«Ах, только соотечественник может постичь очарование этих строк». Бродский Виденье в современном стиле на древней и святой земле? Нет! Отражается Россия как в зеркале в её стекле. Что будка может быть прекрасна, я утверждаю беспристрастно. Однажды вовсе трезвый молодец Пивную Будку принял за Дворец. В. Уфлянд * Свежее пиво Ни с чем несравнимо. Свежее пиво — начало начал. Свежее пиво так нежно любимо, Как Пенсильванский вокзал (По желанию заменить: Московский вокзал, Крымский причал.) И. Фунт. «Пивная» строфа — шуточная интерпретация обожаемого мною В. Уфлянда. Подобно Бродскому, который вынес в заглавие «подражание» бессмертному некрасовскому «Кому на Руси жить хорошо» — в «Любовной песне Иванова»: Я пил как рыба. Если б с комбината не выгнали, то сгнил бы на корню. Когда я вижу будку автомата, то я вхожу и иногда звоню.... В свою очередь, так же как поэма «Москва—Петушки» Ерофеева — является сплошным интерполированием и аппроксимацией смыслов, пластов, значений и омонимических подмен: увязывая абсолютно разные временные слои, эпохи.... От библейских маркеров — через блоковское декадентство начала XX в. Через газетно-телевизионное «мочилово» и вдалбливание, в том числе с помощью великой (без кавычек) советской литературы, — к русскому сказочно-частушечному фольклору: высшей точке, эминенции поиска исконных корней, фраз, терминологии. Что закономерно — ведь хрущёвская оттепель, увы, кончилась. Остался только смех: — и тот сквозь слёзы. Так, от низкого к высокому, звучит знаменитая ерофеевская, обернувшаяся в дальнейшем крылатой, сентенция «В ногах правды нет, — но правды нет и выше». Этот пронизывающий поэму ерофеевско-ахматовский интертекст разобран лингвистами-филологами по косточками. Что и говорить, ежели в 600-страничном фолианте издательства «Вагриус» (2000 г.) — 100 страниц отдано собственно Петушкам. Остальные 500 — блестящим разъяснениям-комментариям Эдуарда Власова. Соизмеримый разве что с набоковским 2-томником комментариев к Евгению Онегину (1950–1964). Роскошные, массивные, поражающие объёмом, качеством и встроенностью авторов в жизнь текста: — работы. Как сейчас изрекается, индекс цитирования «Москвы—Петушков» в СССР был колоссальным. Абсолютный бестселлер по тиражированию в самиздате, «тамиздате» — абсолютный лидер по славе и популярности в народе. Триггер цензурных отточий в советской периодике. Тем более в столь уважаемом журнале как «Трезвость и культура», где впервые была напечатана поэма в 1988–89. Напечатана, — ставши символом скорого падения громадной «Империи зла» с её простодушными незлобивыми людьми в ней — с такими «пустыми и выпуклыми» глазами. С полным отсутствием всякого смысла. Кои не продадут. ...Ничего не продадут, но ничего и не купят. Остро заметил Д. Быков, мол, в Советском Союзе Ерофеев стоял по известности на первом месте. А уже на пятом-шестом-одиннадцатом — находились Саша Соколов, Стругацкие, Солженицын и так далее. Это и парадокс, и философская данность одновременно. «Всё, о чём вы говорите, всё, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно постороннее. Да. А о том, что меня занимает, — об этом никогда и никому не скажу ни слова. Может, из боязни прослыть стебанутым, может, ещё отчего, но всё-таки — ни слова». Веничка Е. Вечная скорбь, горе неутешное героя «Петушков» вполне сопоставимы со своеобразной энциклопедией русских народных и православных обычаев — скорбями народа в романе Шмелёва «Лето Господне»: «Два чувства дивно близки нам// — В них обретает сердце пищу// — Любовь к родному пепелищу,// Любовь к отеческим гробам» (Пушкин). И кстати, мало того что Ерофеев касается в паре глав тяжёлой, тяжелейшей по восприятию картины Крамского «Неутешное горе» (1884), — где женщина в трауре безвольной рукой, с дрожью прижимающей к губам платок, вносит в текст лейтмотив безудержно бессловесного страдания: «...сердце исходило слезами, но немотствовали уста». Сей отсылкой Ерофеев резонирует семантический акцент со своих неизбежных жизненных утрат — на то, как он их стоически переносит-переживает. Т. е вещи, иллюзорные и не очень, что он потерял и пропил: — это само собой разумеется. Но вот то, как неутешная скорбь превосходит всё и даже смерть(!) — тут уж увольте, господа; посочувствуйте, дорогие товарищи. Что, как ни странно, смешно. Смешно — до изжоги и слёз. «Вечная скорбь» упомянута выше тоже неспроста. Веничкина скорбь сравнима разве что с христианской печалью о Боге.. Как скорбь Богоматери, символ величайшего горя, — она должна, обязана быть светлой! Особенно в предвосхищении Воскресения. Ведь принцип воскресения у записных пьяниц — связан с ещё одним очередным «светлым» днём: неким Днём Сурка. Всуе начинающимся с неотложного похмелья: каждые сутки запоя — это неотвратная смерть. Каждое пробуждение — онтологическое, гомеровское воскресение из царства Аида: «...