Фотограф Уильям Брумфилд: «У меня сложилось впечатление о России как о сказочном месте»
Материал опубликован в №8 печатной версии газеты «Культура» от 29 августа 2024 года.
Выдающийся исследователь русской архитектуры отмечает юбилей новым проектом, посвященным памятникам авангарда.
Легендарный Уильям Крафт Брумфилд, профессор славистики Тулейнского университета в Новом Орлеане, недавно отметил 80-летие. Перечислять его заслуги можно бесконечно: выдающийся исследователь русской культуры, фотограф, историк архитектуры, автор множества фундаментальных монографий. А можно просто подивиться тому, как мальчик, выросший на юге Америки, в разгар холодной войны, не просто в совершенстве выучил русский язык, но исколесил Россию вдоль и поперек, посвятив свою жизнь изучению и популяризации ее архитектуры и шире — культуры. К юбилею исследователя в Государственном музее архитектуры имени А.В. Щусева открылась выставка «Русский авангард в объективе американского фотографа. К юбилею Уильяма Брумфилда», представляющая малоизвестную страницу его творчества — фотографии памятников конструктивизма. Вышла и новая книга: «Русский авангард в объективе Уильяма Брумфилда: К 80-летию мастера». «Культура» побеседовала с исследователем о первых поездках в Советский Союз, судьбе его архива и о работе с наследием Сергея Прокудина-Горского.
— Вы прекрасно говорите по-русски. Почему вы решили учить язык?
— Я вырос на юге, в глуши, в консервативной части страны. Отношения с Советским Союзом в то время были сложными: в 1950 году, когда мне было шесть лет, началась Корейская война. Однажды я играл в солдатики — убивал «коммунистов», и вдруг отец меня остановил. Он воевал в Первую мировую на Западном фронте и видел русских интернированных солдат, содержавшихся в ужасных условиях. В то солнечное зимнее утро он сказал мне: «Они не враги». С тех пор прошло более 70 лет, а я помню его слова, словно это был вчера.
В возрасте 13–14 лет я начал читать русские романы и открыл для себя удивительный мир. Кроме того, мама любила русскую музыку: у нас был огромный старый граммофон, на котором мы слушали пластинки Чайковского. В общем, у меня сложилось впечатление о России как о сказочном месте, интересном, но при этом сложном, ведь в русской литературе поднимаются серьезные вопросы. Поэтому в университете я решил учить русский язык, хотя у меня не было русских корней: мне хотелось продолжить эти духовные искания. Сейчас, оглядываясь назад, я сам удивляюсь — какой необычный жизненный путь!
— Не были разочарованы, когда впервые приехали в Россию?
— Наоборот: мне казалось, что я попал в сказку. Помню дивные березы по дороге из аэропорта в Москву: еще не было билбордов, рекламы, как сейчас. Это был июнь 1970 года. Мы, преподаватели, приехали по обмену: наши русские коллеги, в свою очередь, отправились в Америку изучать английский язык. Нас очень тепло принимали в МГУ. Один из преподавателей — Нина Володина — разработала план пешеходных экскурсий по Москве. Часто я единственный из всей группы приходил на экскурсию, но к чести Нины она ничего не отменяла. Мы гуляли по Замоскворечью, у меня с собой был маленький, но очень хороший фотоаппарат, и я потихоньку начал снимать. Время по-прежнему было сложным: Вьетнамская война, Америка недавно бомбила Хайфон, страсти накалялись. Но мы этого не ощущали — атмосфера была дружеской и теплой.
Вернувшись в США, я решил показать слайды, сделанные в поездке. Не думал, что будут какие-то удачные вещи, и тем не менее некоторые кадры я публикую до сих пор. После первого показа — в зале Калифорнийского университета в Беркли — ко мне подошел поэт и литературный критик Глеб Петрович Струве, сын Петра Струве, члена ЦК партии кадетов, покинувшего Россию в 1918 году через Финляндию. Сам Глеб Петрович был уже на пенсии, но продолжал работать со студентами. Он сказал: «Молодой человек, вы вернули часть моей жизни». Это был гром среди ясного неба. И тогда я решил, что обязательно вернусь в Россию.
Через год я приехал в ЛГУ как аспирант-стажер — и остался уже на год. Поселился в общежитии на Васильевском острове, в хрущевке, где горячую воду давали раз в неделю. Зато в плане культуры все было доступно. Мы каждую неделю ходили в филармонию, я видел великого дирижера Евгения Мравинского весной 1972 года — это была живая связь с историей. Внук Достоевского сопровождал меня по местам романа «Преступление и наказание». Тогда же я всерьез занялся фотографией: снимал на цветную слайдовую пленку Петербург Достоевского, памятники Новгорода, Суздаля, Владимира. Я понятия не имел, что делать с пленками дальше. Сегодня эти фотографии — ценнейшая часть моего архива, хранящегося в Национальной галерее искусства в Вашингтоне.
