С древности по XXI век отношение к одиночеству не раз менялось. Его воспринимали как позор для члена общины, как источник мудрости философа или благодати святого, как результат аристократического сплина, как «чуму века». Какие формы принимало одиночество на протяжении человеческой истории и в чем заключается позитивный, духовный смысл уединения?
Мало что так пугало человека традиционного общества, как изгнание. Оно обрекало его на одиночное противостояние суровым условиям окружающего мира. Практически каждый человек был включен в очень тесную систему социальных связей, без которой его жизнь была под угрозой.
В Древней Греции существовала церемония жертвоприношения фармака. Так называли человека, предназначенного для искупительного или очистительного обряда. Например, если случился мор, голод, неурожай. Обычно фармаком становился носитель какой-то нечистоты — пленник, раб, приговоренный преступник — или, напротив, благородный доброволец.
В более суровых вариантах — скидывали в море или сжигали на костре, развеивая пепел над водоемом. Впрочем, еще античные историки считали, что гибель фармака — это «перегибы на местах», тогда как главный смысл процедуры — ритуальное избиение и изгнание. Через эту практику поселение покидала беда.
Фармак приносил несчастье и одновременно избавление. Не случайно, что слово «фармакос» созвучно терминам «фармацевт» и «фармакология». Эта амбивалентность сакрального свойственна и лекарствам (они — исцеление, и яд), и самой знахарской профессии. Вариантом фармакос-ритуала является обряд «козла отпущения»: нечистое и одновременно священное животное изгонялось из города, забирая с собой несчастья и грехи общины.
Очевидно, из этих архаических ритуалов произрастает практика афинского остракизма — так называемого суда черепков. С помощью черепков-остраконов афиняне тайно голосовали за то, кому надлежит покинуть город на срок до десяти лет, и так выдворяли гражданина, наиболее опасного для государственного строя. Как правило, это были властные аристократы, которые могли узурпировать власть. Изгнание позволяло демосу (народу) ощутить сплоченность. Согласно Плутарху, остракизм был не наказанием за низкий поступок, а способом относительно милосердно утишить ненависть: «Чувство недоброжелательства находило себе выход не в чем-либо непоправимом, но лишь в десятилетнем изгнании того, кто это чувство вызвал».
Словом, в негативном варианте одиночества человек исключался из жизни полиса — либо как маргинал, либо как трагический персонаж, проклятый богами и обреченный на отщепенство волей рока (об этом, например, говорит история царя Эдипа).
С другой стороны, в древности были и героические трактовки одиночества. Уходящие в глубокую архаику обряды инициации включали в себя испытание одиночеством или единоличное выполнение задачи. Прошедший их юноша становился мужчиной. В античных мифах хватает описаний героев, которые, странствуя в одиночку, совершают подвиги.
С обретением добродетели связан и образ философа, пребывающего в уединении. Суть этой практики — в единении с благом через исследование собственного Я. Сократ, цитируя изречение «познай самого себя», предполагает, что философ должен изучать божественную часть собственной души, чтобы обрести высшее достоинство, мудрость. Согласно диалогу Платона «Федон», душа мыслителя не боится остаться наедине с собой в смерти: «Ибо счастливы те, кто может умереть без угрызений совести и плача в священном одиночестве, в котором уходят из жизни солдаты — символ храбрости — и мудрецы».
При всем этом античные философы не был эскапистами, даже если пребывали в духовном одиночестве. Они были окружены друзьями и последователями (и считали симпосий, пир, лучшей обстановкой для философствования), были включены в общественную жизнь полиса.
Впрочем, были среди философов бунтари, которые демонстративно отмежевывались от порядочных граждан и эпатировали их — например, Диоген Синопский с его знаменитой жизнью в пифосе и «гражданством мира». Для киников, чью школу он представлял, такие эскапады были частью маргинально-аскетической программы по изобличению несовершенства общества.
