Текст воспоминаний Бориса Егорова (род. 1926) о Юрии Лотмане (1922-1993) приводится по изданию: Егоров Б.Ф. Жизнь и творчество Ю.М. Лотмана. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. В 1950—1960-е годы был ближайшим другом и коллегой Ю. М. Лотмана. Михаил Лотман вспоминает: «Дружили семьями. С Егоровыми родителей объединяли не только профессиональные интересы, но и общие общественные и этические ориентиры, которые кратко могут быть обозначены как нонконформизм. Ребёнком я с захватывающим интересом следил за искрометными разговорами отца с „Борфедом“, нередко перераставшими в бурные — хотя и дружеские — споры. Они прекрасно дополняли друг друга, и годы, когда Егоров заведовал кафедрой, отец всегда называл счастливыми. Переписка началась ещё в годы тартуской жизни Егорова, но особой интенсивности достигла после его возвращения в Ленинград. Отец продолжал держать Егорова в курсе дел кафедры и тартуских изданий, ценил его советы. Их дружба, не омрачаемая сколько-нибудь серьёзными конфликтами в течение полувека, продолжалась до самой смерти отца». Ю.М. Лотман и Б.Ф. Егоров переписывались с 1954 по 1993 год, сохранилось более 300 писем Лотмана и свыше 400 Егорова. 
Кульминацией репрессивного отношения «органов» к кафедре и конкретно к семье Лотманов явился кагэбешный обыск в январе 1970 года. Ему предшествовало следующее событие. Поэтесса Наталья Горбаневская, одна из тех смельчаков, которые вышли на Красную площадь протестовать против советской оккупации Чехословакии в 1968 г., часто приезжала в Тарту к Лотманам, а однажды даже оставила большой пакет самиздатских рукописей. Конечно, все это происходило под наблюдением органов и теперь наступал удобный момент обличить неугодных профессоров в антисоветской деятельности. И начался в квартире Лотманов многочасовой обыск.
Из воспоминаний Л.И. Вольперт: «Так вот, в этот день мне потребовалась какая-то лотмановская книга (они тогда жили на ул. Кастани). Позвонила в дверь около 11 часов утра, открыл сам Юра, и я с изумлением увидела, что квартира полна незнакомых мужчин. «Обыск!» — пронеслось в голове. Мы уже были «начитаны», теоретически знали, как следует себя вести, когда тебя в этом случае задержат в квартире до конца обыска. «У меня урок французского с Гришей», — попробовала я проверить обстановку. «Убирайся немедленно!» — прошипел Юра. Я смекнула, что времена изменились: ему разрешили открыть дверь, мне позволили «слинять». Я помчалась на кафедру предупредить Анн Мальц (на тот случай, если там есть что-то запрещенное), а потом стремглав — домой (уничтожать «свое»). На душе было скверно, все время мучила тревога: а вдруг — нашли, что будет с ними, что в первую очередь следует предпринимать нам.
Часам к двум я не выдержала: «Я сбегаю?» Павел кивнул. Все повторилось снова, опять открыл Юра, в двери была видна та же картина, только его глаза стали совершенно синими, а голос абсолютно злым: «Исчезни!» Пришлось снова ретироваться. Мы с Павлом промаялись часов до шести вечера, места себе не находили. Потом поняли — ждать невмоготу. Павел сказал: «Пошли!» Едва мы завернули за угол, как увидели спешащих в наш дом Юру и Зару, веселых, смеющихся, счастливых: «Ничего не нашли! Подробности потом: сначала поесть!» Почти бегом — откуда только силы взялись — помчались к дому. Я в спешке извлекла из холодильника салат, но Юра его решительно отверг: «Горяченького!» Мгновенно что-то поджарили, выпили водки и... начались рассказы!
Оказалось, обыск шел сразу на двух квартирах (еще на ул. Хейдемани, на квартире недавно умершей «тети Мани», заменившей Заре после смерти родителей мать); нигде ничего не нашли. Во время обыска у Юры была кульминация, один смертельно напряженный момент, как в хорошо построенном детективе, когда температура действия доведена до кипения. Запрещенная литература в дома была! Она хранилась в углублении на верху высоченной печки главной комнаты (Юра гордился своей изобретательностью в выборе «тайника», мы только позже узнали, что это банально распространенное место для сокрытия чего-либо). Просматривать издания они начали с нижних полок (так удобнее), поначалу проверяя каждую книгу очень тщательно. Постепенно поднимались все выше. Можно себе представить, с какими чувствами наблюдал Юра за этим неуклонным подъемом. С минуты на минуту их взору должна была открыться «панорама» печки.
