Беседа писателя, участника Великой Отечественной войны Виктора Астафьева (1924-2001) с писателем и журналистом Дмитрием Быковым, 2000 год. Текст приводится по изданию: Быков Д.Л. И все-все-все: сб. интервью. Вып. 1 / Дмитрий Быков. — М.: ПРОЗАиК, 2009. - 336 с.Дмитрий Быков: Веселый солдат Астафьев был удостоен всех мыслимых российских наград и всех мыслимых российских разносов. У него незадолго до этой встречи вышел пятнадцатитомник, земляки считали Астафьева главной гордостью и достопримечательностью нынешней Сибири, и миллионы читателей во всей Европе согласны в том, что в современной России писателей, равных ему по изобразительной мощи, нет. Тогда ему только что исполнилось семьдесят шесть. Он был крепкий и сильный старик с большим шрамом через правый висок и щеку, с низким голосом, густыми и абсолютно белыми волосами и черными бровями. В 2000 году он отмечал 55-летие семейной жизни.
— Марья моя Семеновна сама выучилась печатать и все мои вещи перестукала. Иные, как «Кражу», по четырнадцать раз. Я раньше много мог писать, «Звездопад» за одну ночь сделал, утром на Высших литературных курсах собрал ребят — невыспавшихся, в кальсонах — слушать... До пятидесяти страниц в день писал. Сейчас руки отнимаются, никак от инфаркта не отойду. А она все эти пятьдесят страниц в день перетюкивала, как могла, на старой «Москве». Мы и сейчас так работаем, поздно нам на компьютер переучиваться. Ну и вот, написал я «Прокляты и убиты», первую часть. Отдаю ей на перепечатку. Она начала, потом приходит — Витя, я не могу это печатать. Давай, что ли, машинистку наймем. Я говорю: да не надо, Маня! Ну ее к Богу, эту вещь, я сам сколько сердечных приступов на ней нажил. Пусть себе в столе лежит, она маму не зовет и есть не просит. Она узнала, сколько стоит машинистку нанять, — нам дорого, разве продать что... Потом вижу, все-таки подходит, берет...
— Хорошо понимаю ее первую реакцию, потому что до вас такой войны не было. Даже Василь Быков — страшнее его военной прозы поискать — говорил, что многое из того, о чем вы пишете, его память милосердно стерла.— Василь — прекрасный писатель и замечательный мужик, друг мой большой, а ему теперь всякая мразь жить не дает. «Жить трэба дома», — сказал он в недавнем интервью, — я по сентиментальности своей заплакал, когда увидел его сейчас по телевизору. Он же был могучий малый, Василь, а теперь похудел вдвое, и на Родине нет ему жизни... Говнюки какие-то пишут подметные письма ему — что, мол, предатель. А?! Насчет того, что такой войны не было... Мне Симонов Константин незадолго до смерти своей сказал: пишите свою войну, мы свою написали. Мы уже убедили читателя, что главной фигурой на войне был журналист. Он иронизировал, конечно, но вранья о войне наворочен был такой вал, что читать можно было три, ну пять книг от силы. «Звезду» Казакевича, «В окопах Сталинграда» Некрасова и «Василия Теркина» Твардовского.
Твардовский, кстати, как узнал, что все газеты у нас шли на раскурку, а его колонки «Теркина» в «Правде» мы специально на картон наклеивали, чтоб дольше читать, — страшно обрадовался и очень ко мне расположился. Все просил хоть одну такую картонку: не уцелело ли? Александр Трифонович, говорю, я сам-то еле уцелел... Симонов, кстати, знал войну на уровне высшего командования и честно эту войну писал. В окопы не лез. А была литература парадная, вот как Бубеннов, например, сталинский лауреат. Я его знал немного. Его Сталин очень любил и всегда с днем рождения поздравлял. И пока Сталин не позвонит — в доме за стол не садились. Все ломится, бутылки строем, гости томятся, но до звонка — ни-ни. Потом он наконец звонит, жэлаит долгих лэт жизни, — Бубеннов, чуть не обоссавшись от облегчения, садится за стол и все за ним, пьют за любимого вождя. И писал соответственно. Я свою войну начал показывать в «Пастухе и пастушке», была у меня повесть такая.
