Наум Яковлевич Берковский (1901-1972) — советский литературовед, литературный и театральный критик; доктор филологических наук (1964), профессор. Текст приводится по изданию: Берковский Н.Я. Мир, создаваемый литературой. - М.: Сов. писатель, 1989. -
НАУКА О ЛИТЕРАТУРЕ И ДЕЛА ЕЕ НА СЕГОДНЯ
(Ответ на анкету)С опозданием отвечаю на анкетное письмо, посланное от имени группы по методологии. Вопросы, там поставленные, застали меня врасплох. Я не думал над ними, да и сейчас мне довольно трудно принудить себя к размышлениям по поводу этих вопросов. Я принадлежу к тому поколению литераторов, которое в свое время жестоко пострадало от преизбыточного у нас внимания к методологии. В 20-е годы в особенности, да и в 30-е тоже, интерес к методологии съедал все. Любили ссылаться на теорию, что учиться плавать надо в сухом бассейне, исследование не было, зато сколько угодно напутственных рассуждений к исследованиям, буде они когда-нибудь и где-нибудь появятся. Ужасающий априоризм делал едва возможной подлинную работу мысли. Едва что-нибудь появлялось в печати, как тотчас начинались суд и расправа, не погрешил ли автор против методологического кодекса. И, конечно, оказывалось, что погрешил, ибо уже само углубление в область фактов, сама скромная попытка прислушаться к ним неминуемо делали исследователя преступным перед лицом тех или иных «априори», по поводу которых бодрствовали судьи.
Я вижу оздоровление исследовательской работы последних 10—15 лет в том, что произошел спад методологического пыла, и, признаюсь, не без опасения отношусь к новым попыткам хотя бы в ослабленной форме возродить традиции периода сухих методологий,— эпитет «сухих» я оцениваю как постоянный эпитет, ибо иной всякая методология, трактуемая отрешенно от своих предметных применений, не была и не бывает. Вы ставите вопрос: «чьи традиции» и т. д.— очень опасный, на мой взгляд, вопрос. Вы спрашиваете, чьи традиции плодотворны,— не столь давно спрашивали: «кого из литературоведов вы считаете «ведущим». Поиски «ведущих» и увенчания «ведущих», как мы помним, бывали сущим несчастьем. Устанавливался на какой-то срок деспотизм какого-либо одного имени и какого-либо одного узкого и тесного направления, под страхом немедленной гибели все бросались имитировать один-единственный образец, и так до следующего коронования в качестве «ведущего» кого-то уже совсем нового, объявлявшего вредной дребеденью все сочиненное его предшественником.
Попробуем обойтись без «ведущих», без «плодотворных» и в особенности без «наиболее плодотворных». Нам следует избегать временщиков в науке и власти временщиков в ней. Иное дело Ваш вопрос о том, чем нужно бы сейчас заниматься в науке о литературе, что, а не кого насаждать. Полагаю, что самое важное — это многообразие исследовательских интересов. В какой-то степени оно сейчас и без особой пропаганды в пользу него установилось само собою. Следует это многообразие поощрять и развивать дальше. Пусть литература изучается в многообразнейших (аспектах), связях и отношениях. Историческая эпоха и литература эпохи, содержание стилей и направлений, эволюция литературных школ, индивидуальное писательство, писательские биографии, исследования тематические, по истории отдельных жанров и форм и пр., и пр.— все это может и должно быть предметом изучения.
Мы наблюдаем заметную убыль у нас частных, специальных, деловых работ по истории литературы. Они мало поощряются научными учреждениями, изданиями и издательствами. Даже такая первостепенно важная для нас отрасль, как детальное, детальнейшее исследованье русской классической литературы, находится в недостаточно благоприятных для него условиях. Мы наблюдаем, что специальные монографии на русские темы, выходящие за рубежом, далеко не всегда имеют свои соответствия в практике наших советских изданий. Я увидел в библиографии книгу об источниках «Капитанской дочки», вышедшую в Вене, на немецком языке. Не штудировал этой книги, но самый факт ее появления обеспокоил меня. Я подумал: а кто бы у нас издал исследованье того же типа и даже исследованье с более широкой задачей. Неясно, можно ли у нас искать монографию не то чтобы об источниках «Капитанской дочки», а обо всей этой повести Пушкина вообще, взятой во всех ее связях и проблемах. Опасаюсь, что автор такого рода монографии, даже образцово выполненной, очень долго пытался бы, покамест нашел бы путь в печать. Это о Пушкине и об одном из любимейших у нас его произведений.