Любовное одиночество, перерастающее в одиночество души, тоскующей об утраченном великом единстве, описано в диалоге Платона «Пир». Двуполые андрогины, разъединившись по воле Зевса, вынуждены томиться и, чтобы восстановить целостность, ищут свою половину. Надежду на спасение дарит божественный эрос.
Протоэкзистенциальные драмы, связанные с одиночеством человека в большом мире, проявляются в эпоху эллинизма. Это время кризиса прежнего социума, когда полисная система потеряла стабильность, а жители греческих городов — уверенность в ней. Например, стоики переживают уединение как испытание, видят в нем повод для героизма, находят в отшельничестве, отстранении способ облагораживания души. В поздней римской Стое об одиночестве много размышляли Сенека, Марк Аврелий.
«Ищут себе уединения в глуши, у берега моря, в горах. Вот и ты об этом тоскуешь. Только как уж по-обывательски все это, когда можно пожелать только и сей же час уединиться в себе. А нигде человек не уединяется тише и покойнее, чем у себя в душе».
Марк Аврелий. «Наедине с собой. Размышления»
В Священном Писании, на которое опиралось средневековое мировидение, тоже немало противоречивых образов единства и одиночества. Бог, являясь совершенной полнотой, создает творение и дарит Адаму спутницу: «Нехорошо быть человеку одному» (Бытие, 2:18). В этом смысле неодиночество — синоним полноты божественной любви, которую два существа видят друг в друге. В то же время относительная автономия Адама и Евы, выраженная в свободе выбора, оказывается тяжелым испытанием, которое те проваливают, вкусив запретного плода.
«Господи, Боже мой! Хочу начать с того, чего я не знаю и не постигаю, откуда я пришел сюда, в эту смертную жизнь или жизненную смерть, откуда, говорю, пришел я сюда», — писал Аврелий Августин.
Эта интуиция тоски по Раю, противопоставления горнего и дольнего мира пронизывает всю богословскую мысль первых веков христианства и раннего Средневековья. Человек отчужден от истинного бытия в силу своей греховной природы — это одиночество без Бога. Изгнанный лишается покоя, он становится скитальцем на земле и может только надеяться на обретение Царствия Небесного как финального и подлинного дома. Такому видению мира сильно способствовали гонения на ранних христиан, их изоляционизм и дистанция от остальных.
Однако существовала и позитивная трактовка одиночества как высшей ценности. Это отстранение от мира, направленное на то, чтобы обрести Бога. Так земное одиночество преодолевается в глубинах собственной веры. Главные одинокие действующие лица в раннехристианском мире — это аскеты и пустынники, удаляющиеся в суровые пустоши, чтобы питаться дикими смоквами. Один из самых известных подвижников, ставший основателем отшельнического монашества — святой Антоний. Его житие, включающее двадцатилетнее уединение на берегу Нила и дьявольские искушения, стало одним из самых популярных религиозных сюжетов у живописцев.
По мере становления христианской цивилизации требования к религиозному уединению становятся менее жесткими. Однако аскетический идеал остается влиятельным на протяжении всего Средневековья. Монах уходит от мира, от его соблазнов, от общества, чтобы жить с Богом. А вот в позднем Средневековье монашеские ордена — это многочисленные и влиятельные организации, тесно включенные в жизнь общества, от крестовых походов до владения банками.
Героическую линию одиночества в Средние века продолжают странствующие рыцари, ставшие литературными персонажами. В силу особенностей словесности Средневековья авторы романов не всегда разделяли реальность и вымысел. Однако в качестве культурных героев рыцари, индивидуально (оруженосец не в счет) совершающие подвиги, характерны для придворной культуры.
До эпохи Возрождения, когда европейские дороги заполнились торговыми караванами, по ним двигались в основном пешие путешественники, идущие поклониться святыням. В те времена мало кто решался на сольное путешествие, но даже малые группы подвергались серьезной опасности. Некоторые средневековые пути богомольцев и сегодня привлекают тех, кто в одиночку или малой группой желает пройти старинный паломнический маршрут — например, Путь святого Иакова, он же Эль Камино де Сантьяго.
