал программистов в фирму. И вот приходит человек, лет на двадцать меня старше, выкладывает кучу дипломов, в том числе кандидатский, а в трудовой книжке написано, что он тридцать лет работал „на космос“, имеет звание полковника. И я, не кандидат и не полковник, понимаю, что программистом он не будет, а вот к чему-то другому его знания и навыки можно приложить. Например, к административной работе. Я его взял замдиректора фирмы. Через неделю он нашел для нее хорошее помещение, которого мы обыскались. Через месяц я понял: он незаменим. Сейчас ему 83 года, он по-прежнему замдиректора, и хотя фирма выросла с трех до трехсот человек, без него мы по-прежнему как без рук».
Сейчас кандидатуру пятидесятитрехлетнего просто отбросили бы, как шлак. Ведь слово «пожилой» негласно становится синонимом «не совсем полноценный». А старики — они разные, как и молодые. Те, кто слушал лекции Паолы Волковой и смотрел фильм «Подстрочник» с Лиллианой Лунгиной — поймут, о чем речь. Вспоминаю минских врачей: доктор Нейфах работал лет до 85, профессор Голуб — до 90, профессор Буглов — тоже до глубокой старости, да и гуманитарии от них не отставали. До сих пор плодотворно трудится и геолог европейского значения Р. Г. Гарецкий. Вспоминаю гуманитариев — искусствоведа Барышева, историка Грицкевича, театральных деятелей… А белорусские писатели… Им повезло, как и нам с ними. Может быть, потому что когда им было по пятьдесят-шестьдесят, общество еще не было настолько пропитано эйджизмом. Вот, наконец, я произнесла это слово.
Эйджизм — явная или скрытая дискриминация людей по принципу возраста. Фраза: «Ты молодой дурак» тоже эйджистская, но все-таки чаще в этом контексте речь идет о пожилых. В нашем мире, где правит молодость, где люди делают все для того, чтобы выглядеть на десять-двадцать лет младше, «старикам не место» ©.
Вот стереотипы, которые подпитывают наш повсеместный эйджизм, суммированные М. Кермис. Автор говорит о Европе, но к Беларуси это подходит ничуть не меньше:
Добавлю и другие стереотипы: старики скучные, с плохими характерами, постоянно жалуются, смеют требовать к себе повышенного внимания, будто они, и вправду, полноценные люди, а не «бабушки с дедушками».
Ну, нудных, скучных людей со скверными характерами я встречала достаточно — и они были самых разных возрастов. А уж жалуется вообще каждый второй — хотя причин у них меньше, чем у стариков. Нытье — это вообще постсоветский вид спорта.
Особо хотелось бы остановиться на постулате «Все пожилые нездоровы». В той или иной степени это правда. И следует из этого иное отношение, чем ко всем остальным. Оно подспудно, его не озвучивают. «Отживший материал».
— Ну вы же понимаете, — говорит врач пациенту, — возраст у вас такой, что…
Можно продолжить: вам помирать пора, а койка в больнице нужней для молодого и сильного. Диагноз — старость. Профилактика и реабилитация — зачем? Слава Богу, начинаем потихоньку учиться у Запада, где операции делают исходя из общего состояния пациента, а не цифирок, записанных в графе «возраст». Начинаем — только медленно. Я так и не знаю, от чего умерла моя бабушка в девяностых: ей было 82 года. Врач пояснила, как деревенская женщина ХІХ века: «Видать, время ее пришло».
В принципе, это не ново. Еще Чехов писал: «Бабка любила лечиться и часто ездила в больницу, где говорила, что ей не 70, а 58 лет; она полагала, что если доктор узнает ее настоящие годы, то не станет ее лечить и скажет, что ей впору умирать, а не лечиться».
Проблема эйджизма в том, что он не осознается как дискриминация ни ее субъектами, ни объектами. Неловко слишком долго жить: как будто чужое место в транспорте занял. А сколько это — слишком много? Некоторые вообще родились «духовными стариками» — ничего, кроме комфорта, не желающими.
Популярен и другой стереотип: признание стариков злыми и слабоумными. Однако известный психиатр Шахматов утверждал: в позднем периоде жизни не утрачиваются ни нравственные, ни социальные качества личности. Что это значит? Если человек был социопатом в молодости — в старости эти черты усиливаются и становятся невыносимыми; если он был скандалистом, нытиком, истериком — соответственно. Просто в молодости такие вещи легче скрывать… Сама же по себе старость не делает человека хуже. Он злой не потому что старый. Он всегда был злым.
Но мы так глубоко не копаем. Легче вычеркнуть старость из жизни.