так как сон и смерть — близнецы, то оживотворение из мёртвых так же необходимо, как восстание от сна... Умершие тела снова оживут» (Гомер). Ежеутреннее (полдничное, сумеречное, ночное) «вечное» восстание из пьяного ада забытья — никак не менее, — чем просветление и воскрешение из небытия. Но и Христианство Веничка низводит до потешной пародийности — помните, Иисус пребывал во гробе всего 3 дня? [Лексема «всего» у Сына божьего и Венички абсолютно разные по смыслу и длительности в пространственно-временном континууме.] В отличие от Христа, у Венички состояние «ухода» из мира — бессрочное. Оно — навсегда, как некое призвание. Он молчит. О причинах молчания, точнее, умалчивания, не говорит в открытую: потому что бесполезно, потому что он и так много всего объясняет. Нам, тупым-неразумным неучам, не разбирающимся в приготовлении праздничных коктейлей. (Ну, разве что пытается втолковать небесным ангелам в электричке!) Но то не на публику. То — подноготное, интим. Посему — смешно. Несказанно грустно (но опять сквозь смех) становится в конце... Когда, найдя-таки Кремлёвскую стену, — с метафизического поиска которой начинается произведение, — авторский голос сообщает нам о невозможном в православной традиции видении собственной смерти. Указывая на то, что бессмертие образа героя «достигается за счёт смерти его самого» (Д. Боснак).. Христос, — непрямо, косвенно, — постоянно присутствует в тексте поэмы в качестве аттрибутива-приложения. В актах исповеди. Также в актах симуляции исповеди — умозрительных суицидных алькаэстах: в поисках философского камня. Также в силлогистической «симуляции симуляции» якобы душевного здоровья, — дабы отстали наконец! Всё это обёртывается душещипательным флёром грандиозного сократовского «незнания» — с высокой пародийной претензией на роль последней истины в крайней инстанции: которой нету. Один лишь стержневой сюжет мнемонически серьёзен — проживание Веничкиным типажом жизни заведомо приговорённого. К неминуемой «божьей гильотине»: ка́ре Господней... И главное — ясное осознание им того. О чём он тоже умалчивает. [А смысл разглашать? — никто ж не поверит.] Предвосхищая всё, что с ним произойдёт, — но не проговаривая того. Осознавая своё «позорище». Терпя голод и жажду, и «наготу, и побои», — писано в послании ап. Павла (1-е Кор., 4:9). Непрерывно апеллируя к проповеди и подводя читателя к исповеди, исповеди, исповеди... Делясь сокровенным не со зрителем, — а с небесными ангелами, его сопровождавшими. Представляя из себя в некотором роде последнего могиканина, — реально разделяющего в поэме реальные христианские ценности. В отличие от всяческих «вагонных» людей из быстро меняющихся декораций в мизансценах драматургии сценария. Правда, постоянно при этом находясь: — вне мира христианских ценностей. Вне сути вещей, — столь нужных по сценарию окружающим. Что, в общем-то, ценностно. И важно.. Веничка субстанционально как бы отделён от суеты сует на планете Земля. Что неявно, но связывает его с божественной позицией: любовью к миру — извне этого мира. Христос вещает, дескать, «царство Его не от мира сего, — и вместе благовествует, что оно «здесь, среди нас»» — пишет Вяч. Иванов. Ему вторит Витгенштейн со своим знаменитым, часто цитируемым смыслом мира, — который «вне его». Из современных исследователей, наряду с О. Седаковой, С. Гайсер-Шнитман, В. Бондаренко, О. Лекмановым, весёлым и «лёгким до ужаса» Е. Лесиным etc., конечно же, хочется упомянуть (и помянуть) блистательную Н. В. Живолупову (1949–2012), — к. фил. н., проф. языкознания, достоеведа, чехововеда, — по поводу витгенштейновской отстранённости. Ведь именно что в силу «отдалённости от мира». В силу положения на периферии сфер действия риторического «внешнего» слова — Веничка вдруг обнаруживает приоритет Любви с большой буквы: «...мир красоты и добра, любви как последнего прибежища странствующего героя Ерофеева всё же остаётся в поэме, воплощаясь в том пласте культуры, который был ненавязываемым, но отвергаемым, и потому избежал искажения формами массовой культуры» , — резюмирует Наталья Васильевна ненаходимость, вне социальную отстранённость Веничкиной «подлинной жалости» и невосполнимых утрат. Как ипостасей любви Христовой — ко всему живому. И даже к очень плохому. Но — живому. Противостоя худшему из наших суматошных бед — смерти. Если не сказать больше... Прикрыв таким образом ныне здравствующих от эсхатологической гибели последних. Во имя нас, сегодняшних, подставив на растерзание — себя.