Современное понимание одиночества сформировалось далеко не сразу. В Античности человек существовал в единстве с космосом, в Средние века — был тесно вписан в мировой порядок, описанный религией. Традиционные связи были все еще крепки, и люди предпочитали держаться друг друга. Средневековые художники сохраняли анонимность, а эмоциональный опыт, как считается, носил внеличностный или же металичностный характер: в домодерных источниках мы не находим существенных примеров переживания персонального одиночества.
Мировоззренческие изменения эпохи Ренессанса вызывают к жизни антропоцентрическую картину реальности. Происходит рождение личности, зарождаются «мое сознание» и «мое тело» как автономии. Такая премодерная конфигурация уже оставляет место для одиночества.
Мир резко увеличивается, пространство и время делаются доступными для активного освоения. Археологические раскопки позволяют европейцам — в первую очередь живущим на осколках античной цивилизации итальянцам — связать себя с древними. Великие географические открытия распространяют европейский мир в заокеанские области, и на картах рассеиваются туманные белые пятна. Разрушаются средневековые корпоративные структуры, возникают новые социальные классы, связанные с ремесленной и торговой жизнью.
Благодаря открытию Николая Коперника выяснилось, что Земля — не центр Вселенной, она вместе с другими небесными телами вращается вокруг Солнца. С одной стороны, раскрытый, большой мир вдохновляет исследователей, обещая новые перспективы, с другой — в огромной Вселенной человек мал, заброшен и одинок… Приподнятое ренессансное настроение, в котором он еще мыслил себя как связующее звено между Богом и миром, быстро сменяется сомнениями и тревожностью. Это состояние растерянности передает гравюра Альбрехта Дюрера «Меланхолия».
Мишель Монтень видел решение проблемы наступающего вселенского отчуждения во включении человека в общее тело матери-природы и эвдемонизме, то есть идее, что счастье — высшее благо и добродетель. Мы не можем быть одиноки, потому что единосущны природе, соединены с другими людьми, умершими и еще не рожденными. Впрочем, французский философ не чурался позитивного одиночества, возвышающего мыслителя над толпой.
«Толпа заставляет меня замыкаться в себе и нигде я не беседую сам с собой так безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах, требующих от нас сугубой почтительности и церемонного благоразумия».
Мишель Монтень. «Опыты»
Такое мировидение закономерно порождает знаменитое «пари Паскаля»: предложение к рациональному «прыжку веры» в ситуации, изначально допускающей безверие. Максимизация идеи одиночества на философской территории сказывается в идеалистических учениях Джорджа Беркли и Дэвида Юма. А затем Иммануил Кант совершит еще один коперниканский переворот в теории познания, сделав гарантом реальности разум субъекта, с которым сообразуются предметы.
На фоне сентименталистских и предромантических настроений в Просвещении трактовки человеческой чувствительности усложняются: в моде все более тонкие оттенки переживаний. С одной стороны, просвещенческий проект основан на идее коммуникации, общности, эгалитаризма. С другой, просвещенческие философы и мыслители, например, Жан-Жак Руссо, все чаще смотрят в сторону лесных убежищ, воспевая идеал жизни на лоне природы, в естественной среде, вдали от суеты мира.
Проблемы одиночества тезисно касались разные мыслители, но Иоганн Георг Циммерман, лечащий врач Георга III в Ганновере, а ранее — Фридриха Великого, стал одним из первых, кто посвятил этой проблеме фундаментальный труд, четырехтомный трактат «Об уединении». Речь в книге идет об естественнонаучных, медицинских и социальных аспектах ситуации, при которой человек удаляется подальше от других.
