Коралловые серьги моей красивой бабушки
Я пошёл в школу первого сентября победного 1945 года, и оказалось, что больше чем у половины детей моего первого класса отцы погибли на войне, как и у меня. Но у моих одноклассников имелись бабушки и дедушки, хоть и не всегда в полном комплекте. У меня же не было ни одной бабушки и ни одного дедушки. Родители папы умерли за несколько лет до моего рождения, а мамины оказались в оккупации, и их расстреляли немцы (слово «холокост» тогда я ни от кого не слышал).
В семейном альбоме сохранились фотографии бабушки и дедушки со стороны мамы. Говорили, что в молодости бабушка была очень красива, и её дореволюционное фото это подтверждает. С него куда-то в сторону смотрит женщина, похожая лицом на древнюю римлянку, с высокой причёской и коралловыми серёжками в ушах. На ней – длинное шикарное платье, украшенное медальоном. Взгляд её загадочен и одновременно строг. По легенде, в пору учёбы бабушки гимназисты наперебой вызывались что-нибудь починить в её доме, дабы лишний раз взглянуть на её волшебный профиль.
На фотографии тридцатых годов, где ей за шестьдесят, она совершенно седая, но у неё тот же загадочный взгляд и те же серьги в ушах. Ей было от чего поседеть. Во времена ежовщины её родного любимого брата Романа ни за что обвинили во вредительстве и расстреляли. Бабушка и его жена дошли до самого Калинина. Тот принял их, сочувственно покивал головой, но сказал, что помочь не может.
Дедушка на своём дореволюционном фото предстаёт респектабельным господином с усами, как у Иоганна Штрауса, выразительными большими глазами, вьющимися волосами, аккуратно зачёсанными назад, из-за чего видны небольшие залысины. На нём костюм-тройка, рубашка со стоячим воротником и галстуком; на жилете – цепочка от часов. Во взгляде уверенность: «Со мной не пропадёшь».
Судя по туалетам, бабушка и дедушка жили до революции безбедно. По рассказам мамы, дедушка коллекционировал книги про Наполеона и очень в этом преуспел, собрал большую библиотеку. Чем он занимался, кроме собирания книг, как на безбедную жизнь зарабатывал – мама не рассказывала. Она и все мои немногочисленные родственники, уцелевшие во время войны, умело уходили от ответа на подобные вопросы, словно речь шла о государственной тайне.
Но однажды, когда я уже был в восьмом классе, папина сестра, моя любимая тётя Лиза, проговорилась и поведала мне, что их с папой отец единолично владел большим заводом в городе Хмельники, где они жили до революции. Я тут же поделился услышанной новостью со своей мамой.
– Господи, она всё не может успокоиться. Да не было у них никакого завода. Была мастерская, где из костей варили мыло, – засмеялась она и неожиданно добавила: – Вот у нас действительно была...
– Что у вас было? – живо заинтересовался я.
– Что было, то сплыло, – помрачнела мама и резко оборвала разговор.
Я не обиделся, привык, что взрослые избегали бесед о своих родственниках, живших до революции, неважно, близких или дальних. Это сейчас люди с удовольствием рассказывают, что их предки были боярами, дворянами или купцами. А в довоенные и послевоенные годы иметь непролетарское происхождение было опасно. Не зря Маяковский писал о ненавистном Дантесе: «Мы б его спросили: – А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17-го года? – Только этого Дантеса бы и видели». А прославленный бывший князь Гигиенишвили в новой жизни называл себя гражданином и трудящимся Востока. Были, конечно, личности, считавшие ниже своего достоинства скрывать своё происхождение. Так, моя школьная учительница английского языка Елена Дмитриевна даже в сталинские времена не стеснялась говорить, что отец её был царским офицером и погиб на крейсере «Варяг». Но большинство людей и в самые «вегетарианские» советские времена предпочитали помалкивать о непролетарских корнях, если таковые имелись.
Всё же после настойчивых уговоров близких и дальних родственников мне удалось кое-что узнать.