— Очень люблю ее.— И я люблю. Я, почитай, с нее и начался. Поздно — в пятьдесят лет почти. Я вообще начал поздно, в тридцать с небольшим, а потом десять с лишним лет был обычный провинциальный писатель. В «Пастушке» что-то уже было, потому ее никто печатать и не хотел. Я с ней все журналы, все издательства обошел и опубликовал в покореженном виде только в «Нашем современнике». Все говорили: страшно. Ну может такой критерий быть в литературе?! Что я, выдумал? Стариков этих я выдумал, которые под наш же обстрел в своей деревне попали? Нет, я сам их видел: они из хаты перебежали на огород, так и лежали, старуха сунула голову старику под мышку, их потом еще мертвых снарядами посекло. А у нее из сумки носок начатый торчит, она ему вязала.
Я все помню. Память действительно милосердна, в обычной жизни многое стирается, мне война десять лет снилась и перестала. Но в подсознании-то откладывается, его не обманешь, и когда садишься писать — ты ведь с ним выходишь на связь, с этим своим вторым я, которое и есть бессмертная душа, я думаю. Оно все про тебя знает, все понимает. Ты в жизни от него прячешься, но пишешь-то им, из него. Так что память есть, есть, — другое дело, что она лучше была до контузии. Контузило меня в сорок четвертом, в правый висок ударило... Кстати, вот тебе примета фронтовика, я по ней настоящих узнаю (а то бывает пишет — чаще всего с осуждением, мол, я принизил народный подвиг, — а я вижу: врет. Не был он ни на какой передовой). Фронтовик говорит: меня подранило, его убило... «Я был ранен», «он убит» — это уже не то.
Ну вот, контузило, я сознание потерял, меня в лодке на другой берег переправили, лодка полна воды — значит, кто-то голову держал, захлебнулся бы я иначе. Потом перевязали меня, черную повязку наложили, — я в госпиталь не лег. Не то чтобы был такой герой и обязательно хотел в строй, — но понимаешь, я детдомовец, мне важно было остаться в своем коллективе. Я понимал, что такое, когда свои. И вернулся. Правый глаз у меня с тех пор не видит совсем, два процента, — я, как левша, научился с левого целиться. Но Нагибин, которого тоже контузило, мне сказал — он хороший был человек, Юрий Маркович, и пил хорошо, и блядовал хорошо, и остановился вовремя, и писал замечательно... И как-то мы пили — он мне и говорит: Витя, я перечитал то, что писал до контузии, — ну ни искринки, ни блестинки! А как ударило — так сразу и пошло.
— И вы после ранения довоевали?— Да это еще и не ранение было, меня потом по-настоящему ранили, в левое плечо. Еле руку спасли, левая и сейчас слабее правой, — хорошо, котелок поднять могу. А ты думаешь, в сорок четвертом году были в окопах не раненные? Были такие, которых по три, по четыре раза зацепило, — кому воевать-то, Дима? Правда, после первого ранения ты уже не вояка. Пока не зацепило, все думаешь — пронесет. А как раз поймал пулю — все, уже страх. Но в сорок четвертом в окопах только такие и были, призывать-то уже некого. Он же всех положил, Сталин, всех, — одиннадцать миллионов рядовых, это целиком деревни средней России — они рядовых-то поставляли! Мне рассказывали, как в вологодских деревнях и десять лет после войны все бабы выбегали смотреть на дите, когда его кто привозил: мужиков не было, не от кого родить! Я после войны думал: все, бляди, навеки перебили народу жилу, — и действительно так и не поднялись мы с тех пор, потому что не война это была, а хаос, кровавая каша. И махину эту немецкую мы мясом завалили и кровью залили. Ты знаешь, сколько погибло наших?
