Сейчас Запад уже не тот – и свобода религии, и свобода информации рассматриваются даже на таком официальном уровне, как ПАСЕ, как угроза, а не как достижение. Только теперь религию рвутся регулировать чиновники, которые, в отличие от государей XVII века, даже не притворяются верующими.
На днях Парламентская ассамблея Совета Европы (ПАСЕ) приняла резолюцию с призывом признать Русскую православную церковь инструментом российского влияния и пропаганды. Это было сделано в рамках резолюции «Пропаганда и свобода информации в Европе», «за» было подано 117 голосов.
Ситуацию, когда религиозная община объявляется политическим противником, нельзя назвать новой. Это было в XVI–XVII веках, в пору постреформационных конфликтов в Европе, это было в XX веке, когда тоталитарные режимы преследовали церкви по обвинению в политической нелояльности.
Но для ПАСЕ это знак глубокого изменения самой идентичности этой организации.
Одной из особенностей христианского мира, к которой все уже успели привыкнуть, было разграничение религии и политики, признание за религиозной совестью человека определенной автономии. Государство не должно регулировать отношения своих граждан с Богом; это не его прерогатива. Иноверец может быть лояльным гражданином. Люди, которые по-разному верят и по-разному молятся, те, кто поминает папу и те, кто поминают патриарха, те, кто ходят в церковь, синагогу или мечеть, могут составлять одно гражданское общество.
Этот принцип (свобода вероисповедания), который в наши дни принят многими странами и за пределами Европы, показался бы странным в большинстве культур мира, где гражданское устройство было неотделимо от религиозного.
Да и в Европе он утвердился далеко не сразу. Вестфальский мир (1648), которым окончилась 30-летняя война, включал в себя принцип «чья власть – того и вера». Князь каждой земли решал, как будут верить его подданные, а те, кто не соглашался, должны были по-хорошему собрать вещички и перебраться к тому князю, который разделял их веру.
Впрочем, людей той эпохи отчасти извиняло то, что церковь была важнейшим общественным установлением, и гражданская лояльность была неотделима от религиозной. Светские правители нередко носили титул «защитника веры» – предполагалось, что они отвечают перед Богом не только за мирское благополучие, но и за духовное спасение своих подданных. Князья были (или, по крайней мере, считались) лично благочестивыми людьми, и их связь с подданными носила отчетливо религиозный характер. Правителю следовало повиноваться потому, что власть была вручена ему Богом, а он должен был заботиться о народе, как обязанный дать за это отчет на Страшном Суде.
В этой ситуации подданный, который полагал своего князя приверженцем душепагубной ереси, воспринимался как человек заведомо нелояльный, потенциальный, если не фактический, мятежник.
Однако столетия бурной истории привели к постепенному осознанию того, что государству лучше предоставить гражданам право верить (иди не верить), как они хотят.
Укрепление национальных государств показало, что государственная и религиозная лояльности лежат в разных плоскостях. Испанские и французские католики вполне могли сражаться каждый за своего короля, оставаясь (в религиозном отношении) верны одному и тому же римскому престолу.
Поэтому в XX веке, во время обеих мировых войн, противникам Италии и в голову не приходило преследовать своих граждан-католиков, хотя их религиозный центр находился в Риме, столице враждебного государства.
Это было проявлением не только высоких принципов, но и государственного благоразумия – зачем превращать своих лояльных граждан во врагов? Людям очень дорога их религия, многие из них предпочтут мученичество отступничеству, так что лучше оставить религию в покое, требуя только исполнения чисто светских гражданских обязанностей.
Это благоразумие далось Европе нелегко – ему предшествовали века потрясений – и, казалось бы, у людей хватит рассудительности не возвращаться к эпохе Вестфальского мира. Но, увы, в наши дни благоразумие в большом дефиците.
Сейчас принцип, который провозглашался в числе важнейших для Запада, принцип свободы вероисповедания, отрицается не кем-нибудь, а Парламентской ассамблеей Совета Европы.
Это признак того, как сильно Запад изменился со времен холодной войны.
В идеологическом аспекте Запад противопоставлял себя социалистическому лагерю как прежде всего «свободный мир». Мир, где люди вольны исповедовать любую религию (или не исповедовать никакой), свободно высказывать свое мнение, свободно получать и распространять информацию. В 1970–1980 годы на Западе свободно издавалась коммунистическая пресса, а советские радиостанции (в отличие от западных радиостанций в СССР) никто не глушил.
Даже в худшие годы холодной войны русские православные общины на Западе никто не объявлял шпионами и «агентами влияния», не требовал от них разрыва с Московским патриархатом и вообще не указывал им в вопросах их внутреннего устройства.
Западное радио, пробиваясь через глушилки, не упускало случая указать на это – демократии, мол, доверяют своим гражданам, они вольны читать и слушать то, что им будет угодно, и входить в те религиозные общины, в которые сами захотят. Не то, что у вас, в СССР.
И действительно, тогда Запад был достаточно уверен в себе, чтобы не бояться «чуждых идеологических влияний».
Сейчас Запад уже не тот – и свобода религии, и свобода информации рассматриваются даже на таком официальном уровне, как ПАСЕ, как угроза, а не как достижение.
Только теперь религию рвутся регулировать чиновники, которые, в отличие от государей XVII века, даже не притворяются верующими. То есть это что-то больше похожее на советский «совет по делам религий», только в общеевропейском масштабе.
И эта беда не для Русской православной церкви – это беда прежде всего для самого Запада.