— Сложно было иностранцу путешествовать по Советскому Союзу?
— Поездки в Новгород, Владимир, Суздаль организовал инотдел ЛГУ. Однако в пригородные дворцы — например, Царское Село — мы ездили вместе с друзьями. Или в Павловск, который тогда еще восстанавливали: везде были видны следы Великой Отечественной войны.
Потом в моих поездках наступил перерыв. Осенью 1973 года я получил докторат в Калифорнийском университете. Занимался писателями-демократами 1860-х годов — прежде всего Василием Слепцовым, чудесным писателем, человеком сложной судьбы. Его высоко ценили Толстой, Чехов, Корней Чуковский, но со временем он оказался забыт. Мои художественные искания при этом тоже продолжались — параллельно академической деятельности. Я получил в Гарварде должность assistant professor — по-вашему, доцента — и стал проводить выставки на основе съемок 1971–1972 годов. Престижный журнал Гарвардского университета вышел с передовицей, посвященной моей работе в Ленинграде. В 1979 году глава издательства в Бостоне рядом с Гарвардом предложил мне опубликовать альбом с фотографиями. Однако из-за сложной политической обстановки — Афганистан, бойкот Олимпиады — проект повис в воздухе. В итоге книгу все-таки решили выпустить, но уже как работу по истории русской архитектуры: иными словами, от Адама до Потсдама. Результатом стала монография «Золото в лазури. Тысяча лет русской архитектуры». Мы получили отклики от ведущих американских газет и журналов. При этом коллеги в Гарварде встретили издание в штыки. Мне говорили: ты славист, кто дал тебе право называться фотографом, искусствоведом, историком архитектуры? Может быть, ты хочешь уйти из науки и стать профессиональным фотографом? Почему-то они не понимали, что в моей душе все это переплеталось.
— Какое впечатление на вас произвела Москва тогда, в 1970-е?
— Она запомнилась мешаниной стилей и огромными расстояниями. Сам город казался запутанным, в отличие от Петербурга с его четкой планировкой. Честно говоря, я был рад, что мне удалось провести целый год в Ленинграде. Великолепные ансамбли, Дворцовая площадь, стрелка Васильевского острова... Как писал Достоевский, любивший в юности бродить по Петербургу, — это чудесный, фантастический город. Сочетание барокко с суровым зимним пейзажем погружало в сказку.
Уже тогда я начал читать серьезные работы, посвященные истории русской архитектуры. Однажды зашел в букинистический магазин: с собой у меня был номер журнала Life с Фрэнком Синатрой на обложке. Продавец практически выхватил у меня журнал и предложил взамен книгу Николая Брунова «История русской архитектуры»: огромный том с коричневой обложкой. Он до сих пор занимает почетное место на моей книжной полке. Изображенные в книге рисунки, чертежи, обмеры дворцов и древних соборов были выполнены на наивысшем уровне с научной точки зрения и послужили фундаментом для моей дальнейшей работы.
— Как впоследствии складывалась ваша деятельность в России?
— В 1979 году я вернулся. Мне очень повезло: чудесным образом меня назначили директором студенческой программы Института русского языка имени Пушкина. К тому времени у меня уже был договор с издательством на подготовку книги «Золото в лазури. Тысяча лет русской архитектуры», и нужно было доснять материал. Осенью 1979 — весной 1980 года я занимался съемками. Тогда же познакомился с великим человеком — искусствоведом Алексеем Комечем: это произошло благодаря атташе по культуре в американском посольстве. Этот образованный, очень культурный человек позвонил своим коллегам в Министерстве культуры СССР, и те назначили встречу. Комеч в итоге стал моим неофициальным научным руководителем.
В 1983-м я опять приехал в Советский Союз — чтобы собрать материал для новой книги, и оставался там вплоть до июня 1984 года. Снова работал с Комечем: в целом, познакомился со всеми ведущими специалистами по русской архитектуре. При Горбачеве ограничений стало меньше, и я начал приезжать чаще. Тем не менее целые регионы оставались для меня недоступными, например, Русский Север. Все открылось только после 1991 года. Правда, до Урала я добрался благодаря другому великому человеку — Джеймсу Биллингтону, директору Библиотеки Конгресса США: он хотел, чтобы я как историк и фотограф участвовал в большом совместном проекте «Встреча границ». Порой я шучу, что он сослал меня в Сибирь: я побывал на Урале и проехал дальше — вплоть до Владивостока. Мне удалось запечатлеть не только русскую архитектуру — свидетельство исторического движения на Восток, к Тихому океану, но и памятники местных культур: бурятской, якутской, эвенкийской. Кстати, мои русские коллеги — даже Комеч — никогда не бывали за Уралом. А я доехал даже до Якутска. Потом стал специалистом по Русскому Северу. Впервые побывал на Кижах в 1988 году: это была поездка для одного престижного американского журнала. Затем приехал еще несколько раз. В начале 1990-х появились круизы — с обязательной остановкой у Кирилло-Белозерского монастыря. В 1995-м я первый раз побывал в Вологде, в 1998-м — в Каргополе и потом каждый год путешествовал на север. Книги выходили одна за другой.