Отец мамы, мой дедушка, был старшим сыном владельца небольшой мануфактурной фабрики в Севастополе. Четверо его младших братьев получили образование за границей, а дедушка по воле своего отца остался дома, чтобы продолжить семейный бизнес. Дело у него пошло, и он решил жениться – добился расположения очень красивой и образованной девушки (моя бабушка окончила гимназию – немалое достижение для женщины до революции) и купил для неё мебель в Варшаве. В 1912 году у дедушки с бабушкой родился сын Гриша, а через год дочь, получившая взрывное имя Мина. Чем это имя понравилось бабушке и дедушке? Красивым звучанием? Тем, что в переводе с греческого означает «лунная»? Просто сократили шикарное имя Вильгельмина? Больше других мне нравится версия, что её назвали в честь героини романа Брэма Стокера «Дракула» – думаю, в большой библиотеке дедушки Стокеру могло найтись место.
Увы, имя Мина не принесло маме счастья – после гибели на фронте моего папы мама встретила не одного Дракулу.
Вскоре после революции дедушка лишился фабрики, и они с бабушкой стали подумывать об отъезде в Америку, даже учили английский язык. Позже дядя Гриша говорил: «Уехали бы – остались бы живы». Но с отъездом не вышло, и они вписались в НЭП, приобрели какой-то ларёк, а к детям приставили бонну, которая учила их французскому, английскому и игре на фортепиано. Их музыкальные занятия ни к чему не привели, зато с ранних лет сестра и брат поверили в волшебную силу печатного слова и всю жизнь что-нибудь читали и перечитывали.
Дядя Гриша после школы уехал в Свердловск, а мама в Ленинград, где встретила папу и прожила с ним восемь, как она говорила, самых счастливых лет своей жизни.
В семейном альбоме рядом с фотографиями бабушки и дедушки лежит открытка, на которой ангелоподобные девочка и мальчик под поощрительным взглядом своей красивой мамы поднимают над головой громадный букет красных тюльпанов, а на обратной стороне написано: «Нашему дорогому и любимому Игорёнку! Бабушка и дедушка поздравляют родненького Игорёнка с праздником 1 Мая» и пугающая дата – «20 апреля 1941 года». Судя по дате, жить моим бабушке и дедушке оставалось меньше чем полгода.
16 ноября 1941-го в город Керчь, где они проживали, вошли немцы. В течение недели все оставшиеся в городе евреи, в основном старики (среди них оказались мои бабушка и дедушка), женщины и дети, были убиты.
О погибших родителях мама говорила не часто, ей было тяжело их вспоминать, но однажды я услышал от неё страшный рассказ. Когда полицаи погнали людей к машинам, чтобы вывезти за город, бабушка увидела за оцеплением соседку по дому. Догадавшись, зачем их увозят, бабушка сняла свои коралловые серьги, те самые, которые я видел на всех её фотографиях, и кинула соседке со словами: «Передай Мине!», но стоявший рядом полицай ловко поймал их и положил себе в карман. Соседка запротестовала, но он спросил с угрозой: «Ты тоже туда захотела?» – и кивнул в сторону людей внутри оцепления.
Древние наделяли кораллы свойствами оберега, однако от злодеев, загубивших мою бабушку и моего дедушку, никакой оберег спасти не мог.
Что сделал полицай с коралловыми серьгами моей бабушки – продал, отдал жене или дочери – я никогда не узнаю, но уверен: той, кому достались бабушкины серьги, они не принесли ни счастья, ни удачи.
Я смотрю на старинные фотографии моей красивой бабушки и моего бравого дедушки и вдруг вижу в глубине их глаз ужас. Скорее всего, это моя фантазия, но она объяснима – ведь я знаю, что случится с ними, а они на своих фото ещё нет. Не зря же Ахматова написала: «Когда человек умирает,/изменяются его портреты./По-другому глаза глядят, и губы/улыбаются другой улыбкой./Я заметила это, вернувшись/с похорон одного поэта,/ и с тех пор проверяла часто,/и моя догадка подтвердилась». Но если изменился портрет человека, умершего в своей постели, что говорить о портретах людей, погибших ужасной смертью.
И ещё. Сразу после начала войны мама стала думать об отъезде к своим родителям в Керчь на благодатный юг из-за возникших в Ленинграде длинных очередей за хлебом, мукой, макаронами, консервами и всем, что могло храниться долго. Но отец в письме с фронта от 8 июля 1941 года высказался категорически против: «Ехать в Керчь ни в коем случае не следует, далеко и можно застрять в дороге».
Этот его совет спас нам с мамой жизнь – в Керчи мы неминуемо оказались бы в одной яме с моей красивой бабушкой и дедушкой-библиофилом.
Погибшим тогда людям в Керчи был поставлен памятник, правда, почти семьдесят лет спустя, в мае 2010 года.