— Тридцать миллионов как будто последняя цифра...— После войны называли двадцать семь, потом сократили до двадцати... Это первая война в мировой истории, в которой мирного населения больше, чем солдат, погибло! И не только они это с нами делали, а сами, все сами... Я войну застал сцепщиком вагонов, полагалась бронь, но я же был такой идейный — как вошел в призывной возраст, сразу добровольцем! Так что паровозный наш парк я знал очень прилично, херовый был паровозный парк, и вагонов вечно не хватало. И вот не из чего эшелоны на фронт собрать, а усатый в это время шестьсот тысяч поволжских немцев везет в ссылку в Казахстан, блядь такая! Сами, сами морили себя. Ты, может быть, думаешь, в Освенциме немцы наших убивали? Они работать заставляли, а убивали друг друга наши же. У них в каждом бараке была своя особая тройка, как особое совещание на Лубянке, и они сами приговоры выносили. За пропаганду, за панические настроения, за непатриотические высказывания. И в колодце топили. Это тебе как?
— Слушайте, откуда именно у наших такой инстинкт самоистребления?— Это не только у наших. Человек устроен и сложно, и очень просто. Он весь на балансе самоистребления и выживания. Чудеса приспособляемости, Дима, чудеса — и такая изобретательность в гибели, и такая несгибаемость в спасении! Знаешь, что меня больше всего восхищает в человеке? До умиления, до гордости? Ты не поверишь: рыболовный крючок и штаны. Эволюция рыболовного крючка — это конек мой, я люблю удить, много знаю про это, пока из Енисея всех осетров, всю стерлядь не перетаскали, это лучшее было занятие. И у нас на Овсянке, в деревне моей, на противоположном берегу открыли поселение первобытное. Слушай, как мне было их жалко, этих перволюдей, — обувь-то еще не изобретена, ты представляешь, в нашем климате без обуви?! Так и сидели тут в своих шкурах. Нашли там кости животных, ну и каннибализм там был, понятно, потому что не всегда же и мамонта поймаешь. А рыболовный крючок у них уже был, и была зазубрина на нем, заусеница. Та самая, из- за которой пацаны мучились, если крючок ненароком впивался в штаны: не достанешь, резать надо, а они единственные. Вот видишь, в этом сочетании людоедства, изобретательности и живучести — вся человеческая природа. Или возьмем штаны. Ты Брейгеля любишь?
— Конечно.— Вот посмотри при случае на его крестьян. Сама форма штанов, так сказать, переменилась мало, в силу неизменности носителя, но сколько было модификаций ширинки, сколько вариантов! Сначала гульфик, чехол этот, потом на пуговицах, теперь молния... Ведь это охеренная изобретательность! Горжусь, горжусь человечеством. Другое дело, что русские — не самый зверский, конечно, но самый изобретательный народ. И в смысле самоуничтожения, и в смысле выживания. Ты ведь знаешь, я в Вологде жил пятнадцать лет? И приезжает ко мне друг-однополчанин, хочет по улицам побродить, посмотреть знаменитый вологодский конвой. Поговорку «Вологодский конвой шутить не любит!» вся Россия знала. А ведь и киргизы охраняли, и казахи, и не так уж много русских было во внутренних войсках. Однако ж вологодский конвой! Друг мой возвращается и говорит: изобретательные, суки!
Если в строю кто не в ногу пойдет или заговорит — сразу всех положат. Но не на сухом месте, блядь, а нарочно так выберут, чтобы в лужу. Это по-нашему! Изощренность мучительства — это первое дело, но и чудеса изобретательности в крайних ситуациях, вот слушай. Мы в окопах страшно мерзли, дождь, ну там примостишься как-то, чтоб по спине не текло, — потому что как струйка по спине, по желобку потечет к жопе, к яйцам — все, ты не солдат, у тебя сразу чувство, что ты промок ВЕСЬ. И сижу я в таком окопе, уже весь-весь мокрый, сухой нитки нет, и подходит ко мне наш капитан, видя, что совсем мне худо. «А ну пей живо!» А это что? А это тройной одеколон. Да где ж он его взял на передовой в сорок четвертом году, вот скажи ты мне?! Однако достали, и заметь, это была моя первая в жизни выпивка.