— Я знаю, что у вас есть серия книг об исторических городах Вологодской области.
— Ее удалось осуществить благодаря поддержке бывшего губернатора Вологодской области Вячеслава Позгалёва. Я ему искренне благодарен. Это серьезные издания, на русском и английском языках, со сносками и примечаниями; они есть в фундаментальных научных библиотеках в Америке. Конечно, их созданию предшествовала полевая работа с тщательным документированием. Я всегда указываю в подписях дату съемки: это важно, поскольку есть утраты, особенно среди памятников деревянного зодчества. А еще с 1966 года я веду записи — не дневник в строгом смысле слова, но ежедневные заметки: где был, что делал, с кем общался. В 1985 году Национальная галерея искусства начала собирать мои работы, архив нужно было приводить в порядок, и записки оказались бесценными. В общем, как я уже говорил, моя жизнь напоминает крутой маршрут, но при этом все компоненты удивительным образом оказываются на своем месте. Что это, если не Божий промысел!
— Совсем недавно в Музее архитектуры прошла презентация вашей новой книги «Русский авангард в объективе Уильяма Брумфилда: К 80-летию мастера». Она приурочена к проходящей там же выставке ваших фотографий архитектурных памятников авангарда. Конструктивистские здания — не самый очевидный для вас материал. Как появился этот проект?
— У меня давние связи с Музеем архитектуры. Наше сотрудничество началось еще осенью 1979 года, когда я готовил свою первую книгу. В 2001-м в музее прошла моя большая персональная выставка «Русский Север. Свидетельство Уильяма Брумфилда». А в прошлом году мы устроили прекрасную выставку Lost America: показали мои американские снимки 1970-х годов, в которых я пытался представить, в чем заключается суть фотографии как вида искусства. Мне интересно открывать неизвестные страницы своего творчества, и я очень благодарен Елизавете Лихачевой, бывшему директору Музея архитектуры и нынешнему директору ГМИИ имени А.С. Пушкина, за поддержку этой идеи.
Авангард — тоже относительно малоизвестная страница. Все привыкли, что Брумфилд — это церкви, дворцы, особняки, однако у меня большой диапазон. После успеха выставки Lost America мы решили показать авангард. Все фотографии — тоже с датами съемки: можно проследить, как со временем меняется здание газеты «Известия», дом Мельникова или дом Наркомфина. Замыкает выставку фотография, на которой я изображен вместе с Алексеем Гинзбургом, внуком Моисея Гинзбурга, спроектировавшего дом Наркомфина. Когда я снимал эти здания в 1980–1990-е, я и представить не мог, что однажды они будут так прекрасно восстановлены.
— На фотографиях запечатлены не только Москва и Петербург, но и регионы — Новосибирск, Екатеринбург...
— А также Иркутск, Хабаровск. В поездках по России я ставил перед собой множество задач, но при этом не упускал из виду авангард. Особенно в Новосибирске, где конструктивистская архитектура выходит на первый план. Еще чудесный, но забытый пример конструктивизма — кинотеатр «Авангард» в Березниках Пермского края: сегодня он, увы, заброшен. Кстати, у меня есть еще одна малоизвестная часть архива — архитектура 1930–1950-х.
— То есть сталинской эпохи?
— Да. К сожалению, там тоже много утрат: заводские дома культуры постепенно исчезают, заводам они больше не нужны. Сталинская эпоха была сложной и противоречивой, однако эти здания до сих пор очень эффектно выглядят. Я был в Комсомольске-на-Амуре и даже в Норильске, для посещения которого иностранцу до сих пор нужно получать разрешение. В целом, архитектура 1930–1950-х отражает историю страны и ценна еще с этой точки зрения. Пока раздумываю над тем, чтобы сделать выставку или выпустить книгу.
— За те десятилетия, что вы приезжали в Россию, изменилось отношение людей к наследию?