Этот момент надвигался неумолимо, как рок. И вот, когда оставалось совсем немного, видимо, потеряв надежду, измочаленные (с утра «работали»), они напоследок «схалтурили» и самую последнюю полку просматривать не стали. Бывает же такое везение! На этом фоне всякие мелкие неприятности выглядели несущественными. Какие-то книги, которые показались подозрительными, они все же забрали, как бы «случайно» уронили машинку, унесли ее под предлогом «починки» (явно — для проверки шрифта). Конец получился эффектным: «главный» (следователь прокуратуры) вдруг извлек из письменного стола подозрительный тряпичный узелок, развязал, а в нем куча боевых орденов и медалей Отечественной войны. «Откуда это у вас?» — неприязненно спросил он. «А это я украл», — ответил Юра. Всплывали все новые и новые подробности, а мы от души хохотали над первым в нашей жизни «шмоном», хотя все могло обернуться и весьма плачевно.
После обыска под окнами квартиры на ул. Кастани постоянно дежурила машина МВД. Мы гадали: то ли — для подслушивания, то ли — для слежки, то ли — чтобы мы все не теряли страха божьего. Когда вечерами мы вчетвером отправлялись гулять, она сопровождала нас торжественным эскортом. Хотя большого удовольствия нам это не доставляло, мы старались держаться бодро, нарочито громко болтали и хохотали и всячески демонстрировали свою независимость. Но наше домашнее поведение все же изменилось: «крамольные» диалоги в обеих квартирах велись исключительно «на бумаге» (листки тут же сжигались), телефон в нашем доме накрывался подушкой, дырки печной отдушины моей комнаты были внимательно изучены, бдительность удвоена. То есть по крайней мере одной цели они достигли: некоторый страх божий им удалось на нас нагнать. Но крамольную литературу мы продолжали раздобывать с прежним упрямством» («Вышгород», 1998, № 3. С. 180-182).
Любопытно, что обыску предшествовал смешной эпизод, который Л.Н. Столович назвал «пророческой шуткой». Приведем этот отрывок из его воспоминаний. Леонид Наумович рассказывает, как он отправился к Лотману с напоминанием о задержке ответа на рукопись коллеги: «Он жил тогда на Кастани. Там я застал Бориса Андреевича Успенского и Александра Моисеевича Пятигорского. Мы вышли вместе из дому, идем по улице Кастани, я спрашиваю: «Юрий Михайлович, Вы прочли тезисы Крюковского?» — «Знаете, я не могу их найти». Тогда Борис Андреевич мудро говорит: «Я посмотрю у себя. Юрий Михайлович, когда посылает мне письма, обычно вкладывает туда все, что у него лежит под рукой». А Юрий Михайлович несколько виновато говорит: «Такой беспорядок, такой беспорядок, ничего нельзя найти. Попросить, что ли, обыск произвести». И все засмеялись, и Пятигорский, и Успенский, и я тоже. Вот, действительно, без обыска ничего у себя не найти. К сожалению, обыск последовал через некоторое время. Вот такая грустная шутка.
Юрий Михайлович не участвовал в диссидентском движении, но был человеком необычайно добрым, отзывчивым, целое лето в Валгеметса, в его семье, вместе с его ребятами, жил сын Натальи Горбаневской. И Наталья Горбаневская бывала в Тарту. Юрий Михайлович видел, что трудно людям, сочувствовал им и помогал. Это, конечно, не всем нравилось. Собственно, Горбаневская была поводом для проведения этого обыска. Обстановка все сгущалась, сгущалась, но в этой ситуации проявлялась его отважность, я бы даже сказал, солдатская отважность. Он не шел ни на какие компромиссы! Например, где-то, кажется в Бельгии, проводился сионистский конгресс. Секретарь парткома вызвал Юрия Михайловича, академика Бронштейна, меня, Блюма и требовал, чтобы мы написали коллективное письмо против сионистского конгресса. Сказать вот так: «Нет, писать не будем!» — это опасно. Юрий Михайлович не хотел какими-то политическими действиями ставить под угрозу научную деятельность. Письмо писалось, но такое, которое послать было невозможно! Начальство сердилось, очень сердилось, но тем не менее сделать ничего не могло. Приходилось в этой обстановке поступать довольно неожиданно. Можно много, конечно, рассказывать, это действительно достойно того, чтобы люди это представляли сейчас, потому что нынешнее поколение, наверное, очень плохо знает, что такое 60-е годы, особенно в связи с тем, как они иногда освещаются ныне в литературе, газетах и т. п.