Мне до того негде было пить, то детдом, то ФЗУ, а в детстве я слишком часто видел пьяного отца и понимал, что это такое. Иногда алкоголизм родителей перекидывается на детей, бывает наследственным, а иногда дает наследственное отвращение к вину, потому что ты себе представляешь, до чего можно допиться. Но тогда, естественно, я этого одеколону целый пузырек хватил и вроде бы согрелся. Только говно до сорок пятого года, кажется, им пахло... Хороший одеколон делали. Не-ет, русский человек живуч, да если он еще повоевал... Есть такая поговорка: меня не съешь, спереди костист, сзади говнист. Русского солдата убить мало — его повалить надо, а вот это хрен. На войне ты знаешь, кто выше всех ценился? Кого командиры старались из пополнения к себе отбирать? Тюремщиков и детдомовцев. Тюремщик — по причине зверства. Детдомовец — потому что он умеет выживать, он так приладится к земле, когда спит, что ему тепло. Он как-то так и в окопе мостится, что его не сразу убивают. Я вообще почему после войны выжил? Потому что была эта школа оглядки. Человек, который три года был на передовой, так просто не дастся никому, — он опасность чует и успевает изготовиться, окопаться...
После войны ведь не легче было, не-ет, голод был и страх, и все гайки завинтили — слова не скажи. Мы в окопах мечтали о свободе. Я мечтал, что поступлю на филфак. Почему? Ведь и слова «филология» не знал, в моем сознании «филфак» связывался с филе... Самое страшное на фронте было не то, что убьют. Голод был, и сна не хватало, — ой, как не хватало сна! Это самая жуть, когда не спишь. Дружок мой, помню, грек из Мариуполя, так и засыпал в окопе — щекой на снег, таял этот снег под его лицом, а он ничего не чувствовал. Только одним его можно было разбудить: внимание, Донбасс! Это были наши позывные. Нам по ним ориентир передавали, наводку. Не дай Бог проспать. Сразу вскакивали. И так я уставал от голоду и недосыпу, что, веришь ли, мне несколько раз хотелось, чтоб убили.
А боялся я больше всего танков. Страшная вещь. Тридцатьчетверкам нашим хваленым башню сносило, а «Тигр» брался только прямой наводкой, и то не всегда. Ему в лоб попадет, а он хоть бы хны, прет себе дальше. Его только в бок можно было подшибить или в жопу. Это все в кино показывают, что его гранатой или бутылкой с зажигательной смесью можно уничтожить. Разве что уже проедет он по тебе и на тебе подорвется. Вот их я боялся, да. Это потому, что над моим окопчиком однажды оказалась наша же стопятидесятидвухмиллиметровка и палила — ну я натерпелся! Она бы чуть повернулась — и все, мне конец, раздавило бы вчистую. Представляешь, я все-таки в артиллерии — и то боялся. А каково мирным людям было, которых ими давили? Вот ты представь: Воркутинское восстание, пятьдесят второй год. Слышал про него?
— Слышал, но смутно.— А про него вообще мало кто знает, хорошо — мне мужик рассказал, он был там в это время. Беспредел был жутчайший, в женских лагерях охрана развлекалась — баб нагайками хлестала: просечет ватник или нет? Вообще перед смертью Сталина зверство было невообразимое, ну и восстали. Все военные, с солдатским опытом, ВОХРу разоружили и перебили всю. Кто успел уйти — спрятались в тайге, кружили около жилья. Некоторые так и дожили в лесах до смерти Сталина. Они к поездам тогда уже не выходили и на дорогах тоже: если поймают — все, пощады не будет. Ты знаешь, что с пойманными делали? Никаким татаро-монголам не снилось: к лошади привяжут и пустят. Это свои — своих-то!