Переживание романтического одиночества было в первую очередь мужским занятием (если, конечно, речь не о Марии-Антуанетте, которая вдохновлялась идеями Руссо). Например, поэтесса начала XVIII века Мэри Чадли считала уединение «мужским удовольствием». Как правило, женщины были заняты семейными делами, и, к тому же, с точки зрения тогдашней морали и естественных наук, для дам одиночество было небезопасно. «Уединение еще более чревато полным видений безумием в умах женщин, нежели в умах мужчин, — отмечал Циммерман, — поскольку воображение последних, как правило, менее управляется раздражительной чувствительностью и более сдерживается твердостью суждения».
Согласно Гегелю, Античности соответствует гармоничное «счастливое сознание», тогда как современности — «несчастное сознание», живущее во состоянии утраты идеалов. Вместе со складыванием буржуазных отношений растет атомизация индивидов, рвутся связи между людьми, между человеком и культурой. В XIX веке понятие «одиночество» стало широко употребляться в значении личного переживания, хотя прежде его использовали скорее для характеристики патологического уединения или особого духовного опыта.
Романтическая концепция одиночества, намеченная в руссоизме, в полной мере разворачивается собственно в романтизме. После публикации «Паломничества Чайльд-Гарольда» Джордж Байрон проснулся знаменитым. Поэма поразила современников, в том числе описанием странствий главного героя. За пределами политического и культурного мира открываются пейзажи природы, не омраченной человеческими дрязгами, а персонаж наслаждается отсутствием общества.
Одним из самых распространенных способов уединения на протяжении всего XIX века были пешие прогулки. Ходоки-джентльмены искали не только физического уединения, но и особого состояния души с флером меланхолии. В крупных городах любители прогулок объединялись в общества, которые занимались организацией экскурсий, распространением карт и переговорами с железнодорожными компаниями. Отчасти загородному путешественнику в специальном плаще и сапогах, с альпенштоком в руках, соответствует городской денди, обреченный на одиночество в толпе — ходоки гуляли обычно по густонаселенной сельской местности.
Более брутальную форму уединения предлагал альпинизм. К нему обратили взоры многие романтически настроенные люди викторианских времен. Восхождениями занимался, например, оккультист и писатель Алистер Кроули (в промежутках между курением опиума и спорами с другими альпинистами он покорил немало многотысячников). У золотого века исследования Альп была и вполне практическая причина: через Францию и Швейцарию проложили железные дороги, что сделало поездки доступными для многих европейцев, в том числе англичан. Теперь восхождение на гору вполне укладывалось в обычный рабочий отпуск. И хотя серьезные вершины обычно покорялись командами, альпинизм все же создавал чувство уединения, буквально поднимая путешественника над землей.
Авторы, писавшие об одиночестве в XVIII–XIX веках, как правило, были уверены, что сфера их интереса касается хорошо образованных мужчин. «Напряженная и непрерывная работа мышления — вот основная причина безумия», — уверял британский физиолог Томас Арнольд. Предполагалось, что только самодисциплина ума позволяет ученому выдержать изоляцию. Большая же часть населения, по его мнению, была защищена от опасностей меланхолии умственной ограниченностью. Тем не менее, одиночество в мегаполисе времен индустриализации было огромной проблемой для служащих и рабочих, приехавших из небольших городков и деревень.
По мере развития буржуазного общества женщины среднего класса и высших слоев общества оказывались все больше прикованы к семейному очагу. В силу наличия прислуги перед ними простиралась целая бездна незаполненного времени. Лишенные доступных мужчинам развлечений вроде клубных вечеров, прогулок по городу или спорта, женщины зачастую чувствовали себя настолько социально одинокими, что заболевали. Развернулась целая эпидемия «расслабленности» — дамы просто лежали в постели, демонстрируя вялость ума и тела. Французский психиатр Жан-Этьен Эскироль в трактате «О липомании, или меланхолии» указывал на «оседлый образ жизни наших женщин» как на причину их недуга.
К XIX веку досуг стал считаться отдельным видом деятельности. В том числе одинокий досуг — тихие занятия, которым можно предаваться без компаньонов. Так, женское уединение породило целые виды рукоделия и искусства: викторианскую вышивку и ботаническую иллюстрацию. В свою очередь, мужчины находили удовольствие в одинокой рыбалке или медитативном раскуривании трубок.
