«БЕСЫ» ФЁДОР ДОСТОЕВСКИЙ ЛЮДМИЛА САРАСКИНА ВО СЛАВУ «БЕСОВ»
«БЕСЫ» ФЁДОР ДОСТОЕВСКИЙ
ЛЮДМИЛА САРАСКИНА ВО СЛАВУ «БЕСОВ»
На снимке: Юрий Кувалдин и Людмила Сараскина (2003)
…самая моя любимая вещь “Бесы”, конечно. “Бесы” были всегда. У меня была вещь одна любимая открыта. Вот “Бесов” я любила всегда жгуче-открыто…
Скорбным списком неосуществлённых планов и замыслов, реквиемом по несбывшимся надеждам, мартирологом безвременно погибших сочинителей предстаёт итог литературной жизни в "Бесах": здесь причастность к литературе обходится по самой высокой цене.
Людмила Сараскина
КУВАЛДИН: - В Старой Русе, ежегодно происходят чтения Достоевские?
САРАСКИНА: - В Старой Русе я была на Достоевских чтениях очередных. Они уже восемнадцатые. И я там встретилась с одним моим литовским коллегой, который мне сказал, мы с ним недавно только познакомились, как-то мне не приходилось общаться с ним раньше, и он мне сказал такую странную вещь, что он запомнил мой доклад в 1993 году в Питере, когда я приехала, вся еще пылая и горя и сходя с ума оттого, что в Москве произошел расстрел Белого Дома. И как мне казалось, что это очень важно, что если собрались достоевсковеды, что это люди, которые, как Достоевский, чувствуют страну, переживают за все, что происходит, для них это важно, для них это самое важное. Смотрите, в октябре происходило, а в ноябре у нас конференция. Месяц спустя. И как я стала что-то такое об этом говорить, и зал совершенно был не то, что равнодушен, индифферентен и даже как-то на меня смотрел, что, мол, пришла и мешает заниматься делом.
КУВАЛДИН: - Шум с нашей улицы ворвался.
САРАСКИНА: - Да, и еще у меня был очень горький эпизод, раз уж на то пошло. Я помню, писала тогда, что неужели высшее слово либерализма и демократии, за которое мы сами боролись и сами его проповедовали и сами его пропагандировали, неужели оно заключается в том, чтобы расстрелять из пушек, из чего они там стреляли, в центре Москвы, по своим же, они же били по своим. Они только их не считали своими. Мне это казалось какой-то жуткой провокацией, страшным, ужасным, трагическим обстоятельством. И мне казалось, что все мои коллеги, достоевсковеды, они же должны, как Федор Михайлович, болеть за Родину, болеть за Россию, а не за “имплицитные” и “эксплицитные” способы выражения! Они должны думать в хронотопе живом, а не в хронотопе каком-то вымороченном литературном... Вы знаете, я после 1993 года возненавидела литературоведение как науку злую, как науку, враждебную человечеству, как науку абсолютно глухую и какую-то просто подлую. Мне вот эта “имплицитность” и “эксплицитность”, это выморочное наукообразное словоблудие показалось просто надругательством над живой жизнью. Если вы занимаетесь Достоевским, который вот так и так себя вел, он так и вот так сказал пушкинскую речь. Он пушкинскую речь говорил не для того, чтобы она осела в анналах литературоведения, а для того, чтобы слово сказать, заронить это слово в русской жизни, в русской истории. И еще у меня был примерно такой же печальный эпизод, когда о том же я попыталась сказать уже в московском музее Достоевского, когда пришли учителя и у нас был вечер памяти Достоевского, в том же самом ноябре. И когда я стала выступать и говорить, что, знаете, сейчас, когда происходят в стране такие события, мы должны понимать способ существования Достоевского в его романе “Бесы”, когда он говорил, что такое клейстер, чем собирается политическая партия, она собирается грехом разделенного злодейства, общей крови. Я говорила, что мы сейчас живем в этой ситуации, что мы все разделили общую кровь. Это злодейство лежит на нас. На меня ведущие этого вечера затопали ногами и закричали, что тут пришла за хасбулатовская гвардия, и мне больше не давали слова, и меня фактически взяли в скобки. Поэтому я пережила вот эти все моменты живой жизни и выморочного литературоведения. С некоторых пор, повторю, я литературоведение ненавижу, я сознательно ушла от академического литературоведения в какую-то реальную историю. Поэтому после 1993 года я написала книгу о живой Аполлинарии Сусловой, о живом Николае Александровиче Спешневе. Я сейчас пишу большую работу “Братья Карамазовы и историческая Россия”. Я стараюсь заниматься реальностью и жизнью и метафизикой в том смысле, в каком ее понимал Достоевский, а не загонять живого и пламенеющего Достоевского в клеточки литературоведческих терминов.
Людмила Сараскина
Из предисловия к книге ««Бесы» роман-предупреждение»:
«Двадцать лет назад, когда студенткой филологического факультета я впервые прочитала «Бесов» - роман, хотя и переизданный после десятилетий запрета, но носящий стойкое клеймо «махровой реакции» и «идеологической диверсии», я, конечно, и помыслить не смела, что когда-нибудь напишу о нем книгу. Мне, как и многим моим сверстникам, тогда казалось: та система «грандиозного умственного надувательства», в котором жили страна, народ, культура, - навсегда; тот идеологический монолит, придавивший русскую литературу, вынужденно «разрешивший» Пушкина и Толстого и бдительно не доверявший Достоевскому, - навеки. Говорят, человеку для того, чтобы не пропасть, нужно обязательно найти своих. Той в буквальном смысле слова экологической нишей, в которой можно было жить, свободно дышать и чувствовать себя человеком, стал для меня роман «Бесы»: книга эта, вовремя прочитанная, выстроила сознание, определила жизненный выбор… Подойти к тому, что выразил Достоевский в «Бесах», хотя бы еще на полшага ближе, - завидная доля читающего; а часто - и серьезный жизненный шанс. Я надеюсь, что такой шанс есть и у меня: после первого прочтения «Бесов» - в координатах сиюминутного и злободневного, а значит, с позиций политических и социальных катаклизмов - должно последовать постижение «Бесов» в координатах вечности, как ее понимал Достоевский, - с позиции христианского закона. «Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии, - с этими словами на устах умирает незабвенный Степан Трофимович Верховенский. - …Всякому чело веку, кто бы он ни был, необходимо преклониться пред тем, что есть Великая Мысль!.. Вечная, безмерная Мысль!..». «Я… я буду веровать в Бога», - в исступлении кричит несчастный, обреченный Шатов, жертва бесов. «Слушай: этот человек был высший на всей земле, составляя то, для чего ей жить, - торжественно провозглашает гимн Христу за минуту до самоубийства Кириллов. - Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека - одно сумасшествие». Искание Бога как цель бытия и человека, и народа - без этого нет героев Достоевского. Ведь и Ставрогин, «герой- солнце» из «Бесов», согласно авторской характеристике, социальный тип человека хотя и праздного, но «совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить… Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе…». «Како веруеши али вовсе не веруеши» - этот главный, вековечный «Достоевский» вопрос, рано или поздно требующий от всякого человека самоопределения, и задает «Бесам» истинно «достоевские» же координаты. Роман о мучительных исканиях Бога, об испытаниях веры и любви, о мытарствах мятежного духа - таким видится будущее прочтение «Бесов». Я испытываю сердечную, душевную признательность к моим многолетним собеседникам-достоевсковедам, с кем в петербургском и старорусском домах Достоевского мне приходилось обсуждать и злободневное, и вечное...»