А что, если Вы напишете всего только не слишком большую статью о рифме у Гейне позднего периода?.. Ее напечатают разве что Записки иностр. факультета какого-нибудь педвуза за Волгой, не ближе, и то лишь потому, что тамошней редколлегии не всегда доступно выбирать темы, какие бы они хотели. У нас издательства и даже специальные журналы очень неохотно публикуют работы на частные темы, тогда как они-то и есть почва и питание науки. Покровительством пользуются обобщения и популяризации, нередко отнюдь не подготовленные всей предшествующей практикой исследованья. Популяризуют прежде, чем накопился материал для популяризации, обобщают, когда едва-едва продвинулось собирание материалов. «Первоначальное накопление» в нашей науке — частные исследования и изучения — очень отстают от далеко забежавших вперед охотников обобщать и подводить итоги. И мы наблюдаем — их не страшит отсутствие арьергарда за ними. Совсем нет, оно их ободряет. Возникают холодные обобщения, в которых сразу же ощущается нехватка со стороны фактов, со стороны кормовой базы фактов, без которой обобщения недействительны.
В нашей науке работы, посвященные фактам и частностям, тоже не могут не вызывать полемики. И вина здесь лежит не столько на отдельных ученых, сколько на всей науке в целом. Фактического характера исследованья лишены перспективы, не видно, к чему и ради чего они сделаны, чего в них и через них ищут. Кажется, что факты изучаются ради фактов же. Складывается особая секта эмпириков, не желающих что-либо признавать, кроме материалов, кроме эмпирических данных как таковых. Нельзя обязать всех и каждого выступать всегда и всюду в обеих ролях — теоретика и исследователя по фактам. Тем не менее было бы весьма полезно, чтобы в нашей среде укрепился этот тип ученого, соединяющего черную работу возле фактов и над фактами с работой синтетического порядка. Ученый этого типа на практике демонстрирует, как могут сливаться в одно два эти, к взаимному ущербу расходящиеся, направления в науке. Когда они представлены бывают время от времени в одном лице, то перед нами живой, в живом своем виде метод, как бы плотским образом преподающий нам свои уроки.
Вы спрашиваете, какой главный недостаток науки о литературе. К сожалению, недостатков немало, есть поле для выбора. Я предпочел бы все же говорить о том, что мне кажется сейчас по-особому бедственным. Я имею в виду тенденцию к универсализму, наивный расчет исчерпать весь предмет двумя-тремя или же, что не лучше, 10—12 томами, своеобразную установку на абсолютное познание. «В поисках абсолюта» мы застаем и отдельных ученых, и целые коллективы, целые научные учреждения. Мы знаем все эти плеяды томов, издававшиеся за последние лет тридцать, с целью что-то навсегда исчерпать, сказать о чем-то последнее значительное слово. Ставилась задача самая обширная и самая окончательная, какая только возможна в нашей области: дать через такие-то и такие-то серии историю мировой литературы, всей, как она есть. Издания эти тянутся и сейчас, и, кажется, первоначальный план приближается к исполнению.