Иногда, бывало, от беглеца одну ногу в лагерь привозили. Вот, кто-то ушел, а остальные пошли других баламутить, восстание поднимать. Я иногда думаю: Господи, ведь поднимись тогда весь ГУЛАГ — а сидели-то все больше фронтовики да бывшие военнопленные, все люди с опытом, выносливые и злые страшно, — вот это была бы революция! Вся страна бы вспыхнула, и другая была бы вся жизнь потом... Но их танками передавили. Даже не стреляли — по живым людям танками проехали, и все. Вот и всегда они так, суки эти: по живым танками хрустят. А Зюганов теперь говорит, что восемьсот тридцать тысяч всего уничтожено при Сталине... Да если б и восемьсот тридцать тысяч — это что, мало?! Мало ему?!
— Так что, вы думаете, жила действительно перебита у народа? — Я не знаю, на чем мы сейчас держимся. Но держимся, конечно, — нет у меня чувства, что страна погибла, я никогда тебе этого не скажу. Потому что и тут блюдется баланс: чтобы нация жила, в ней, по моим прикидкам, должно быть не меньше половины порядочных людей. Больше — это уже идиллия, век золотой... В Москве-то, конечно, эта пропорция нарушилась давно. Я Москву не люблю. Меня там охватывает апатия ужасная, я понимаю, что ничего не сделаешь, бесполезно все... Включу телевизор и сижу смотрю. Мне говорит приятель, у которого я останавливаюсь: ё.т.м., ты телевизор смотреть приехал? А хер ли мне еще делать у вас, говорю я?
Я спросил как-то академика Роальда Сагдеева, хитрого татарина, что теперь в Штаты уехал: скажи ты мне, только честно, сколько нам осталось? Человечеству-то в целом? Ведь не мы одни деградируем, я повсюду замечаю ослабение, попустительство какое-то. Ты думаешь, это только у нас сейчас нормальных книг раз и обчелся? Нет, везде какая- то пауза, какое-то страшное неразличение черного и белого на фоне вялости всеобщей. Сагдеев и говорит: я так полагаю, четыреста тысяч лет еще можно продержаться. Но не удивлюсь, если четыреста. И не особенно даже удивлюсь, если четыре. Самосохранение ослабло. Сейчас со всех углов орут: сильной руки дождались, сильной руки! Я вообще точно все рассчитал, на два месяца ошибся. Думал, Путина начнут ругать в мае, а они начали в марте, как стало ясно, что он выигрывает выборы в один тур.
Тут угодить нельзя: я знаю, что Горбачев после Ставрополя по Москве сам ездил на «москвичке» — говорили: играет в своего, придуривается. Ельцин устраивал целый царский поезд — говорили: роскошествует. Ругать всех будут, но насчет сильной руки ты попомни мое слово: если мы сами себя ограничивать не научимся, нам так и не выбраться из этого российского маятника — то беспредел свободы, то беспредел гнета. Я веру всегда понимал как самоограничение, бабка моя вколотила в меня и веру в Бога, и такое ее понимание. И у коммунистов этих, мудаков, с Зюгановым их во главе, никогда ничего не выйдет, потому что они пытаются в одну телегу впрячь коммунизм свой и Бога, а так не бывает. Бог — он и есть самоограничение. И если мы не научимся держать себя в руках, то сами же себе потом такую твердую руку устроим — мало не покажется. Мы ведь останавливаться не умеем, сами же друг друга и передавим. Останавливаться, останавливаться...
— Ну, а паузе этой в литературе, в жизни вообще — предвидится какой-то конец?— Что ты хочешь, когда нет различения добра и зла — литературы не бывает и жизнь преснеет, потому что напряжения нет. Двадцать первый век все равно легким не будет, вернутся и противостояния, и напряжение... Сейчас все копится, откладывается. Лет через пять, я так полагаю, активизируется история и вместе с ней искусство. Раньше навряд ли.