В заключение я хотел бы вспомнить стихи, которые я посвятил Юрию Михайловичу в день его 60-летия. Это было в 1982 году. В какой степени осознавалось то, что такое Юрий Михайлович, при всех тех бытовых деталях, которые нас всех окружали? Это стихотворение называлось «Тартуская школа». Эпиграфом к нему служили слова известного филолога Ефима Григорьевича Эткинда, который как-то заметил, отвечая на вопрос: «Что такое Тартуская школа?» — «Это — структурализм с человеческим лицом». Эпиграф из Эткинда и предшествует нижеследующему тексту. Дело в том, что пражская весна 68-го года, которая закончилась советскими танками на улицах Праги, шла под девизом: «Социализм с человеческим лицом», т. е. была такая — возможно — иллюзия, что можно придать социализму человеческий характер, т. е. сделать его тем, чем он не был в Советском Союзе. Это стремление закончилось жестоким подавлением, протестом против которого и был выход Горбачевской и ее очень немногочисленных друзей на Красную площадь.
Некоторые марксисты тоже были структуралистами. Например, французский философ Альтюссер. И этот структуралист, между прочим, философ очень высокого класса, оправдывал вторжение советских танков: дескать, надо сохранять существующую структуру. Так что структурализм сам по себе явление довольно сложное, поэтому Эткинд и говорил, что «тартуская школа» — это структурализм с человеческим лицом.
Лицом к лицу лица не увидать.
Профессор из Сорбонны лучше видит,
Хотя, конечно, в самом общем виде,
То, в Тарту до чего рукой подать.
Дом на Бурденко и звонок у двери.
Легенда приглашает Вас рукой,
Заведование кафедрой. 1970^е годы 165
Другой мешая в печке кочергой,
И лапу Вам дает на счастье Джерри.
Здесь, в Тарту, убеждаетесь вы сами:
Структурализм стал мужем и отцом,
С добрейшим человеческим лицом,
С эйнштейново-старшинскими усами.
Весною, летом, осенью, зимой,
Презрев все ущемленья и уколы,
И с внучкою своей очередной
Идет спокойно тартуская школа.
И счастлив ты, что в Тарту ты живешь,
Бог дал или не дал тебе таланта,
Когда вдруг встретишь Лотмана, поймешь
Того, кто видел в Кенигсберге Канта».
(«Вышгород», 1998, № 3. С. 160—162).
Конечно, после неудачного обыска было трудно придраться к политическому лицу кафедры. Еще труднее было придраться к качеству лекций и к выдающейся научной деятельности сотрудников кафедры; в конце проверок строгие «разгромные» намерения членов комиссий как-то бледнели, усыхали, и выводы оказывались относительно приличными; находили, однако, изъяны в документации (в самом деле, ни Лотман, ни лаборанты тогда не отличались аккуратностью в наведении бюрократического порядка в смысле протоколирования мероприятий, систематизации поступающих на кафедру бумаг и проч.), а главное — придирались к тематике спецкурсов и студенческих сочинений, т. е. курсовых и дипломных работ: в них почти не встречались темы и имена апробированных советских писателей и группировок и, наоборот, слишком часто фигурировали имена «декадентов» и сомнительных в политическом отношении лиц.
Сотрудники кафедры во главе с Лотманом иногда совершали поступки на грани дерзкого политического вызова. После советской оккупации Чехословакии в 1968 г. был уволен не пожелавший сотрудничать с новой властью замечательный филолог, заведующий кафедрой русской литературы Карлова университета в Праге профессор Мирослав Дрозда. И Лотман в статье «Стихотворения раннего Пастернака и некоторые вопросы структурного изучения текста» (Семиотика. 4. 1969) дает специальную ссылку: «На особую роль принципа соположения семантических единиц в поэтике русского футуризма указал в ряде работ проф. М. Дрозда» (С. 232). А 3.Г. Минц, выпуская в том же 1969 г. 2-й том своей 4-томной монографии «Лирика Александра Блока» (издательство ТГУ), посвятила его «Моим чешским друзьям» (написав-напечатав эту строку на чешском языке под эстонским названием книги на втором титульном листе). Конечно, такие дерзости доходили до соответствующих органов.
