Елена Коренева, Мише Козакову

Странная фраза, пафосная. Но очень захотелось тебя отвоевать, вернуть назад. Это уже не твоя история, а наша – какие мы.

Ты усмехаешься? Конечно. Так всегда бывает. Всегда – поздно. Какая-то ирония судьбы. Ты специально так устроил? Чтобы мы все перессорились, решая, кому ты принадлежишь? Странное дело, - есть полное ощущение, что ты сам себе написал такой сценарий. Ты сказал: Это мое последнее пристанище... Ну, кто же так говорит, Миша?! Но ты так сказал. Ты знаешь цену словам, их вес и их магию. Я стала тебя подбадривать: разберешься со всеми проблемами и приедешь весной. Ты горько усмехнулся: мне некуда возвращаться... И я успокоила: Ну, что- нибудь найдем, придумаем, да такого не может быть, чтобы в Москве тебе негде было остановиться. Но я понимала, что ты сам написал себе такой финал.

Кто же на восьмом десятке...?! Ты, Миша, ты... И на шестом, ты совершал кульбиты, смертельные номера, которые только актеры – твои коллеги и способны оценить: играть на иврите, не зная языка? Да, сколько таких зигзагов, в поисках удачи и полетов на авось, ты совершал за время своего пути. Путешественник! Наверное, и держался потому за стихи, - как за надежную, верную страховку.

Я чувствовала, что ты играешь финальные поклоны. И теперь это подтвердилось. Прости, - горький, болезненный, мучительный финал, - кто ж такое пожелает?! Но я не об этом. Раз ты нас бросил, значит, ты так захотел. Ты понял себя и время, и сделал прощальный выход. Ты откланялся. Ты очень хорошо разбираешься в законах жанра. Услышал нездешнюю музыку своим чутким слухом и последовал за ней. Это значит, что все наши предложения тебе, – оказались бессильны. Твои актеры – тебя не смогли удержать. Ты распустил свой театр, поняв, что вышел срок. Да, конечно же: «Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство и дышат почва и судьба». Почва и судьба – твой Лир! Король-старик, потерявший все, кроме преданного дурочка - шута. Да младшенькой, которая искреннее других любила, за что и поплатилась. Последняя роль в театре. И вот теперь, ты нам нужен сейчас позарез, здесь! Мы хотим, по-человечески, проститься. Все, кому не безразлично, - ощутили себя Антигонами и захотели предать земле – той, что поближе. Это дело чести. Хоть сейчас! И я рассказываю тебе, что здесь происходит. И как это происходит. Там, куда ты себя сослал – были праздники. Тебе ведь известно, что такое праздники в Израиле. Никто не подходил к телефону. Все ждали, когда, наконец, закончится Шабат и еврейская Пасха, чтобы решить вопрос о твоем возвращении. И здесь, - вот-вот наступит май.

А ты знаешь, что ты умер в день рождения Ильича? Ты бы сострил по этому поводу. Нет, еще стояла страстная неделя. И ты бы нашел в этом какую-то закономерность... И подобрал бы пару строк в рифму, заимствовав их у любимых поэтов. Ты бы обязательно выступил с поэтическим посвящением тому, кто ушел...

Но теперь это ты, Миша. И кто подберет верную строку твоему уходу? Я попыталась прочитать стихотворение Цветаевой, в твою честь. Это из цикла Блоку. Ты бы одобрил. Я чувствую, что о тебе надо говорить сейчас стихами. А лучше всего гекзаметром, из всех размеров, этот более всего соответствует высокой трагедии, жанру твоего ухода. Так много было какофонии в том, что окружало тебя. Ты сам ее создавал. Ты позволял нам смеяться, быть с тобой запанибрата. И мы потешались, когда слушали твои наставления режиссера, как ты ставишь нам и навязываешь, - свои интонации. Как заставляешь следовать своему диктату и наблюдать твои бесконечные монологи, перемежающиеся стихами и прозой, сарказмом и слезой, байками из жизни великих, которых знал ты, а мы не знали и не понимали, не слышали и не чувствовали, ни шиша... Но ты был нам доступен, как детям, которым дают послушать хорошую музыку, впрок. В надежде, что потом, когда-нибудь эти ритмы, войдя в кровь, в «подсознанку», вдруг будут востребованы, оценены и не дадут упасть. Ниже плинтуса.

Все сейчас, каждый на свой лад, невпопад, подбирают слова. О тебе говорят, Миша, каждый день... все каналы. И пишут газеты. Я помню, как ты переживал, что телевидение никак не хочет показать твой фильм «Очарованье зла». Шли годы. И наконец, его показали. Вернее сказать: прошли годы. Твои годы прошли, Миша, как это не понять?! Годы ожидания, противостояния, надежды... Но у телевидения свое время и свои события. Есть несовпадение со временем человеческой жизни. Но почему-то всегда – совпадение со временем смерти. (Тебе бы понравилась эта фраза). Не дали тебе снять фильм о Михоэлсе, сказав, что сейчас это никому не нужно. Ты это не понимал, вернее – не хотел понять. Говорил, что тогда и ты тоже уже никому не нужен. Почему-то именно здесь ты споткнулся, заболел от несоответствия себя и времени. Споткнулся, -значит, принял это очень близко к сердцу. Позволил себя разрушить. Хотя, сколько раз до того – выдерживал удар, ты же знаешь, что в России надо жить долго... Но тебя пронзила эта стрела. Рано или поздно, - она находит уязвимое место. И время.

Наступило время твоей смерти, Миша. Время, когда: ничего, кроме хорошего. Дождался! Ну вот. А в эти дни, - только о тебе и речь. И все хотят, чтобы твои актеры, коллеги, те, кто с тобой был знаком – что-нибудь сказали. Одна журналистка, на мой отказ, недоуменно воскликнула: Как?! А штрихи к портрету?! Все рисуют твой портрет. Самые близкие, твои друзья – а они ведь есть у тебя, Миша, очень стараются, чтобы этот портрет был без фальши. И каждый день на экране твои фильмы. Да, конечно – «Покровские». О тебе много сделано передач. Еще показывали «Безымянную звезду» - я знаю, ты ее считаешь сильнее «Покровских ворот»...

Мишенька! Я посылала тебе с Кириллом, твоим сыном, посылку, когда ты уже болел. Я положила в нее оперу Саши Градского «Мастер и Маргарита». И фотографии – мамы, Тани Догилевой, Леонида Броневого - пробы к «Покровским воротам», Анатолия Васильевича Эфроса и еще Иннокентия Смоктуновского... Я хотела, чтобы мы все были рядом.

Потом, когда Кирилл вернулся, он сказал, что ты уже так слаб, что даже не можешь читать и отвечать на звонки. Как хочется узнать твое мнение об опере Саши. Как хочется... Но ты, такой шумный и такой разговорчивый, отзывающийся на все, что имеет какой-нибудь маломальский смысл, - затих. Может для того, чтобы мы прислушались к тому, что ты хотел сказать все эти годы. И схватились за рифмы, чтобы не упасть, ниже плинтуса. Ты был прав. Успокойся, ты был прав!"