У работ этого рода, независимо от того, ясно ли это их участникам или неясно, есть, однако же, одно несомненное устремление: собственно, раз навсегда покончить с той или иной отраслью знания, иной раз, как видим, покончить чуть ли не со всей наукой в целом, взять и переписать всю историю мировой литературы, не пощадив ни одной страны, ни одной литературной эпохи, ни одного писателя в этих эпохах. Я принимал некоторое, впрочем, и тогда малочувствительное, участие в этих работах при самом начале их и помню энтузиастов, уверенных, что, собрав и объединив специалистов, в самые ближайшие годы можно будет исчерпать, собственно говоря, все и вся, ничего не оставив не разъясненным для последующих поколений. Дело шло о некой энтузиастической самоликвидации науки: предполагалось, что в ближайшие годы дружными усилиями на все ее вопросы будут даны ответы и будут устранены все резоны для дальнейшего ее существования.
Я не говорю, что и в самом деле провозглашались цели такого рода, я говорю о том, что было тайной подоплекой, часто неосознанной, всех этих задуманных тогда изданий универсального характера. В те годы очень силен был пафос разоблачительства. Еще не затухала вульгарная социология, мировую литературу не столько изучали, сколько разоблачали, и естественно было спешить с разоблачениями, не позволить врагу зажиться, нужны были быстрые меры к его уничтожению. Не хочу сказать, что все в этих изданиях неудачно, такое суждение было бы грубо неверным. Есть тома и есть отделы, есть главы в томах хорошо выполненные, — в тех случаях, когда тема попадала в настоящие руки, в руки исследователя, подготовленного к ней долгими годами самостоятельной работы, независимой от тех или иных издательских планов. Но весьма и весьма многое выполнялось наскоро, видна была форсированность работы, по теме своей не созревшей, то ли у данного автора, то ли в нашей науке вообще, видны были насильственные обобщения, сделанные лишь потому, что подошел срок по расписанию работ и изданий ставить точку.
Получалось издание без адреса — «читатель неизвестен». Для популярного слишком громоздкое, для научно-исследовательского слишком элементарное, зачастую застревающее на младших ступенях научной информации. А ведь издания эти поглотили много сил и времени, определили научную судьбу, содержание работ двух или даже трех поколений ученых. Конечно, история мировой литературы как таковая не прекратила своего существования и вне и после этих изданий, хотя они и отвлекли на свою сторону энергию многих. То же самое относится и к другим изданиям, универсалистским по своим установкам. Бывало и так, что издания, задуманные в универсально-энциклопедическом духе, по мере своего развертывания изменяли ему и исподволь реформировались в нечто более скромное и более в силу этого совершенное. Мне кажется, что примером могут служить три тома «Теории литературы». Тут есть следы, и очень заметные, первоначального плана дать универсальный свод по всем большим и малым вопросам поэтики, тут есть и переход к совсем другому типу издания, к непериодической серии, трактующей те же вопросы достаточно широко и свободно, без непременной цели выполнить пункт за пунктом заранее установленное расписание тем и подтем. Вторая тенденция, вторгнувшаяся в это издание по верному инстинкту, помогла написанию тех хороших, талантливых работ, которые мы здесь находим, — работ, уже получивших признание в нашей литературной среде.
Натяжек, подхлестываний, обобщений к сроку — а поэтому и на срок — можно было бы избежать, если бы вместо всех этих изданий, которые берут на себя немыслимые, невозможные обязательства выпить море или сжечь море, выпускались не периодические серии, посвященные тем или иным вопросам литературной истории и теории. Нужно бы публиковать работу по мере того, как она действительно выполнена, а не в силу того, что подошла заранее назначенная дата публикации. Такого рода серии у нас существуют, но отдельные выпуски выходят в свет крайне редко сравнительно с тем, как это было в довоенные годы— я имею в виду серию сборников, посвященных Пушкину, например. На мой взгляд, продукция, подобная сборникам на темы Пушкина, это наиболее нормальная продукция для научных учреждений, а на деле она находится в тени и по всем признакам у издающих ее особым расположением не пользуется. Неестественно, чтобы существование научно-исследовательского института оправдывалось только изготовлением очередных Левиафанов, изданий с энциклопедической программой, изданий, истощающих силы работников и едва-едва дающих полезный эффект.
