Виола Ардона: «Олива Денаро» — роман о смелости, стремлении к справедливости и равноправию
Виола Ардона написала роман о поколении женщин 1960-х, которым было тесно в рамках консервативного общества. Главная героиня, Олива Денаро, живет на Сицилии. С детства ее привлекали книги и мальчишеские увлечения, а не вышивка и мечты о браке. Но что такое настоящее противостояние она поймет только тогда, когда решится открыто обвинить в насилии похитившего ее богача Пино Патерно. «Сноб» публикует главу из книги, вышедшего в июле в издательстве NoAge в переводе Екатерины Жирновой.
В сарае было темно и пахло рыбой. Лилиана сидела в первом ряду с открытой тетрадкой на коленях, приготовив ручку. Собрание уже началось, и я притулилась у самой двери. Антонино Кало стоял в центре, говорил он мало и всем смотрел прямо в лицо, а это неприлично, особенно если перед тобой женщина, — так говорит мать. К счастью, я спряталась за кучей старых сетей, и его взгляд до меня дотянуться не мог. Из женщин были только несколько вдов, которые после смерти мужей, даруй им, Господь, Царствие Твое, получили возможность делать что хочется. Меня привлекают вдовы, потому что они принадлежат только самим себе.
У Кало был высокий, почти женский голос, он со всеми говорил мягко, никого не упрекая. Собрание было скучное, и я не понимала, почему мать запрещала мне сюда ходить, но теперь я не могла уйти — запуталась в груде сетей. Кало задавал уйму вопросов. Самых простых. Что такое женщина? Что такое мужчина? Чем каждый из них занимается?
Это даже дети малые знают: женщины хлопочут по хозяйству дома, а мужчины ходят на заработки. Все отвечали по-своему, а Лилиана все записывала, совсем как на уроках синьоры Терлицци. Иногда присутствующие начинали спорить, тогда Антонино Кало своим тонким голоском объяснял, что ругаться ни к чему, что мы тут собрались с целью увидеть и понять друг друга. Но зачем тогда выражать свое мнение, если остается неизвестным, прав ты или нет? Вот синьорина Розария, например, всегда делала замечание, если мы отвечали неправильно. Это, конечно, неприятно, но так хоть научиться чему-то можно. Однажды, когда мы разбирали предложения, она продиктовала: «Женщина равна мужчине и обладает такими же правами». И мы все склонились над тетрадками и стали выполнять задание: «женщина» — имя существительное, нарицательное, единственное число, женский род. Но мне это показалось как-то странно: женский род, единственное число.
— Синьорина Розария, тут ошибка, — осмелилась заявить я.
Учительница дотронулась до своих густых и пышных рыжих волос, которые всегда носила распущенными.
— Что ты имеешь в виду, Олива? Поясни.
— Женщина никогда не бывает одна, — ответила я.
— Одна женщина, две женщины. — Синьорина Розария стала загибать пальцы. — Единственное число и множественное.
Но меня она не убедила.
— Женщины в единственном числе не бывает. Если она дома, с ней дети, если выходит на улицу, то идет в церковь, или на рынок, или на похороны, и там она всегда с другими женщинами. А если рядом нет женщин, тогда нужно, чтобы ее сопровождал мужчина.
Рука учительницы с накрашенными красным лаком ногтями замерла в воздухе, и синьорина Розария наморщила нос — она всегда так делала, когда размышляла.
— Лично я никогда не видела, чтобы женщина была одна, — робко продолжила я.
Вздохнув, синьорина Розария продиктовала новое предложение, и мы снова склонились над партами и стали выводить буковки. Я решила, что сказала несусветную глупость, потому и ответа не заслужила, но после звонка, когда мои одноклассницы выходили, учительница позвала меня к своему столу. Ее волосы вблизи пахли так, что я почувствовала внутри волнение и подумала, что мужчины, наверно, ходят за ней по пятам, чтобы ее понюхать.
— Возможно, ты права, Олива, — проговорила она. — Но грамматика, пожалуй, нужна в том числе для того, чтобы менять жизнь людей.
— А что это значит?
— Что от нас зависит, может ли женщина быть одна, и от тебя тоже.
Она провела ладонью по моему лицу, пальцы у нее были нежные, как бархат. Мы вышли из школы и направились каждая в свою сторону: я, как обычно, прыснула бегом, а она гордо поплыла, сопровождаемая мужскими взглядами.
В конце года к нам в класс явился директор и сказал, что синьорина Розария перевелась в другую школу и у нас будет новый учитель. Cразу поползли слухи, и все судачили разное: что у нее был любовник, и даже не один, что ее уличили в связи с юношей гораздо моложе нее, что она забеременела и тайно избавилась от ребенка, что у нее были отношения прямо с директором и поэтому ей пришлось уехать из Мартораны. Но директор остался на месте.
Не знаю, может быть, синьорина Розария тоже ходила на собрания в лодочный сарай, сидела в первом ряду рядом с Лилианой, высказывала свое мнение вслух, трясла пахучими кудрями. Без всякого стыда.
— А что вы скажете, если женщина будет работать? — спросил Кало.
Он говорил не на местном наречии, а на грамотном итальянском, все слова произносил четко, как Клаудио Вилла, который пел «Мама, я так счастлив». Когда он задавал вопрос, сначала обычно никто не отвечал. Слышался только шепоток, легкий, как дыхание, — молчаливый шелест людского осуждения. Кто-то смеялся, толкал соседа локтем, женщины, которых было мало, смотрели в пол, Лилиана отрывала ручку от бумаги и ждала. Потом кто-нибудь начинал с шутки, чтобы рассмешить собравшихся.