— Вы к Лебедю как относитесь?— Он неплохой мужик, хороший. И жена его хорошая. Он старается тут делать, что может. Говорят про него всякое. Ты не слушай. Это обычное злобствование на власть, у нас без него не бывает, оно, может, и к лучшему, он сам старается внимания не обращать. Но он делает, что может. О детях заботится. С бандитьем борется.
— А бывали у вас контакты с Анатолием Быковым — Один раз я его видел. Тут, на перевале, когда я из деревни ехал, какая-то машина нас подрезала и остановила, чтобы мы, значит, дорогу дали. Быков едет. Я на охранника этого, что из машины вылез, кричу: ты на кого попер? Ты что меня пугаешь? Он за кобуру, я ему: я на войне автоматов немецких не боялся, а здесь пушки твоей сраной испугаюсь? Ты кто такой — базлать тут на меня?! Тут Быков выходит из машины, останавливает его: ты что, ты что, это же Виктор Петрович... Не сердитесь, Виктор Петрович, приходите на турнир, бокс посмотрите... Бокс, говорю, я и так посмотрю, а этого своего ты охолони, меня пугать без пользы. А пытались часто, часто.
Я когда напечатал «Ловлю пескарей в Грузии» — про грузин, как нация изворовалась и исхамилась, — мне все звонил один. Дабражэлатэл. Ми тебя зарэжим, сэмью зарэжим, отец-мать зарэжим... С отцом-матерью, говорю, вы опоздали маненько. Мать моя потонула на Енисее, когда к отцу в тюрьму передачу везла после раскулачивания. Перевернулась лодка. И отец, говорю, помер лет пять как. А тебя, доброжелатель е..ный, я знаю. Кушал ты сегодня? Он оторопел: да, кушал. — Что кушал? — Шашлык кушал, сациви кушал... — Да, — говорю ему, — хорошо покушал! То-то теперь по всей стране говном и несет! Но они поняли, сами потом поняли. Извинились за эту травлю. Дима, да разве я когда ненавидел какую-то нацию — евреев, грузин? Сколько из меня антисемита делали, сколько врали! Сколько говорили, что я оскорбил грузинский народ! Грузины сами потом поняли всю меру падения, всю расслабленность. Проворовались, заелись, — ну куда это годилось, сплошной блатняк? То-то им в Абхазии по толстой жопе и врезали, хоть абхазов-то меньше, чем их... Ну, правда, там еще Шамиль Басаев повоевал, чеченский отряд...
— А что, хорошо воюет Шамиль Басаев?— Хорошо, веселый мужик! Я вообще хоть и понимаю, что он бандит последний, а не могу не сказать: молодец, дает жару. На одной ноге... Если враг храбрый, так чего ж не сказать правды. Жуков за немецкой первой танковой армией три года гонялся, там на Днестре тройной котел был. Мы, вокруг нас немцы, а вокруг немцев наши. Это март сорок четвертого года. Прорвались они тогда, ушли. Тоже воевать умели, потому и мы выучились. И наши в Чечне выучились, — что ж не сказать доброго слова про умелого врага? Я другого не пойму. Ну вот звонят мне с радио «Свобода», говорят: Бабицкий, чего, мол, вы про все это думаете. Я им прямо сказал, — они, похоже, даже не обиделись. Я, говорю, ничего не знаю, какой Бабицкий и что Бабицкий. Но я знаю, что если бы у нас на фронте такого бы поймали, корреспондента с той стороны, то его бы до особиста не довели, сразу брасх..рили. Я, конечно, понимаю, что это нехорошо. Но идет война, ё.т.м., и если бы по фронту у нас бегали солдатские матери — это был бы не фронт, а я не знаю что.
— Я знаю, что с вами в Овсянке встречался Солженицын.— Да, три часа разговаривали. Всех на х.. разогнал, со мной сидел.