В научной литературе мы даже ссылки на эти издания встречаем довольно редко, а что касается читательской массы, то она держится от них в стороне. Мы так и не располагаем небольшими компактно написанными книгами по вопросам истории и теории литературы, которые вполне откликались бы на требования, предъявляемые к сочинениям обобщающе популярного характера. Что же касается многотомных изданий, о которых речь шла выше, то, по всей очевидности, они задуманы были как нечто находящееся посередине дороги от специальных монографий к книгам популяризующим. Однако посредники здесь излишество. Можно и нужно переходить прямо от специальных исследований к курсам, компендиумам, обзорам, к книгам той или иной доступности, обращенным не только лишь к одним специалистам.
Спрашивают о методологии, а я отвечаю по поводу организации научной работы и научно-издательской практики. Уверен, что отвечаю в направлении заданного вопроса. Организация научной работы — та же методология, если рассматривать ее в действии. Изучение литературы и точных наук это, как известно, щекотливая тема для филологов. Когда филолог сходится с химиком, физиком или математиком, то его иной раз поддразнивают, что, мол, и он и его филология вовсе не наука. Впрочем, когда общение идет по-серьезному и со зрелыми по своему интеллектуальному опыту людьми точной науки, то вместо эпиграмм можно увидеть, как много у них любопытства и к предмету филологии — к языку, к искусству и к особым путям мысли, свойственным изучению этого предмета. Мне запомнилась статья т. Палиевского, проводящего эту анкету, статья, помещенная в свое время в журнале «Знамя», статья, где очень справедливо различались две стороны дела: одна — когда литература и искусство рассматриваются с точки зрения особых интересов точных наук — скажем, язык стиха взят как иллюстрация некоторых положений теории вероятностей, и другая сторона — литература и искусство изучаются ради них самих. И вот в этом втором, единственно для нас, филологов, важном случае мы не можем не устремиться на что-либо иное, кроме диктуемого нам самим предметом: «Я понять тебя хочу, темный твой язык учу».
Мы хотим понять, что такое художественная литература, как идет ее развитие, мы обязаны прислушиваться именно к «темному языку» искусства,— к темному с точки зрения рационалистически-устремленного познания. Подменять этот язык каким-либо другим, лишь бы тот поддавался знакомым формулам, это значит действовать несерьезно, с первого же шага отступать от своей настоящей, не от тебя самого зависящей, перед тобой поставленной цели. Филолог, искусствовед имеют дело с явлениями по-особому построенными, по-особому направляющими и воспитывающими мысль, обращенную к ним. Один из самых блистательных деятелей точной науки, к несчастью, уже выбывший из числа наших современников, Норберт Винер, рассказывает, какое для него значение имело знакомство с филологией, с ее манерой мыслить. Чем увереннее работники гуманитарных наук работают в собственной своей области, чем больше их способ мысли соответствует природе их предмета, тем скорее от них могут ожидать в точных науках каких-то общезначительных вкладов. Наука об искусстве, наука о художественной литературе сама по себе не является искусством, художеством. Но предмет изучения по-особому ориентирует исследующую мысль, вносит в нее новые свойства и оттенки, прививает ей особые внутренние качества. Науку всегда изумляла познавательная способность, присущая художнику. От точных наук к художеству вряд ли можно навести прямые мосты. Посредствовать тут может в особенностях своих взятая искусствоведческая мысль — научная мысль, впитавшая в себя персональные свойства своего предмета, умеющая обращаться с ним.
Но полно — гуманитарной науке незачем нищенствовать и оправдывать себя сходством со всякой другой наукой. Призвание гуманитарной науки не в том, чтобы подражать чужим методам познания. Ее оправдание не в том, чтобы кого-то и что-то напоминать. Она проверяется не какими-то в отвлечении от предметов взятыми категориями познания. Ее настоящую оценку подсказывает лишь одно обстоятельство: вносит ли она что-либо в мир культуры, служит ли культуре по-своему или не служит. Нет культуры без Буслаева, Потебни, Веселовского, Гумбольдта, Фосслера, Вельфлина, Дворжака,— следовательно, они выполнили, что обещали. Если говорить об искусствознании и о филологии, то на первом месте иной вопрос — что они дают самому своему предмету. Сейчас ясно, что без огромного раздвижения искусствоведческих горизонтов в нашем веке невозможным было бы творчество Пикассо, столь полихромное в отношении художественных культур, отразившихся в нем. Не случайно Игорь Стравинский и сочиняет музыку, и ведет университетские курсы по «музыкальной поэтике».