— Мне кажется, да. Например, к северу от Соликамска есть чудесный маленький городок Чердынь. Я видел, как по инициативе местных краеведов на домах появились мемориальные доски. Причем это началось еще до 1991 года и продолжается в наши дни. К сожалению, утраты тоже никуда не делись — особенно в городской среде, где безжалостно сносят деревянную архитектуру. Сразу скажу, что я никогда не вмешиваюсь: считаю, что это дело местных жителей. Но с горестью отмечаю утраты, особенно в таких городах, как Казань и Нижний Новгород: сносят чудесные деревянные купеческие дома конца XIX — начала XX века.
— Что для вас важнее: репортаж, то есть зафиксировать состояние архитектуры здесь или сейчас, или художественный аспект?
— Одно другому не мешает. Первая задача, конечно, — фиксация. Но в процессе работы появляются новые ракурсы. Особенно если снимаешь лаконичную конструктивистскую архитектуру с ее объемами. При этом выставка Lost America все же не была документальным проектом. «Тихая Америка», на мой взгляд, очень удачный перевод. Мне хотелось показать нечто трансцендентальное: конечно, на снимках есть определенная историческая среда, и все же это прежде всего мои искания в искусстве фотографии. В моих русских работах чаще преобладает документальная составляющая, однако и там есть моменты чисто художественных поисков.
— Расскажите о работе с наследием Сергея Прокудина-Горского.
— Это произошло благодаря Библиотеке Конгресса США, где хранится коллекция Прокудина-Горского. Первая книга о нем вышла в Америке в 1970-е. В библиотеке по разным причинам ею остались недовольны и предложили мне устроить выставку. Это был первый показ фотографий Прокудина-Горского: сам он не делал отпечатки — демонстрировал царю стеклянные пластины через проектор. Выставка из 80 цветных отпечатков открылась осенью 1986 года. Когда я листал альбомы Прокудина-Горского, меня вдруг осенило — ведь я был в тех же самых местах. В частности, весной 1972 года инотдел ЛГУ объявил поездку в Самарканд и Бухару, а также на Кавказ. Наша группа, 10–11 человек, состояла из немцев, англичан, канадцев, я был единственным американцем. Мне удалось побывать в тех местах, которые за несколько десятилетий до меня посетил Прокудин-Горский. Я застал памятники примерно в том же состоянии, какими их видел он. Сейчас их полностью отреставрировали — и это решение независимой страны. А в советское время к древним зданиям относились крайне бережно. В общем, по чистой случайности я отправился по стопам Прокудина-Горского — это совпадение, мистика! Поездка получилась сказочной, и возникла идея выпустить книгу, в которой мои фотографии сопоставлялись бы со снимками Прокудина-Горского. К сожалению, издание не удалось осуществить по финансовым причинам. Однако спустя 30 лет вышла прекрасная книга Journeys through the Russian Empire. Она была опубликована после моей последней поездки в Россию: я вернулся из Москвы в январе 2020 года. Кстати, то, что я больше не путешествую, парадоксальным образом сыграло мне на руку. Мы со студентами полностью закончили сканирование цветной части моей коллекции, но моя трудоемкая работа с аннотированием (что, где, дата съемки) продолжается — работы осталось примерно на год, на два. Это очень кропотливый труд. Кстати, я хотел бы передать электронный архив Музею архитектуры — сейчас идут переговоры, — чтобы он был не только в США, но и в России.
— Увидим ли мы еще какие-то малоизвестные части вашего наследия?
— Мне бы хотелось показать фотографии Самарканда и Бухары. Конечно, сегодня это другая страна, но в Музее архитектуры хранится много материалов — чертежи, старые фотографии. Было бы здорово представить мои снимки в контексте русской научной деятельности начиная со времен Российской империи. Не знаю, есть ли здесь дипломатические нюансы, но, мне кажется, русские коллеги имеют полное право выставлять этот материал.
— В прошлом году вы получили российское гражданство — как признание своей многолетней деятельности?
— Я этим горжусь — как и орденом Дружбы, полученном в 2019 году. Ценю помощь Анатолия Ивановича Антонова (чрезвычайного и полномочного посла России в США. — «Культура»): он очень интересный человек, сибиряк. Помню, как он удивился, когда узнал, что я был в его родном Омске, причем не только в самом городе, но и поездил по области. Думаю, его обрадовало, что эти места мне знакомы не понаслышке. Я высоко ценю отношение русских коллег: они тепло принимают меня и мои работы. Конечно, за годы случалось всякое, но в целом наша симпатия взаимна. Как ни крути, все начинается с личности. А личность — это я: мальчик, который вырос на юге и сумел создать свой мир — прежде всего благодаря России, подарившей мне такую возможность. Рационально такие вещи не объяснишь — это мистика!
Фотографии предоставлены Уильямом Брумфилдом.