— Вы ведь в свое время не подписали против него ни одного письма?— Не-а, не подписал. И Залыгин покойный не подписал, — вот достойнейший был человек! Звонят мне из «Литературной газеты», был там ответственный за связь с писателями, пухлый такой. Говорит: Виктор Петрович, надо бы подписать. Я говорю: а вы прислали бы мне написанное Солженицыным в полном объеме, я бы ознакомился, — но учтите, один глаз у меня не видит, читаю я медленно, — и тогда поговорим. Потом заместитель Чаковского уже звонит, через неделю: Виктор Петрович, подписали бы письмецо! Тут уж я откровенно послал на х.., я это умею, очень художественно их обложил, — из соседней комнаты выбегает дочь с дитем на руках: папа, кого ты так?!
Что нам теперь, сухари сушить?! Но обошлось. А в семьдесят восьмом году выступаю я чего-то в Омске, там Лигачев был секретарь. Вечер перед читателями у меня, спрашивают: кого вы считаете лучшим прозаиком современности? Я честно говорю: Маркес, потом Солженицын. Лигачев убедительно просил больше так не делать. Я с Солженицыным почти во всем согласен. В особенности в подходе его к самоограничению как основе национальной жизни: если мы не хотим внешнего террора, нам нужен внутренний голос, который нашепчет, что можно, а чего нельзя. В одном я только не согласен: я все-таки думаю, что «Тихий Дон» Шолохов сам написал.
— В двадцатъ-то пять лет?— Это в тебе зависть говорит, потому что ты в двадцать пять лет, небось, только дрочить перестал, а он уже «Тихий Дон» написал. Нет, любовь Григория с Аксиньей только молодой мог написать, надо, чтоб стоял до звона, такое пишется в тридцать лет. Дима, знал бы ты, чего мне сейчас стоит писать... Я, может быть, только на злости и пишу, на обиде. Она подзаводит меня. Потому что молодость у нас украли, и у меня, и у жены. Не было у нас молодости. Она же тоже была дура идейная, добровольно на фронт пошла, пятая в семье...
— Вы легко уживаетесь? Я потому спрашиваю, что сам женат на сибирячке и знаю: и я не подарок, и сибирский женский характер не подарок.— Жена откуда?
— Новосибирск.— Дело хорошее, повезло. Особенность сибирского, уральского, алтайского даже женского характера, видишь ли, состоит в том, что они очень долго терпят и молчат. Страшно долго. Они могут вынести твое пьянство, твое блядство, твой загул. Но потом, когда ты вроде как отойдешь и размякнешь, эти тихие, тихие упрямые девки загонят тебе свой бурав и начнут буравить, буравить...
— Это верно.— А ты терпи! Молчи и терпи, потому что в любой трудной ситуации эта баба будет тебе первая опора! Она никогда не пожалуется и все с тобой разделит. Она вынослива страшно, работоспособнее любого мужика, она радоваться умеет, она из ничего тебе сделает праздник. Но она упряма и злопамятна, и тебе только такую и нужно, потому что все мы, мужики, свиньи перед ними. И я перед Марьей моей Семеновной хорош. Иное дело, что они все-таки милосердны, прощают нам — вот как мать моя отцу простила. Он запил, она поволокла его в Енисее топить, да пожалела. А через полгода сама утонула. Может, наберись решимости — жива бы была...
— Неужели вам отца не жалко?— Как не жалко... Хотя, когда я вижу, как дети пьяного мужика из канавы тянут, — «Папа, папа!» — чуть не плачу, потому что ведь это себя я узнаю, это я так тянул, это меня он так отпихивал... Но он вообще, когда не пил, был мужик умный и, думаю, даже талантливый. Брат мой по отцу — его уж мачеха родила, отец на восемнадцатилетней женился, старше меня всего на восемь лет, — брат мой Володька, с которого списан Аким из «Царь-рыбы», меня все просил, когда я отца разыскал: привези ты его к нам, мы хоть посмотрим! Я привез, он потом сказал: да... забавный у нас папа! Действительно забавный. Красавец был мужик и стихи писал. Я кое-что переписал себе — смотрю, чуть подправить — будут совсем как настоящие... «Песня моряка», помню, еще что-то... Сидит, бывало, и говорит: «Как же меня эта е..ная поэзия замучила!» Ты возьми на вооружение, в Москве скажи, друзья оценят.