Музыкознание — один из элементов музыкального творчества этого, имевшего огромную власть над нашим веком, композитора. Нельзя понять поэзию Осипа Мандельштама и Велимира Хлебникова вне того, что обоим дал петербургский университет годов их учения, годов высокого расцвета филологии. Не нужно быть непременно приверженцем Хлебникова и Мандельштама, чтобы отнестись внимательно к их произведениям. Можно не ценить и Стравинского и Пикассо и все-таки терпеливо изучать их поведение в искусстве. Понять их — это значит понять лучше, полнее и то, что им предшествовало в относительно классическом или даже безоговорочно классическом периоде. Примеры, приведенные здесь, всего только обнажают отношения и соотношения вообще присутствующие в культуре, хотя и в более скрытом виде. В нашем веке «закричали молчавшие»,— прежде невидное, негласное, молчаливое обрело вид и голос, доведенный до крика. По этим резко выразительным примерам можно дойти до понимания вещей, прежде не имевших столь демонстративной внешности.
Мы упоминали Хлебникова и Мандельштама. Но разве чуть раньше их развернувшийся и более, чем они, классический Блок, разве он тоже не обязан очень многим той же филологии петербургского университета? А от Блока мы можем подняться гораздо выше, к несомненной классике, и поразмыслить над тем, например, что дала Пушкину превосходная филологическая культура восемнадцатого века, с ее тонким освоением античности и других великих памятников искусства и поэзии. И хотя филология в нашей России тогда только начиналась, Пушкин не был равнодушен к ее делам и сам оставил нам прекрасные образцы своих работ филолога.
Обратимся к чужим литературам и вспомним молодого Гёте, столькими импульсами обязанного Гердеру, гениальному филологу. Известно, сколь значительной для всего художественного развития Гёте была встреча с Гердером, от которой пошли у Гёте и новые художественные вкусы, и новые художественные критерии. А поздний Гёте, — он современничал не только Александру Гумбольдту, натуралисту, но и другому из братьев, Вильгельму Гумбольдту, филологу, уже названному мною. История романтизма немыслима в начале без братьев Шлегелей, двух филологов, а на дальнейшей стадии без братьев Гримм, тоже двух филологов. Такое деянье обоих Гриммов, как их сказки, в равной мере принадлежит и к филологии, и к самой художественной литературе. Если вы скажете: Буслаев, Гриммы, Гумбольдт — ведь это все времена для филологии героические, то нельзя ли защититься вопросом — а зачем вспоминать что-либо другое, кроме героических времен?
Причудливо биться над тем, что такое наука о литературе и филология вообще рядом с химией или физиологией, и упускать рассмотрение роли литературных наук в реальной истории самой художественной литературы. Если кто боится за эти науки и ищет для них оправдания, то всего натуральнее проверить, что они означают у себя дома, возвратно в отношении развития предмета, который в них изучается, под которым они отправляются. Филологи подвержены болезни, от которой не избавлена ни одна профессия, — они больны эгоцентризмом своей специальности. Есть филологи, знатоки литературы, где-то в глубине души уверенные, что стихи создаются ради исследований по метрике, которые будут написаны по поводу них, что весь смысл художественной литературы — поставлять материал науке, занятой ею. Нет ничего более здравого, чем повернуть копье, и спросить не «зачем нужны поэты для филологов», а обратное: зачем поэтам филологи и филология, нужны ли они поэтам вообще, и если нужны, то как и в каком собственно смысле.
1967Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