Углубившись в тему, я нашла работу знаменитой писательницы Симоны де Бовуар — яркой фигуры как в феминизме, так и в личной жизни (кстати, она была женой Жана-Поля Сартра — и это тоже интересная история). Работа называется «Старость». Симона де Бовуар пишет: «Оказывается, что общество причисляет их (стариков) к абсолютно иному биологическому виду». Предполагается, что ценности, желания, потребности пожилых людей отличаются от потребностей «нормальных людей» и они могут довольствоваться мелкими подачками" (Вспомним: «Много ли пенсионеру надо?»).
Старости не только боятся, утверждает де Бовуар, старости избегают, о ней молчат. Табуирование старости служит для того, чтобы избежать действий по изменению уровня жизни пожилых людей, подчас безнадежного и унизительного. «Они приговорены к бедности, немощи, никчемности и безысходности и признаются не вполне полноценными человеческими существами».
Скажете — преувеличение?
Бродя по необозримым просторам интернета и ища социологические и психологические статьи об эйджизме, напоролась на социальную сеть так называемых «симпатов». Эти люди разговаривают на своем особом «новоязе», но думаю, что читатель поймет.
«Я убежденно ненавижу всяких мерзких старикашек. Мне это сильно мешает, но пока все равно ннв. У кого есть опыт устранения отвращения к ним?»
«Мне вообще не удается представить, как можно не отравиться, если ехать в автобусе в толпе этих жутких гниющих зомби, да еще и слышать их мерзкие разговоры о том, у кого что сгнило».
«Я тоже испытываю отвращение к старухам, но не устраняю его, а стараюсь держаться подальше, иногда испытываю ж меняться, чтобы не стать такой как они».
«Плюс к этому иногда удается воспринимать стариков как напоминание о том, что может случиться со мной, если буду отравлять себя негативными эмоциями. Когда вижу старика, возникает желание „не быть таким“, не позволить себе опуститься в старость, болезни и смерть, прилагать усилия в практике, устранять НЭ, оставаться молодым и здоровым. Таким образом старики становятся для меня ОзФа, напоминающим о практике».
Если что-то непонятно — прогуглите, их термины блуждают по интернету.
И хотя эти ребятки явно принадлежат к секте, многое из их ощущений — это геронтофобия, т.е., дикий страх старости (а значит, и смерти), который и есть главная причина эйджизма. Геронтофобию разделяют многие — пусть так не выражаются и таят это про себя. Вот почему общество брезгует стариками: каждый из нас знает, что рано или поздно станет таким, как ни отодвигай это здоровым образом жизни, косметическими процедурами и пластическими операциями. Мы боимся их. Боимся самих себя в их лице.
Старость воспринимается как болезнь — и болезнь заразная. Если с ней не соприкасаться, то заразы можно избежать. И совсем не случайно барышня считает, что может превратиться в старушку, только если станет отравлять себя негативными эмоциями. Не станет — и чаша сия ее минет. Бедная глупая девушка…
Первобытные люди думали, что смерть — не закономерность, а случайность. Отсюда у многих народов выросло уважение к старейшинам, которые смогли жить так долго. Старейшина — обладатель тайны. Но шли тысячелетия, и стало ясно: рано или поздно старость и смерть настигнут и его. «Нет, только не меня, чур, не меня». Помните горький отрывок из «Вина из одуванчиков», где дети приходили к доброй старушке играть и как убежали, когда хозяйка сказала, что девочка на портрете — она в детстве. «Ты лгунья! Ты никогда не была девочкой!» — кричали они. Они были в ужасе, ибо поняли, что девочка на портрете — все же она, старушка. А значит, ни один из них не застрахован.
Так кричит и наше бессознательное, и наше сознание, ставшее продуктом гламурного мира, где все должно быть молодежно, красиво упаковано, а иначе зачем оно? Отравлять наш взгляд? Смущать наше (часто весьма примитивное) эстетическое чувство? Пусть лучше прячутся по своим хрущевкам, подъездам, оставшимся от «совка» дешевым магазинам, куда приличному человеку и зайти зазорно. Пожилой возраст ассоциируется с бедностью — и умственной, и физической, и материальной.
Вспомнилась история о знакомой даме семидесяти с хвостиком. Как-то, в дешевой курточке выгуливая собаку — взятую из приюта смешную дворнягу, она решила заглянуть в магазин французской косметики неподалеку от дома. Собака осталась ждать на улице. Девушка-продавщица, видя через стекло и собаку, и хозяйку, сделала свои выводы. Она даже не шевельнулась, хоть никого из покупателей в магазине больше не было. А когда знакомая подошла к ней, раздраженно сказала: «Женщина, для вас у нас все дорого». Дама не отказала себе прийти туда назавтра «при параде»: о, ее ждала совсем другая реакция! Вряд ли барышня ее узнала: она видела перед собой пожилую накрашенную леди в красивой шубке и хороших сапожках — и вела себя соответственно.