Капля камень точит. Все больше и больше кафедру прижимали и кадровыми делами (как уже сказано, очень трудно стало без Клемента добывать новые ставки для преподавателей и сохранять старые), и цензурными наскоками на «Ученые записки» (редкий номер обходился без запрещения каких-то имен или даже целых статей, а в 1984 г. запреты достигнут кульминации: под нож был отправлен весь тираж 645 выпуска «Ученых записок ТГУ» — кафедральный сборник «Проблемы типологии русской литературы»). Новый ректор А. Кооп, человек явно неглупый, да еще и поднаторевший на партийной работе, понимал, что научная деятельность кафедры, приобретшая уже всемирную известность, — не рядовое явление, что она приносит славу и университету, и, когда он видел безопасность акций, даже помогал кафедре, но его злило отсутствие политического лакейства во всех деяниях кафедры, частое фрондерство, усиливающееся внимание КГБ, поэтому он все больше и больше раздражался, отчитывал Лотмана, грубил. И Лотман не выдержал.
Вот отрывок из его письма ко мне от 26 января 1977 г.: «Дела наши такие: две недели тому назад я подал заявление с просьбой освободить меня от заведования кафедрой — стало совсем невозможно с нашим новым начальством (устал переносить откровенное хамство; стиль теперь не тот, что при Федоре Дмитриевиче). Думаю, что удаление меня у них все равно было обдумано и решено, а мне чем меньше с ними контактов, тем лучше» (Письма. С. 267). Так печально закончилось 17-летнее официальное заведование Лотмана, хотя неофициально он, конечно, возглавлял кафедру до самой своей кончины. Еще один казус. В 1980 г. какая-то очередная проверочная комиссия пришла к выводу, что на кафедре слишком много «семейственности».
Наибольшее внимание привлекли две семейные пары: Лотман и 3.Г. Минц, П.С. Рейфман и Л.И. Вольперт. Особенно первая пара: ведь получалось много лет, что Лотман «заведовал» на кафедре и своей женой! Слава Богу, от заведования Лотман освободился. В результате было рекомендовано университету ликвидировать семейственность, т. е. перевести одного из супругов в этих двух парах на какую-то другую территорию. В том же 1980 г. на отделении эстонской филологии была создана отдельная кафедра зарубежной литературы, куда были переданы и курсы по теории литературы. Туда и перевели Лотмана и Л.И. Вольперт. «Юридически» они вполне вписывались в круг кафедральных тем: Лотман, конечно, годился по своим теоретическим интересам, а Лариса Ильинична вела именно курсы зарубежных литератур. Но присоединение к той кафедре было чисто формальным, оба преподавателя имели полную нагрузку на отделении русской филологии и по-прежнему не чувствовали себя отрезанными от кафедры русской литературы. Но по отношению к потенциальным недоброжелателям был отличный повод подчеркивать свою непричастность...
Таким образом, и уход Лотмана с заведования кафедрой, и перемещение на отделение эстонской филологии были чисто формальными, по сути, Лотман оставался на своей кафедре и был ее главою. Но нужно было подумать о формальном же заведующем. В тяжелых условиях гонений на кафедру никому не хотелось быть мальчиком для битья. С большим трудом удалось уговорить Валерия Ивановича Беззубова, и он мужественно взял на себя нелегкую задачу. А притеснения не уменьшались, и проверочные комиссии продолжали донимать членов кафедры. Из письма Лотмана ко мне (ноябрь 1979 г.): «У нас «горячо». Работает московская министерская комиссия, которая приехала под лозунгом изучения состояния русского языка, а на деле занялась раскапыванием идеологических грехов нашей кафедры. Положение очень острое, чем кончится, пока неизвестно» (Письма. С. 285).
А вот следующее письмо от 3 декабря 1979 г.: «Сначала все было очень неприятно, недоброжелательство и предвзятость даже не скрывались, но в конце пошли на обоюдный компромисс, и мир в семье, кажется, восстановлен. Но, как поется в «Пиковой даме», «какою ценой! О карты, о карты, о карты...». Вытрепались мы все ужасно. На нашего друга дома Валерия смотреть страшно — он вынес на себе всю тяжесть ссор и мира, а Зара просто свалилась с каким-то странным приступом. Но теперь уже все снова живы и относительно здоровы» (Письма. С. 285).
Сотрудники кафедры платили дорогой ценой за начальственные уколы и прижимы: сердечные приступы Лотмана и З.Г. Минц были не единственными, с тяжелым инфарктом во время работы последней комиссии свалился П. С. Рейфман. А душевно чуткий В. И. Беззубов в первые же месяцы заведования так расшатал нервную систему, что заработал тяжелое, непрерывное стрессовое состояние. Через три года, в 1980-м, ему пришлось оставить заведование. Опять начались уговоры, теперь уже Сергея Геннадиевича Исакова. Он к тому времени уже стал доктором наук, профессором, и ему грех было отказываться, согласился.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