В ХХ веке некоторые философы характеризовали одиночество уже не как просто эмоциональное состояние, но как из одну из важнейших характеристик человеческого существования. Большое внимание проблеме одиночества уделяет философия экзистенциализма, от Бердяева, Достоевского и Шестова до Камю и Сартра. Экзистенциалисты называли естественное состояние человека «заброшенностью». Они считали, что человек, хотя и наделен существованием, лишен сущности и вынужден искать ее самостоятельно. Феноменология одиночества, отталкивающаяся от сочинений Эдмунда Гуссерля, обращается к его сути, процессу его непосредственного переживания.
Когда-то власти хватало того, что люди следуют законам, соблюдают основные религиозные нормы и в целом ведут себя подобающе. Со временем формируется концепция здоровья нации, в том числе психического. Авторов социальных опросов начинает интересовать, как обычные люди ощущают свою жизнь. Одиночество стало все чаще называться современной проблемой. После Второй мировой войны был отмечен резкий рост числа домохозяйств, состоящих из одного человека. Сегодня говорят об «эпидемии одиночества» в развитых странах.
Американский политолог Роберт Патнэм в книге «Боулинг в одиночку: падение и взлет американского общества» отмечает, что его соотечественники все меньше способны коммуницировать с непохожими на них людьми и в целом меньше интересуются жизнью общества. Результатом этого становится снижение уровня счастья. Когда-то даже любители прогуляться в одиночку объединялись в клубы, где обсуждали прелесть этого занятия. Сегодня количество участников в западных гражданских ассоциациях, от политических организаций до боулинг-клубов, значительно сократилось. Патнэм пришел к выводу, что индивидуализации досуга людей существенно способствуют технологии — телевидение и интернет.
«Прошлые поколения могли только мечтать о таком устройстве, которое позволяло бы человеку по прихоти своей быть отдельно от общества и тут же — в контакте с избранными группами и людьми», — отмечает историк Дэвид Винсент в своем исследовании одиночества. В то же время смартфон — не только способ утолить социальный голод, но и средство тотального контроля, способ смешать работу и досуг до неразличимости, симулякр половой жизни, замена реальных отношений парасоциальными (когда мы смотрим в интернете на повседневную жизнь знаменитостей и нам кажется, будто мы с ними знакомы).
О критическом ослаблении семьи и брака говорят как минимум со времен сексуальной революции.
Однако сегодня все чаще говорится и о деградации дружбы. Выводы социологов неутешительны — примерно четверть современных американцев заявляет, что у них вообще нет друзей.
Подобно тому, как промышленная революция сделала физическую подготовку выбором, а не жизненной необходимостью, интернет сделал социальные связи вопросом намерения, а не естественным следствием существования в обществе. Кстати, о влиянии отчуждения на тело: существует множество исследований, проводящих связь между одиночеством и ожирением, диабетом, гипертонией, алкоголизмом, риском развития болезни Альцгеймера и другими заболеваниями.
В то же время, как и в прежних эпохах, кроме дискурса одиночества, существует идея продуктивного уединения или, как его определяет Винсент, «состояния тех, кто не находится в компании и не чувствует себя одиноким». Другой исследователь, Кит Снелл, называет его «желаемым и не одиноким состоянием, чем-то вроде результата удовлетворения желания приватности». Желание побыть наедине с собой вполне естественно в обществах, где частная жизнь находится под полным контролем государства и корпораций.
Таким образом, одиночество может быть физическим (маяк, одиночная камера, квартира-студия), социальным, коммуникативным, духовным. Во все времена отмечали разные стороны одиночества. В том числе, его позитивную направленность — гармонию с собой и миром, которая способствует совершенствованию человека. Это противоречивый феномен, двойственный, как судьба античного фармака — не то позор, не то святость.