— Женщина, Кало? И на какую же службу она поступит? — ухмыльнулся на этот раз невысокий крепкий мужчина, со спины похожий на галантерейщика дона Чиччо.
— Завербуется в армию? — фыркнул какой-то длинный парень в углу и подмигнул соседу.
— Я не знаю, — ответил Антонино Кало с той же интонацией. — Как по-вашему, какое дело ей подойдет?
Все молчали, как будто впервые задумались об этом.
— Прислуживать в чужом доме, — ответил самый молодой парень в светло-голубом пиджаке.
— Шить. Прически их сестре делать. То, чем можно дома заниматься, — подхватил другой юноша из противоположного угла.
— Значит, вы полагаете, что женщины могут трудиться только дома? — спросил Антонино Кало, не уточняя, какого мнения придерживается сам. Он давал другим возможность говорить и таким образом наталкивал людей на размышления, и они переставали хихикать.
— Очень ответственная работа для них не подходит. Вот, например, вы можете представить женщину в судейской мантии? — спросил мужчина, похожий на дона Чиччо.
— Все вразнос пойдет, — хмыкнул мужчина, сидевший рядом.
— А если вдруг закон поменяется и женщинам разрешат занимать судебные должности? — вставила Лилиана.
— Не только в законе дело, — ответил какой-то кудрявый брюнет с букетиком жасмина за ухом, раньше я его не видела. — Женская природа отличается от мужской. Бабы — народ легкомысленный, капризный, а несколько дней в месяц вообще ничего не соображают. Предположим, именно в такой день нужно выносить приговор, что тогда? А ну как она отправит невиновного в тюрьму?
— Но ведь женщины могут преподавать, — возразила Лилиана. — Работают же они в школе, а это тоже очень ответственное поприще. Значит, и другие профессии смогут освоить.
— Учительницы, стало быть? — презрительно фыркнул кудрявый парень. — Как та рыженькая, что со всеми кокетничала? — Он подмигнул приятелю и принялся играть с апельсином, подкидывая его и ловя на лету.
Мужчины засмеялись, а я почувствовала, что у меня горит лицо, как будто меня отхлестали по щекам.
— Вот ведь бесстыжая была девка! — выкрикнула вдруг женщина рядом со мной.
Я не выдержала и прошипела сквозь зубы:
— Завистница!
— Кто это завистница? — встрепенулась та.
— Кто умеет только ярлыки клеить на людей, которых даже не знает, — ответила я дрожащим от злости голосом.
— У нас теперь и всякой мелюзге слово дают?
— Ну, если уж старым девам можно...
Все повернулись ко мне. Лилиана что-то прошептала отцу на ухо, и он опознал меня в моем убежище.
— Давай, Оли, говори, мы слушаем.
— Мне нечего сказать, — смущенно пробормотала я.
Лилиана со своего места на другом конце сарая подала мне знак рукой: мол, говори.
— Синьорина Розария... — начала я, но сразу смешалась.
— Ты у нее училась? — спросил Кало и сделал пару шагов в мою сторону.
Я кивнула.
— Значит, ты ее хорошо знала.
— Она у нас преподавала четыре года. Потом ее... Она уехала.
Я оглядывала мужчин, чтобы понять, у кого уже прошла охота зубоскалить, а у кого нет. Антонино Кало не торопил меня и терпеливо ждал.
— Синьорина была смелая, а вовсе не бесстыжая. Мы с ней изучали таблицу умножения, спряжение глаголов, части речи, она рассказывала про Древний Рим и столицы областей.
Все молчали. Кало стоял и смотрел на меня, ожидая, что я еще скажу.
— Она говорила, что женщина и мужчина равноценны, — продолжила я. — Что женщина должна обладать той же свободой...
— Ну как есть бесстыжая! — громко произнес кудрявый и спрятал апельсин в карман.
Он посмотрел прямо на меня, и я его узнала: это был сын кондитера, чуть постарше меня. Когда я была совсем маленькая, то заходила к ним в лавку, а он брал на кончик ножа крем из миски и давал мне пробовать. Сладкая смесь таяла у меня на языке, и по телу разливалось приятное тепло. А потом он куда-то пропал, и моим любимым лакомством стали миндальные пирожные.
— Будьте добры, не перебивайте девочку, — вмешался Кало спокойным тоном. — Олива, продолжай, пожалуйста.
— Если синьорина Розария не конфузилась на людях, то не потому, что была такая, как вы говорите. — Я осмелела. — Просто ей нечего было стыдиться, она никому ничего плохого не сделала. Это вы ей сделали плохое.
Парень с апельсином улыбнулся мне и беззвучно похлопал ладонями. Мужчины зашушукались, сидевшая рядом старуха закуталась в шаль и ушла. Собрание было окончено, но никто не двигался с места. Все ждали, что скажет Кало.
— Итак, сегодня мы, пожалуй, можем закончить словами Оливы, которая напомнила нам о том, что стыдиться следует, только когда причиняешь другим вред, совершаешь дурной поступок, преступление. И еще, если я правильно понял, трудно судить о человеке, когда знаешь его только по слухам. Верно, Олива?
Я услышала эти слова, уже проталкиваясь к выходу. «Верно, Олива?» Я не знала, верно это или нет. Я не знала даже, что заставило меня, девочку, которая всегда старалась быть незаметной для взрослых, вот так выступить перед всеми. Зачем я вообще пришла в этот сарай? Из-за обещанных Лилианой журналов, из-за того, что здесь бывал мой отец, или чтобы убедиться, что мать не может следить за мной повсюду? Пока я бежала домой, я тоже чувствовала себя бесстыжей.