Похоже, часть нашего населения (и не только юная) думает, что заклинает старость занятиями йогой, фитнесом, пилатесом и косметическими кабинетами. Потом к этому прибавятся более жесткие меры — пластические операции… Но когда-то наступит время Ч. И кто-то скажет им «бабушка» или «дедушка» — ласково, беззлобно, не желая обидеть. Что ты чувствуешь, когда в первый раз слышишь адресованное тебе «бабушка» или «дедушка»? Думаю, ошпаривает: ко мне ли? И еще возмущение: какой я тебе дедушка?
Как обращаться? А никак, раз уж нет у нас форм таких обращений: «Позвольте, я помогу вам… Выходите ли вы на следующей… Могу ли я пройти…». Или, слегка прикоснувшись к плечу: «Здесь есть для вас свободное место». Без сюсюкающего «бабушка». Тем более — без злобного: «Сиденье ей подавай! А я, может, в тренажерке устал!». Этот человек даже не представляет себе, насколько разнится его молодая усталость и старость, когда болят все косточки — и всегда… Нет, беда в том, что он и не хочет этого представлять. Сколько у нас накопилось моделей незамечания стариков, стоящих рядом с твоим местом (часто эти места обозначены как места именно для пожилых): это и мобильник, в котором ты копаешься, якобы ничего вокруг себя не видя, и сладкий сон, и внимательное разглядывание пейзажа в окне.
Вы скажете: бывают противные и гадкие старики, скандальные бабки, требующие, например, у беременной, чтоб уступила место. Бывают. А молодых не бывает? А зрелых не бывает? Дело не в том, что они старики, а в том, что «по жизни» сварливые люди. Но мы не должны думать, приятен ли нам старик, стоящий рядом с сиденьем, на котором вы копаетесь в ФБ. Мы должны просто встать. На автомате. Например, тот, кто сидит рядом с беременной, ковыряясь в мобильнике или старательно глядя в окно.
Кстати, помню, единственный раз, когда мне молодой, едущей ложиться в роддом, уступили место в транспорте, — это был не мужчина и не подросток. Это была старушка лет восьмидесяти: «Садись, деточка, я скоро выхожу и хочу, чтоб села именно ты»…
Вернемся к Симоне де Бовуар: «Тот факт, что последние пятнадцать или двадцать лет своей жизни человек представляет собой не что иное, как презренную груду металлолома, вскрывает фатальный изъян нашей цивилизации: если бы мы посмотрели на стариков как на человеческих созданий, проживших человеческую жизнь, а не как на „ходячие мощи“, очевидность этой истины потрясла бы нас до глубины души».
Может, посмотрим? Ах, нас неприятно потрясет… А может быть, пусть потрясет? Может, попросим их надиктовать нам свои воспоминания, рассказы на диктофон. Сколько томов устной истории мы получим. Бесценных человеческих судеб, из которых история и складывается. А мы обвиняем их в «нытье» и попытках рассказать о «той», прошлой, «настоящей» жизни любому встречному. Поймите, им не хочется, чтоб их единственная жизнь пропала втуне: им хочется сказать: «Я жил (а), я жив (а) еще!». Им нужны свидетели этого — хоть в постороннем человеке.
Старость — всегда одиночество. Не обязательно фактическое: ты можешь жить с детьми и внуками, и они могут тебя любить, но с годами нарастает это ощущение: я в мире один, меня не понимают и не могут понять. Не понимают, как это — жить в вечной бессоннице и какие мысли тебя одолевают по ночам; как это невыносимо — встать утром, когда болит все тело; каково знать, что некому позвонить — большинство подруг умерло; и то, что никто не помнит тебя молодым; каково смотреть на свои фотографии — и нынешние, и те, что снимали много лет назад… Твой путь сокращается до аптеки, магазина, участка в пять соток. Часто пожилой человек ощущает себя неинтересным — даже будь он умен и образован. Таким нехотя делаем его мы с вами. Потому в старости многие замыкаются — в отличие от тех, кто еще на что-то надеется и пытается поведать о себе миру — хоть девушке на парковой скамейке. Мир обесценивает старика со всех сторон, и потому он сам не видит в себе ценности. Вот что пишет об этом Н. Ф. Шахматов: «Признание себя старым есть важнейший психологический фактор старения». А как не признать, когда все и всё вокруг говорит: «Этот мир для молодых и полезных».
В этом сказывается утилитарность дня сегодняшнего. Современный человек покупает и продает — такова его психология. Вся реклама нацелена на молодых: «Покупайте новую модель телефона, компьютера, машины, одежды!». И продать — это тоже искусство: не только продукт, но и свой имидж, свое имя, свою внешность… Пожилым продать нечего: разве что опыт — но мы не расспрашиваем, а они молчат. Наш мир приучил их стесняться себя и бояться: а вдруг я ляпну что-то не то?
