Вдруг позвонили в один вечер, независимо друг от друга, старый поэт из Москвы (такой глубокий в своей ясности, что читатель, страшась этой глубины, предпочитает загораживаться более шумными и мелкими, как вода на перекате, именами) и старый актер и поэт из Петербурга, имеющий власть привести Музу со сцены в храм. Обоим за восемьдесят.
Один пожаловался, что по рассеянности позволил себе в журнальной публикации неловкий оборот, который может обидеть хорошего человека, и просил внести правку, когда тираж журнала уже был отпечатан. Редакция отказала, хотя поэт был готов для защиты души доброго человека заново оплатить весь тираж. Гневу поэта не было предела...
А другой в том же журнале, но в другом номере, был возмущен своеволием редакции, изменившей предписанный поэтом порядок стихов в подборке и тем нарушившей авторский замысел. Он тоже готов был оплатить расходы при переверстке и тоже не находил места от гнева. При этом оба ясно понимали, что читатель, конечно же, ничего бы не заметил, но они-то, они - как выглядят они перед собой и Богом!
Смешные хлопоты, нездешние печали, стариковские амбиции? Что меняется в этой жизни от перестановки слов, если сумма остается неизменной? Так посчитала редакция, отказав поэтам, несмотря на то что они готовы пустить на защиту Слова свои последние сбережения. Но мне видится в этих случаях все та же неуважительность к художнику, какой хватало в годы «советской деспотии». Более того, художник сегодня оказался более бесправен, чем прежде, ибо Слово утратило авторитет. Слово разжаловали в рядовые и провели сквозь строй пренебрежений, после чего, побывав в глумливых объятиях интернета, оно уже не может вернуть себе равенства с тем Словом, которое было вначале.
Вот и журналистика стала кокетлива и бесстыдна в обращении с Истиной и человеком. Порой кажется, что существует она для одних лишь броских заголовков. Вот листаю номер популярной газеты и вижу крупным шрифтом начертанное: «Ужасный чек, ужасные сердца», «Все начинается с завязки от кальсон», «Сексуальная контрреволюция»... И это есть отражение нашей жизни, ее забот и тревог? А литература сделалась моментальна, как фотография в «цифре»: все вроде цветное и как бы живое, но именно «как бы». И ты уже не можешь задохнуться над строкой и, торопясь, пересказать ее друзьям. Книги пошли иронически перекликаться друг с другом на полках супермаркетов и состязаться сами с собой — кого купят раньше.
А платит за это общество, теряющее духовное единство и незаметно переставшее быть народом, обратившись в толпу самодостаточных одиночеств, в числительное при переписи населения. И потому для меня взбрыкивание старых поэтов прекрасно, как сопротивление Слова, не желающего оставлять родства с небом и не устающего напоминать о том, что «все во мне и я во всем».
Значит, Слово еще светит во тьме, и тьма еще не окончательно объяла его.
