Изобретение слов
Модернизация русского романа?
«Сад» Марины Степновой оказался одной из самых резонансных книг конца года. Я начал читать ещё до шумихи, но процесс шёл медленно, и теперь моя заметка наверняка в каких-то деталях и оценках повторит предыдущие отзывы.
Но высказаться нужно. Вернее, задаться вопросами. Именно «задаться», а не задать их автору, литературным обозревателям, пишущей прозу братии, так называемым простым читателям.
Книга очень яркая, тяжёлая, притягательная и странная. Я то погружался в неё с удовольствием, как в тёплую ванну, то выскакивал, словно из ледяной проруби. То видел в героях живых людей и начинал врастать в их мир, то обнаруживал, что они слепленные, придуманные, зловещие, будто в фильме «Дом восковых фигур», и на несколько дней откладывал книгу.
Да, странный роман. И в плане содержания, и в плане формы. И главная странность состоит в том, что неясна задача его создателя… Не уверен, что смогу внятно объяснить все эти странности (на то они и странности), но хотя бы попытаться подумать о них хочется.
Не секрет (а для многих и аксиома), что русский роман находится сегодня в глубочайшем кризисе, если и вовсе не умер. Говорят о новых формах и форматах, о том, что современному писателю в реку русского романа XIX века войти невозможно, и даже почерпнуть из неё горсть живительной влаги несбыточно – живительная влага в наших ладонях сразу превратится в тухлую жижу. Но попытки есть.
Попытки возникают не из одного только желания современных литераторов. Есть почти молчаливый, но ощутимый запрос читателей. Им нужны большие (толстые) книги с несколькими повествовательными нитями, множеством персонажей, неспешным слогом, мишурой деталей (а мишура призвана услаждать взор), с пресловутой водой, которую в 1990–2000-е критики и редакторы призывали безжалостно отжимать из произведений.
Новая книга Марины Степновой пусть и не очень велика по объёму, но многомерна, разветвлена, как дорожки в запущенном саду, которые нередко обрываются непроходимым кустарником. Деревья тоже разрослись, сухие ветви перемешаны с живыми. Читателям наверняка интересно такой сад изучать. Да и статистика демонстрирует – «Сад» которую неделю занимает верхние строчки продаж в крупнейших книжных магазинах.
Действие происходит во второй половине позапрошлого века. Ближе к концу. В России. Не столичной, не уездной, а… Хотел написать помещичьей, но и это определение не подходит. Автор пытается нарисовать почти безмятежную жизнь в усадьбе, но на дворе 1869 год. Помещиков тогда в традиционном представлении уже почти не оставалось – крестьяне были свободны и безземельны, мало кто из них шёл работать к бывшему барину «на надельную землю». Помещики оказались в трудном, а порой и безвыходном положении. Что, кстати, демонстрируют многие страницы толстовской «Анны Карениной».
В романе «Сад» время словно остановилось где-то в первой четверти того столетия. Вот в самом начале книги «девка» докладывает барыне, что малины в саду нет, и муж советует: «Пороть, пороть и только пороть!» «Девка зыркнула испуганно и опустила голову ещё ниже». Не выпороли, отпустили с миром. Но угроза порки витала… (Практика телесно наказывать возродилась позже, во время Первой русской революции, но, конечно, пороли уже не по прихоти барынь.)
Подобных, не смею утверждать ошибок, но странностей в романе немало. Наверное, потому, что о крепостнической России мы знаем куда лучше, читали о ней куда больше, чем о сложном пореформенном времени. И художественная литература того времени резко стала городской. Герои переехали из усадеб в города, да и городские Обломовы, исправно получавшие «из деревни» деньги, уходили в прошлое. Уходила и эпоха классического русского романа, кстати сказать.
Не знаю, что подвигло Марину Степнову к написанию «Сада». Может быть, желание возродить этот жанр, заодно модернизировав. Есть моменты, которые очень напоминают нечто тургеневское:
«Тогда, в гостиной, Лиза сидела в кресле, склонив над вышивкой прелестно убранную тёмную головку, и негромко втолковывала что-то Николя, который стоял у окна, дважды обвитый голубым папиросным дымом, и согласно кивал, дёргая и накручивая на палец русый молодой ус».
А есть такое, формально сравнимое с сорокинским, если бы не было написано наверняка всерьёз:
«За окном что-то проныло – низко, басовито, будто застонала сама улица. Мейзель вскинул голову и прислушался, чувствуя, как непроизвольно сжимается musculus cremaster, вздёргивая сразу ощетинившуюся мошонку. Унизительно одинаковый мужской ответ и на страх, и на страсть. Недобрая шутка Бога. Как будто мало было смешать органы выделения и любви».