Старый человек заперт в себе — даже среди близких и родных. А если он живет отдельно — тогда вся его жизнь превращается в ожидание. Не дай Бог, не ныть при детях и внуках, а вдруг в следующий раз не придут… Еще один вариант — тоже нередкий сегодня: дети и внуки живут в другой стране. Кто поможет, если заболеешь? Кто сможет вырвать время, уехать от своих собственных детей, кто осмелится в одночасье разрушить карьеру, которой так долго добивался?
Слава Богу, мы еще сравнительно молоды по нынешним меркам. Хороший возраст зрелости, в который, впрочем, просачиваются уже бессонница, дурные мысли и нерадостное пробуждение. В том числе и о подкрадывающейся старости. Стареть, как известно, мы начинаем с рождения. И хоть жизнь человека увеличилась, но не за счет молодости, увы.
С годами во мне крепнет убеждение: мы должны создавать кластеры для пожилых, которые зависят от помощи общества. Я имею в виду не старого образца дома престарелых, где пахнет мочой и капустой, а просто дома, где живут немолодые люди — с удобной планировкой, лифтами, пандусами и перилами, с «тревожной кнопкой» в комнате, и чтоб в каждом из таких домов постоянно дежурила медсестра; чтобы эти дома обслуживали врачи, в том числе профессиональный геронтолог, — и знали своих пациентов по имени и отчеству (никаких тебе «бабушек»); чтоб в них регулярно заходил соцработник — доброжелательный и внимательный; чтобы в свои небольшие, но отдельные квартиры хозяева могли взять любимую мебель, собственные вещи и книги; чтобы в пределах доступности был парк или лесок, а также — ресторанчики, кафе, бистро, магазины, кинотеатры; где существовало бы общее пространство — клуб, а в нем секции по интересам: от любителей Джейн Остин до поклонников здорового образа жизни; от художественного кружка до любительского театра; от чайных церемоний до лекций о науке и культуре. Кстати, их смогут организовать не только приглашенные лекторы, но и сами проживающие: их опыт бесценен. Пусть этот клуб выглядит не как зачуханные советские дома культуры, а именно как клуб или хотя бы гостиная. Еще хотелось бы, чтобы жителям такого дома был предоставлен комфортабельный автобус, который несколько раз в неделю вывозил желающих на концерты и спектакли, а то и просто на шопинг. А раз в месяц на нем могли поехать, например, в путешествие по Беларуси… Те же, кто, несмотря на преклонный возраст, работают, смогут ездить на работу на том же автобусе или на нормально функционирующем социальном такси (подчеркиваю: нормально функционирующем). И разумеется, чтобы в эти дома люди поселялись только по собственному желанию.
Все остальное — что ж, это уже дело их детей и внуков. Размечталась? А почему нет? Такие районы есть в Америке и Австралии, в Израиле и Греции, в Германии и Франции… Откуда брать на это деньги?
Источников не так уж и мало, даже если исключить из процесса государство: страховая медицина и в целом страховые фонды; социальная помощь бизнеса; взносы от детей; собственные накопления пожилых людей… Да, я понимаю, это дело не одного года, и вкладываться в это надо еще со сравнительно молодых лет — и тогда, может, к старости, мы будем иметь возможность быть защищенными — и в то же время не чувствовать себя обузой. И было бы здорово, если бы «кластер престарелых» мог бы шефствовать над детским домом или домом инвалидов — чтоб люди знали: мы нужны обществу, мы не балласт, не отжившая натура.
Нет ничего страшней страны одиноких и неухоженных стариков.
Вот что писала литературовед и философ Лидия Гинзбург в свои без малого девяносто: «Мы завидуем молодости — нет, не ее весельям… Мы завидуем праву ее на страх, на чужую жалость, на глупость, на слабость и слезы в ночи… Ей можно, потому что где-то, на большой глубине, она не уверена, что все окончательно и всерьез. Вот какие права дарованы юности. Мы же, если хотим жить, должны быть очень бодрыми и гордыми».
Мне не хочется думать о том, что я буду жить когда-нибудь в таком доме. Но еще меньше мне хочется, чтобы юный велосипедист сбил меня, зазевавшуюся на тротуаре. Или — лежать в палате в чужой стране, где никто не понимает моего языка, а дети рвутся из жил, по часу добираясь до моей больницы. Или — в коридоре одной из «родных» больниц. Или, перелистав телефонную книгу, обнаружить, что мне некому больше звонить. Но страшнее всего для меня почему-то самое безобидное: когда-нибудь, спустя несколько десятилетий, впервые услышать обращенное ко мне участливое «бабушка».