— В детдоме вам очень худо было?— В детдоме было ничего себе, хороший был детдом, и начальник его был отличный — из бывших царских офицеров, так что выправка даже в советском тряпье чувствовалась у него. А на двери барака нашего детдомовского была нарисована веселая такая рожа с большими торчащими ушами и подпись: «П....Ц».
— Это прямо символ всей вашей прозы. Лучшая иллюстрация.— Да, пожалуй.
— Кстати, я из всех ваших поздних вещей особенно люблю маленький такой роман «Печальный детектив». Люблю за то, что там появился удивительный герой — действующий, не ноющий, всевыносящий. Откуда вы взяли этого мента?— Мента я этого списал с натуры, потому что хорошо его знал. Он в вытрезвителе работал, а мне поручили в газете — я был молод, начинал журналистом — написать о нем очерк. Он в вытрезвителе девку под холодную воду сунул, потом наголо обрил, а она повесилась. Со стыда, наверное. Послали меня писать об его зверствах. Я прихожу, сидит здоровенный мужичина: что, пришел писать, какой я зверь? Ну, пиши. И пошло! Тащат, тащат... Только он первых раскидал по койкам, вдруг втаскивают голую бабу. Голую, абсолютно, и вся в грязи. Орет, матерится! Он мне: ну, давай, действуй! Помой ее сперва, расспроси... Я вскочил: ну, говорю, тебя на х.. и с твоим зверством, и с твоими бабами, и с ними со всеми! Не могу, нет больше моих сил! Он потом мне рассказал, когда сошлись поближе, что жена его заставляет при возвращении догола раздеваться: так от одежды несет. И сразу стакан ему наливает, чтоб он хоть поспал, — потому что иначе он заснуть не может. А мужик он был незлой, просто жил среди зверства и умел с этим зверством себя поставить.
— И куда этот типаж делся?— Никуда не делся, если б делся — все б рухнуло давно...
— Скажите... В «Веселом солдате» все правда?— Все. Чистая автобиография.
— И немца того вы убили?— Убил. Четко видел, что убиваю, и выстрелил. Он хромой был. Потом еще посмотреть подходил на него, — он был старый. Меня за то и наказали, двух дочерей я похоронил. Одну маленькую, другой было тридцать девять лет, двое детей. Умерла от сердечной болезни. Мы с Марьей Семеновной жить должны за нее. Мне еще внукам помогать. У меня внук в МГУ учится, химик. Так я московские свои гонорары не забираю из «Нового мира», оставляю ему. Они в Москве лежат у редактора. Он много не возьмет. Только ведь и в МГУ у них свой рэкет, в общежитии. Обирают их. Ну, нашего не больно- то оберешь...
— Как же вы, столько всего повидав, в Бога верите?— А что я, коммунист — в Бога не веровать? Ты пойми: человек же есть баланс, и в балансе этом все дело. Он не нарушается, ничего ему не делается! И потом, когда пишу — разве я не больше себя? Разве я не соприкасаюсь с тем, каким я задуман? Человек же всю жизнь должен тянуться к Божьему замыслу о нем. Ты знаешь, есть связь какая-то между людьми, и я всю жизнь Исландию очень любил, Шотландию, север. Казалось, я и знаю их, хоть не бывал никогда. А когда попал — иду, как по родной земле. Все знаю, людей узнаю. И лица у них такие красивые — какими северяне должны быть в идеале, какими задумали их. И бессмертие есть. Только не такое глупое, примитивное бессмертие, о котором говорили атеисты, когда с ним боролись, врали, что нет его. Все тоньше. Человек больше себя, — вот я во что верю. Ты водку пьешь?
— Бывает.— Я так и понял. Правильно тебя жена пилит. Пошли, выпьем.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