Много той самой мишуры, без которой произведение не может быть художественным. Видел несколько рецензий, где эту мишуру детально разбирают и по большей части зло высмеивают. Да, и мне далеко не всё показалось у Степновой удачным. Оправдываю это тем, что сейчас русская литература ищет новые средства выражения. Прежние образы, метафоры да и попросту слова обветшали, превратились в клише и штампы, а новые изобрести сложно. В процессе изобретения неминуемы ошибки, конфузы, ляпы.
Куда сложнее вопрос, зачем автор переиначил биографии вполне реальных людей, ставших прототипом? Исказил некоторые исторические факты? Для чего ввёл такую фигуру, как доктор Мейзель? Почему так оформил прямую речь, словно она не произносится вслух? Зачем вообще обратился в то время, о котором, создаётся впечатление – не хочет знать подробной правды, вернее, хочет выдумать его иным?..
После страшного, безжалостного романа «Безбожный переулок» лично я был уверен: Степнова займётся изучением и анализом современности или недавнего прошлого. Но читатель предполагает, а автор располагает.
Для понимания, что же такое этот странный «Сад», нужен, видимо, новый Дмитрий Писарев, пустившийся в долгое плавание по роману и его окрестностям. Но Писарева у нас нет. Так что нынешняя литературно-критическая мысль, с одной стороны, аккуратно погладит автора, с другой – осторожно пощиплет. И переключится на очередную новинку.
Раскрашенные карты
Я не любитель туристических книг. Это когда человек побывает в другой стране, а потом начинает рассказывать, как там всё необычно, чудесно, прекрасно или же сложно, тяжело. Про сложно и тяжело писали в основном советские литераторы, которых, кажется, специально отправляли за рубеж, чтоб те показали, насколько нам повезло жить в Советском Союзе.
В 90-е читателей буквально захлестнули книги о прекрасном западном, восточном мире, тамошних цивилизациях. Потом эстафету перехватила экзотика. А затем государственные границы в произведениях литературы вроде как стёрлись – герои легко перемещаются с континента на континент, почти ничему не удивляются, и какие-нибудь Нью-Йорк или Сидней для них мало отличимы от родной Москвы. Но козырнуть знанием тамошней топонимики, уютного бара или вкусного ресторана герой, а вернее, автор не забывал.
В последнее время я встретил несколько произведений, где заграница показана довольно просто, без посыла удивить и в то же время как территория, отличная от нашей, со своими особенностями, своими изюминками и перчинками… Года два назад я с удовольствием прочитал повесть в форме дневника «Камин Святого Якова» Анны Матвеевой, а затем книгу Ольги Елагиной «Контурные карты», под впечатлением от которой нахожусь уже не первый месяц.
Большую часть «Контурных карт» составляют очень короткие рассказы, действие которых происходит не в России… Формально это почти анекдоты, но анекдоты зачастую вовсе не забавные. Тон задаёт первый же рассказ о любви глухонемых на турецком курорте.
«В ресторане они всегда занимали самый дальний стол. Он выделывал кульбиты руками, а она внимательно «слушала» – то есть смотрела и кивала. Несколько раз я слышала, как она смеётся. Это был жуткий всхлипывающий гогот, немыслимый, невозможный при её облике. Впрочем, глухонемой не мог этого знать, и если она смеялась – он расцветал, приосанивался и принимался выписывать пируэты с удвоенной быстротой».
И однажды вечером она исчезает. Судя по всему, изменяет «с аниматором».
«На завтраке в ресторане и он, и она, как всегда, сидели за своим столом. Сидели и молчали. И их молчание было таким абсолютным, непреодолимым, бездвижным, что мы поскорее допили кофе и ушли».
По сути, подобная история и многие другие, составляющие книгу, могли бы произойти в России. С другой стороны, автору буквально однимдвумя штрихами удаётся убедить нас, что это случилось в Италии, или Португалии, или США, или на Кубе. И этот ненавязчивый колорит усиливает впечатление.
Есть в книге, на мой взгляд, несколько маленьких шедевров, после знакомства с которыми возникает досада: почему так коротко. Например, просто удивительный, печальный и в то же время жизнеутверждающий рассказ «Шарф длиною в экватор», занимающий две с половиной страницы. Сюжет вполне можно развернуть в повесть, а то и в роман. Но стали бы повесть или роман такими проникновенными, а то и пронзительными – вопрос.
Мы все в школе сталкивались с контурными картами. Они одноцветные, скучные. Меня лично очень увлекало раскрашивать их, подписывать кружочки городов, называть страны, горы, моря, реки. Казалось, это ощущение осталось в далёком прошлом. Но вот Ольга Елагина вернула его. Я читал рассказ за рассказом и словно оживлял бледный лист контурной карты.